В доме Молчановых надолго установилась тишина.
Саша ходил по двору, колол дрова, потом отвязал Архыза и ушел с ним на речку. Вернувшись, стал собираться, почистил карабин, подогнал ремни, поточил отцовский косырь.
В час радиосвязи он нехотя включил рацию, поднял трубку и вдруг весь как-то сжался. Незнакомый, измененный помехами голос настойчиво, раз за разом вызывал все лесничества и потом медленно, чтобы было понятно, выговаривал только две фразы, смысл которых заставил Сашу прикусить губу, чтобы сдержать волнение. Он услышал: "Сегодня в Желтой Поляне умер старейший лесник заповедника Василий Павлович Никитин. Делегация на похороны вылетает сегодня в пятнадцать часов..." И снова: "Слушайте все..."
- Что там такое, сынок? - Елена Кузьминична уже стояла рядом и засматривала в лицо склонившегося Саши. Она не могла разобрать радиослов.
- Умер Танин отец...
- Василий Павлович? - Она мелко и часто начала креститься. - Господи боже, вот и он...
И заплакала.
С мокрым от слез лицом она взяла Сашин рюкзак, вычистила его, что-то положила, привычно нашла другие вещи сына. Сквозь слезы сказала:
- Ты костюм наденешь или комбинезон?
Она не спрашивала - поедет ли он. Это подразумевалось само собой. И тут же у нее появилась и уже не исчезала больше новая мысль: Таня приедет на похороны, они встретятся. Первый раз за шесть лет. Только бы хорошо встретились!
Засуетилась, забегала, скорей, скорей!
И Саша, наверное, подумал о Тане, и ему стало стыдно перед собой, что думает о ней больше, чем о ее теперь уже покойном отце. Он хмурился, вздыхал, старался припомнить Василия Павловича, его сосредоточенное, болезненно-серое лицо, и как они ставили у ворот новый столб, и о чем говорили, но эти воспоминания тотчас сменялись другими: вот перед окном стоит Таня, она громко смеется и хорошо знакомым жестом отводит со лба прядку светлых волос... Какая она теперь? И сына ее он представлял в воображении, и ему очень хотелось, чтобы сын был похожим на Таню, только на Таню.
- Успеть бы вам, - сказала мать.
- Наверное, полетим через Краснодар, - озабоченно ответил Саша. Оттуда до Адлера тридцать пять минут лету. Если, конечно, погода позволит.
Через несколько минут с рюкзаком и карабином за плечами Саша уже ехал попутной машиной в город. Архыз смотрел ему вслед жалобными глазами и нервно зевал. Не взял...
В конторе толкались лесники с ближних и дальних кордонов, тут были и научные работники и служащие. Многие с карабинами, одетые чисто и строго. Разговор только и шел о Никитине. Всем он был близок, как-никак, а почти тридцать лет проработал в заповеднике. В радиорубке шел непрерывный диалог, вызывали экспедицию геологов, находящуюся в сотне километров восточнее. Наконец Котенко вышел от радиста и обрадовал:
- Дают вертолет! Улетим напрямую за два рейса.
- А погода над перевалом?
- Есть погода.
Подошла грузовая машина, все быстро уселись, поехали на аэродром. Старенький, снегом и дождями исхлестанный вертолет прилетел менее чем через час. Котенко скомандовал, кому лететь первым рейсом. Саша оказался в этой группе.
Мягко сели на площадку за поселком. Молча отошли от машины, и она тотчас же с ревом улетела. Минуту стояли, провожая вертолет глазами, а потом вскинули винтовки за плечи, не сговариваясь, построились по двое и пошли к тому дому.
Как тяжело все это! Здесь уже собрались люди, стояли, ходили по двору и вокруг дома, разговор вели тихий, посматривали на открытые двери и окна. Всюду виднелись заплаканные лица женщин. Лесники стали во дворе кучей, как по команде, закурили. Потом побросали сигареты, составили винтовки шалашиком и по одному пошли в дом, где пахло вянущими цветами, а зеркало было занавешено черным. Саша все видел плохо, глаза у него были полны слез. Кто-то взял его за руку выше локтя и повел за собой.
- Борис Васильевич! - обрадованно прошептал он.
Учитель географии кивнул, стекла его очков строго поблескивали, седая голова была почему-то взлохмачена.
- Вот что, Саша, тебе задание, - сказал он твердо. - Видишь машину? Надо ехать в Адлер и встретить Татьяну с сыном. Я поручаю это тебе, как другу дома. Садись и давай побыстрее... Она прилетает в тринадцать десять, рейс триста сорок пять из Ленинграда. Час десять минут тебе на дорогу. И будь умником... Давай. Карабин и вещи я возьму к себе.
Саша ничего не мог сказать или возразить, он все исполнял машинально. Борис Васильевич сам закрыл за ним дверцу "Москвича", усталый шофер только поглядел на него.
Лишь в дороге Молчанов опомнился. Щеки у него загорелись. Как вести себя? О чем говорить? Как, наконец, смотреть на нее?.. И почему он? Разве ему мало тоски? Но все это были вопросы без ответа.
Успеть бы, пока не приземлился самолет.
В людном аэропорту побледневший от волнений Саша прошел через гулкий зал, смешался с разноликой толпой пассажиров и встречающих. Объявили посадку триста сорок пятого. Почему-то ему, некурящему, вдруг очень захотелось курить.
Подъехали вагончики с пассажирами. Мальчуган лет четырех весело выскочил первым и, приоткрыв рот, с любопытством огляделся. Сын Тани... Саша не мог не узнать его. Он шагнул к мальчику и взял его за руку. Тот доверчиво и совсем не робко глядел на него снизу вверх и вдруг спросил:
- Мама, а это кто?
- Это Саша, твой друг...
Только тут он увидел Таню. Рядом с собой.
Он не успел рассмотреть ее. Вот глаза увидел, как-то сразу увлажнившиеся, милые Танины глаза, когда она, всхлипнув, неожиданно уткнулась ему лицом в грудь, положила руки на плечи и заплакала, никого не стесняясь и ничего не видя. Вокруг шумела курортная толпа, шли, толкались, оглядывались на них. Маленький Саша недоумевал, он крепко, испуганно ухватился обеими руками за юбку матери, а она плакала навзрыд, и в этих слезах ее была не только горечь утраты доброго отца, но и еще что-то не менее тяжелое. Словно исповедь после долгого и трудного пути к желанной цели.
Саша неловко обнял ее, гладил руки, плечи и тоже, кажется, плакал, с силой стискивая зубы, чтобы удержать слезы.
- Ну будет, будет, Таня, - говорил он и опять гладил, а она только теснее обнимала его, и лишь когда начал хныкать сын, Таня очнулась и, вздыхая, успокаиваясь, стала успокаивать сына.
У машины она сказала:
- Ты подожди нас, Саша, мы скоро.
Мальчуган строго посмотрел на мать и нравоучительно сказал:
- Это я Шаша, а это дядя.
- И ты Саша, и дядя тоже Саша. Понял, мой дорогой? - Таня впервые улыбнулась. А маленький Саша улыбнулся лукаво и недоверчиво: эти взрослые такие путаники...
В машине Таня выглядела строже, ее лицо подернулось горечью. Они молча сидели сзади, касаясь друг друга плечами. Маленький Саша после небольшого спора с матерью отвоевал себе переднее кресло. Вернулась неловкость. Молчали или перебрасывались редкими, ничего не значащими фразами. Саша застенчиво разглядывал Татьяну.
Она показалась ему худенькой, несчастной и как будто подросшей. Может быть, потому, что на ней была строгая белая блузка и юбочка ниже колен, современная черная юбочка с широким поясом, а лицо еще не высохло от слез. Что-то новое и чужое было в этом лице. Строгость, что ли, или уже выверенная привычка к протесту, готовность к спору, решительной самозащите? Но когда она бессознательным жестом отвела тыльной стороной ладони волосы со лба - не испорченные краской, все те же золотистые волосы девичьей поры, - он улыбнулся, и она тихонько улыбнулась ему в ответ.
- Сильно я изменилась?
- Да, конечно.
- И ты тоже.
- Старый стал?
- Нет. Мужественный.
- Платон ставит мужество на последнее место в ряду других добродетелей...