Ночью меня разбудил ужасный крик, мы все проснулись, так как спим с открытой верхней фрамугой, было еще темно, но, когда я сел на постели и отодвинул занавеску, оказалось, что уже светает, мы сразу догадались, что случилось что-то в женском отделении, оттуда доносился тот жуткий крик, помню, когда я работал в милиции, однажды осенью 1946 года кричала похоже у нас в отделении молодая девушка, связная банды НВС, но капрал Куна запихнул ей в рот тряпку для чистки обуви, и она замолчала, но крик, разбудивший нас, был еще громче, от него делалось страшно, я проверил время, было двенадцать минут шестого, но даже когда все стихло, никто не заснул, и только потом санитарка, которая пришла мыть пол, рассказала, что та в розовом халате, звать Моникой, вышла потихоньку из палаты, разбила стекло в коридоре и хотела выброситься из окна, но не успела, ее вовремя задержали, она ужасно порезалась стеклом, ее тут же перевели в хирургическое отделение, и еще неизвестно, вернется ли она сюда, меня это событие сильно взволновало, я подумал, что, возможно, ошибся и зря подозревал беднягу, а может, наоборот, ее толкнули на этот отчаянный шаг угрызения совести, сознание, что она позволила завербовать себя на грязное дело, может, она поначалу верила, что поступает правильно, а потом разобралась, что к чему, все возможно, всю правду я, должно быть, так никогда и не узнаю, разве что она, поправившись, постарается связаться со мной, чтобы рассказать, как оно было, но я ей худого слова не скажу, зла на нее не держу, да и Господь Бог, надо думать, простит ее после смерти, и на Страшном суде тоже.
Вторник
Утром перевели доктора Гвару в нашу палату на бывшую койку Француза, он очень симпатичный и хорошо воспитанный человек, о себе говорит мало, я не расспрашиваю, но думаю, что он здесь проходит курс лечения от алкоголизма, сколько же ценных личностей разрушает и даже уничтожает спиртное, алкоголь — опасный враг человека и человечества, мы играли в бридж впятером, я выиграл один роббер из семи, а второй из двенадцати проиграл, потому что меня томила тревога и карта не шла, тревога во мне все возрастала, может быть, оттого, что я слишком много думаю, но я решил, что обязан сделать это усилие, чтобы ничего не пропустить и чтобы мое заявление принесло ожидаемые результаты, не пропало даром, и вот я терзаюсь мыслями об этом проклятом мире и об аде, какой выпадает человеку при жизни, кабы не дети, я бы впал в отчаяние, до того я измучен, и мне все время кажется, что за моей спиной происходит что-то, о чем я не знаю, отсюда моя нервозность, и то, что я зря заподозрил Рафала, а потом ту несчастную девушку, хотя я не могу поклясться, что на ней нет никакой вины, что-то ведь было, раз она решила лишить себя жизни, я тоже подумывал было о самоубийстве, когда был со всех сторон окружен агентами, они, как я уже писал, были разбиты на двойки и тройки, следили за каждым моим шагом, даже когда я поездом или автобусом ездил на работу в Лидзбарк, не было дня, чтобы двое или трое таких молодцов не ехали со мной, они даже не таились, такие, должно быть, получили инструкции, открыто повторяли каждое мое движение, я не мог кашлянуть, чтобы кто-нибудь из моих ангелов-хранителей сразу же не закашлял, а стоило мне выйти в коридор, как тут же из других купе выходили агенты, потом в Лидзбарке провожали меня с вокзала до самого здания ГПК, передавая по цепочке один другому, а на работе меня тоже окружала толпа штатных Иуд, я сжимал челюсти и старался заниматься своим делом, но какая может быть производительность труда в подобных условиях? тем более, что и дома у меня не было ни отдыха, ни покоя, ведь мои враги не ограничились тем, что подкупили моего шурина, гр. Виктора Томашевского, они нашли путь и к моей жене и так ее настроили против меня, что она очень изменилась к худшему, завела тайком от меня разные знакомства с чужими мужчинами, забросила дом и детей, такая мне была от нее благодарность за мой труд и преданность, добро у нее валялось под ногами, а она его топтала, я часто прямо с ума сходил, не зная, что думать о ее супружеской верности, и был одинок, как камень на дороге, друзья ушли, семья изменила, меня окружали одни только враги, за что мне все это? был день, когда я совсем уже было решил покончить с собой, броситься в реку или под поезд, чтобы прекратились, наконец, эти муки, но Господь Бог удержал меня от этого шага, и все же, чувствуя, что близок к сумасшествию, я в тот же день, который чуть не стал для меня последним, ничего не сказав дома никому, даже жене, пошел на вокзал, прождал несколько часов, под неусыпным оком агентов, до отправления поезда на Познань и ночью приехал в Т., не знаю, потеряли шпионы мой след или нет, я тогда настолько устал, что совсем не думал об этом, и прямо с вокзала отправился к своей сестре, гр. Барбаре Конечной, искать у нее спасения, а она, хотя мы почти не поддерживали отношений и после войны виделись всего несколько раз, встретила меня по-сестрински, увидев, в каком я состоянии, стала вокруг меня хлопотать, но я не мог ничего ни сказать, ни объяснить, как только заговаривал о моих делах, меня начинали душить слезы, и тогда сестра, напуганная моим состоянием, использовала свои знакомства в Епископате, где она работает, и устроила меня в клинику к доктору Стефану Плебанскому, и это было для меня большое счастье, правда, в течение первых недель рука врага и там меня доставала, так ловко подбирая себе агентов из числа больных и персонала, что я постоянно был под наблюдением, каждое мое движение передразнивали, только позднее, видя, что мне становится лучше, они отступились, отложив на потом дальнейшие козни и махинации, это известный метод, применяемый при пытках, чтобы жертва раньше времени не отдала концы, ей дают передышку, а потом, отдохнувшую, пытают с новой силой, меня в гестапо в Сувалках били ужасно, особенно по ногам, они у меня так опухли, что я совсем не мог ходить, несколько раз терял сознание, тогда меня обливали водой, приводили в чувство и на какое-то время оставляли в покое, но стоило мне чуточку окрепнуть, как все начиналось сначала, а было мне в ту пору семнадцать лет, я думал, что мне конец, что придется, совсем еще не пожив, умереть от рук фашистов, я никогда сильным не был, зато был очень впечатлительным, ведь мать меня родила шестым, из нее старшие дети уже все соки высосали, поэтому я невысокого роста и со слабой нервной системой, когда меня, подкупив одного гестаповца, вытащили из тюрьмы, отец, хотя у него всегда был твердый характер, всплеснул руками и заплакал, увидев, что осталось от его родного сына, не человек, а тень, будто я встал из могилы, ведь за три месяца следствия я пережил ужасные вещи, мне до сих пор снится иногда, что меня пытают, я весь голый, трясусь от холода и страха, и хотя глаза у меня закрыты, чувствую, ко мне подходят два-три гестаповца, слышу их тяжелое дыхание, вот они уже рядом, вдруг один, стоящий сзади, хватает меня рукой за горло, запрокидывает голову назад, а второй рукой, тяжелой и потной, затыкает мне рот, чтобы я не кричал, и тогда двое других начинают бить меня ногами в поясницу и в пах, и колотить железными прутьями по ногам, ужасный сон, я просыпаюсь в поту, дрожа, сажусь на постели, но жена рядом спит спокойно, сон у нее здоровый, крепкий, дети тоже спят, я один в темной комнате, вся моя жизнь встает у меня перед глазами, а потом то главное несчастье, что на меня свалилось, и у меня нет никакой надежды на то, что смогу когда-нибудь снова радоваться жизни, ох! совсем не так я представлял себе свою жизнь после победы над Германией, всегда трудился, не покладая рук, многие, даже родная жена, обижались, что я ничем не интересуюсь, кроме работы, обзывали служакой, а ведь я вовсе не ради карьеры старался, а ради блага общества, и по этой причине ко всем директивам сверху относился внимательно и выполнял их на своем участке, правильно рассудив, что не удастся построить новое общество без дисциплины и непримиримой борьбы нового со старым, я всегда поддерживал наш строй и Народную власть, состою в Профессиональном союзе с момента начала трудовой деятельности, то есть уже 15 лет, с военного учета меня сняли по состоянию здоровья, но как бывший партизан являюсь членом Союза борцов за свободу и демократию, а также членом Объединенной крестьянской партии, всегда отличался сознательностью и гражданственностью, а теперь, в связи с павшими на меня подозрениями, отстранен от участия в общественной, политической и экономической жизни страны, и очень из-за этого страдаю, как поляк и патриот строя, за победу которого боролся, и поэтому умоляю Вас, Гражданин Первый Секретарь, рассмотрите мою Апелляцию как справедливый и любящий отец, а Господь Бог Вам этого не забудет и наверняка ко всем Вашим заслугам и благодеяниям, оказанным польскому народу, присовокупит и этот акт милосердия и справедливости, у меня хотя и нет высшего образования, но я знаю, что Вы, как радетельный хозяин, следите за каждым, даже самым маленьким колоском, чтобы ни одно зернышко не пропало, ибо все мы, сыны и дочери Народной Польши, подобны огромной волнистой ниве, Вы же — солнце, которое греет и ускоряет процесс созревания, чтобы, когда придет время уборки урожая, скосить нас для общего блага, и пусть так оно и будет, во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь.
Ночью
Я не мог заснуть, мучила тревога и мысли всякие, вот я и вышел в коридор, пусто и тихо, только боковой свет горит, сегодня в мужском отделении дежурит Вацек Собеский, очень хороший и приятный парень, мы с ним в добрых отношениях, мне нравится, что, не попав в медицинский институт, он пошел работать в клинику простым санитаром, а в будущем году снова попытает счастья в институте, поступит несомненно, он человек с характером, знает, чего хочет, меня он хорошо понимает и поэтому не возражал, когда я сказал ему, что не могу заснуть и хочу немного поработать, спросил только, не послать ли медсестру к дежурному врачу за снотворным, но я сказал, что не надо, мы вместе выкурили по сигарете, и он рассказал, как ему повезло, что доктор покончил с собой не в его дежурство, его бы уволили, как Виртека, не знаю, правильно ли поступили с Виртеком, разве он виноват? не было указания заглядывать в ванную комнату, когда пациент купается, только теперь пошли строгости, обе ванные комнаты заперты, их открывают каждому специально по его просьбе в определенные часы, бриться разрешено с 10-ти до 11-ти, а на ночь открыта только одна уборная, да и то женская, со сломанным бачком, тут начальство, пожалуй, перестаралось, потому что вторая мужская уборная — рядом с женской, у обеих окна выходят в коридор между мужским и женским отделениями, и таким образом наполовину видно, кто что делает внутри, одна санитарка может следить за обоими туалетами одновременно, думаю, что такое решение опрометчиво, это перестраховка, а не забота о человеке, мне кажется, что доцент не в курсе этих распоряжений, вчера и сегодня после телепрограммы у женского туалета образовалась большая очередь, но я хотел прежде всего записать свой сегодняшний разговор с доктором Гварой, странный это был разговор, и я до сих пор не знаю, что он имел в виду, сказав следующее: знаете что, пан Конечный, я вам в известном смысле завидую, не понимаю, говорю, действительно не зная, что он имеет в виду, а он высказался в том смысле, что завидует, поскольку у меня есть настоящий, сильный враг, а хуже всего, когда сдаешься и делаешь не то, что думаешь, а то, что от тебя требуют, потом настолько к этому привыкаешь, что ложь становится твоей подлинной сущностью, а правда тебе только мешает, но отделаться от нее совсем нельзя, и когда она дает о себе знать, то ты и вовсе не знаешь, как быть, сказать правду боишься, а ложь мешает, колет и жжет, ты ищешь средства забыться, но ничто не помогает, делается все хуже и хуже, и это неизбежно, я знаю, сказал он, вам тоже нелегко, вы тоже по-своему мучаетесь, но, по крайней мере, сопротивляетесь и боретесь за свои права, и снова повторил, завидую я вам, а я тогда подумал, что или я совсем дурак, или он чувствует свою вину передо мной и поэтому говорит так непонятно, намеками, и я сказал: злейшему врагу, пан доктор, не пожелаю такой судьбы, как моя, тут он остановился — мы как раз гуляли, хотя погода была неподходящая, ветер и стужа — взглянул на меня как-то странно, а вид у него был такой моложавый, больше тридцати ему не дашь, и говорит: честное слово, вы чертовски порядочный человек, пан Конечный, мне бы хотелось иметь таких товарищей и учителей, как вы, не говоря уже о тех, кто повыше, тут я вспомнил его давешние слова про тюрьму и спросил: вас тоже обижают, пан доктор? нет, нет! он расхохотался, я сам себя обижаю, тут уж я совсем ничего не понял и спросил: как это сами себя обижаете, он махнул рукой и говорит: для этого есть много способов, очень много, например? спросил я, и руки у меня задрожали, тревога усилилась, я даже не помню, что он ответил, потому что мне пришла в голову ужасная мысль, простите, сказал я, но у меня сильная тревога, пойду-ка я лягу, вы плохо себя чувствуете? спросил Гвара с деланным сочувствием, нет, чувствую себя хорошо, только тревога одолела, ответил я, ушел к себе в комнату, лег, и сам не знаю, когда заснул, да так крепко, что меня только к ужину растолкали, есть не хотелось, наверное, я все же ошибаюсь, быть не может, чтобы такой человек, должно быть, я его не так понял, но меня мучают сомнения, спал ли он, когда я теперь вышел из палаты в коридор, глаза у него были…
Среда
Ночью мне пришлось прервать работу, потому что он вышел из комнаты и направился в туалет, хотя совсем не производил впечатления проснувшегося, ко мне не подошел, только издали улыбнулся, но тоже как-то странно. У меня с утра болит голова и мучает тревога.
Четверг
Голова болит, и никакого удовольствия от жизни я не получаю, стараюсь не думать и быть, как камень, но внутри у меня все дрожит.
Сегодня шестой день, как я отправил свое заявление.
Пятница
Тревога не проходит, не могу работать, потому что рука не слушается.
Суббота
Получил письмо из дома, Халинка пишет, что все в порядке, только Михась болел ангиной, но уже поправляется, даже не спросила, когда я вернусь, видать, ей нравится свобода без меня.
Понедельник
Доцент предупредил меня во время обхода, что не позже чем через неделю меня выпишут домой, я тогда сказал, что меня все еще мучает тревога и сухость во рту, а он ответил, пройдет, вы здоровы и нечего вам тут делать в отделении, я был ошарашен этим решением, но в присутствии других врачей не мог заявить прямо, что до получения ответа от Гражданина Первого Секретаря мое место здесь, все меня поздравляли со скорой выпиской, счастливый вы человек, сказал Рафал, которого так и не выписали еще, вопреки ожиданиям, из-за плохих гланд. Полковник меня тоже поздравил, только доктор Гвара не сказал ни слова, лишь потом, во время прогулки, когда я, расстроенный, вышагивал в одиночку, подошел и сказал: веселее, пан Конечный, что это вы приуныли? ведь если ответ придет в ваше отсутствие, Плебанский тотчас же переправит его вам на ваш домашний адрес, то ли переправит, то ли нет, ответил я, будучи действительно очень удручен, неужели вы не доверяете Плебанскому? удивился Гвара, я смутился, в самом деле получилось нехорошо и бестактно, я не то сказал, что думал, да нет, ответил я, пану доценту я всегда доверял и доверяю, а вот почте — не очень, письмо будет в цековском конверте, есть люди, которые любят совать нос в чужие дела, мало, что ли, писем пропадает? здесь другое дело, письмо будет адресовано не частному лицу, а в учереждение, вам же можно отправить заказным, сказал доктор Гвара, правильно, можно, но где гарантия, что я это заказное письмо получу в собственные руки, достаточно мне будет выйти за покупками, как шурин его перехватит, и небось специальную премию получит, Иуда, за такой материал, право же, я никак не ожидал, что доцент Плебанский поставит меня в такое трудное и щекотливое положение, ведь и, кроме этой моей апелляции, я вовсе не здоров и не гожусь для выписки домой, меня все время мучает тревога, голова болит от мыслей, какое уж тут здоровье, нервы у меня, как паутина, а они только и ждут, чтобы я в таком подавленном состоянии домой вернулся, сразу накинутся, я даже не уверен, не следят ли они за мной здесь через подосланных лиц, я умышленно так сказал, чтобы его испытать, но он словно бы не расслышал или сделал вид, что мои слова до него не дошли, шел рядом со мной молчаливый и странно задумчивый, потом внезапно оживился, воскликнул: знаете, пан Конечный, я, кажется, придумал отличный выход! из чего? спросил я осторожно, а он говорит: у меня с Плебанским прекрасные отношения, когда придет вам ответ из Центрального Комитета, он наверняка отпустит меня на денек-другой, а я даю вам честное слово, что сам привезу письмо и передам вам в собственные руки, что скажете? меня охватила глубокая печаль, теперь я уже точно знал, с кем имею дело, и впал в полное отчаяние — за двенадцать лет ко мне прикрепляли многих агентов и шпионов, но никогда такого образованного, он крепко держал меня в своих продажных руках, ловко прикидываясь другом, а я знал, что не могу раскрыть карты, не рискуя навлечь на себя ужасную опасность и даже смерть, приходилось скрывать свои мысли и чувства, и сердце у меня разрывалось оттого, что такой симпатичный мужик под личиной друга готовит измену, и ради своей, вероятно крупной, выгоды, готов выдать меня в руки своих хозяев и моих врагов, не знаю, что творилось у него в душе, когда он согласился попрать все человечьи и божьи законы, ведь я не верю, что он считает меня изменником и агентом иностранной разведки, но Бог ему судья, я осторожно ответил, что подумаю и благодарю его за помощь, но мне неловко, что он возьмет не себя такую обузу, какая же эта обуза? перебил он лукаво, мне будет очень приятно вас навестить, быть может, даже удастся ускорить вопрос с вашей временной квартирой, у меня есть кое-какие связи, попробуем, уверяю вас, пан Конечный, все будет хорошо, он говорил очень искренне, и мне на миг показалось, что я ошибаюсь и зря подозреваю честного человека, я очень расстроился, ведь ложное обвинение — тяжкий грех, а я не из тех, кто платит злом за зло, хотя и прогадываю на этом, сегодня жизнь такова, что человеческие связи слабеют, один на другого волком смотрит, я несколько раз читал в «Трибуне люду», что у нас теперь период начальной стабилизации, действительно, есть у нас люди, которые могут себе позволить купить холодильник, телевизор, стиральную машину и даже автомобиль, могут отправиться в туристическую поездку в Болгарию, Венгрию или же Югославию, в гардеробе у них висят по три-четыре костюма, и ужинают они в ресторанах высшей категории, я не говорю о тех, кто ворует, а лишь о тех, кто честно делает свое дело, вот Рысек Куна, например, я был с ним знаком с 1945 года, всегда он был здоров, как буйвол, мог пить и гулять ночь напролет, а утром приходил на работу свеженький, как огурчик, полный сил, пятнадцать лет он хорошо зарабатывал, жил на широкую ногу, ни в каких удовольствиях себе не отказывал, и вдруг в апреле 1964 года вскоре после того, как я вернулся из клиники, буквально в одночасье отдал Богу душу, у него случился инфаркт, и ничего нельзя было сделать, ему, как и мне, едва исполнилось сорок, он никогда, сколько я его знал, не жаловался на сердце, ничем не болел, а вот, оказывается, портился изнутри, смерть в нем росла, право же, я не знаю, зачем человек так трудится, мучается, может, прав был Рысек, когда, помню еще в милиции, говорил после нескольких рюмок: жизнь, она, братец, как баба, ее надо крепко держать и… как следует, иначе прогадаешь, и от людей тебе тоже не будет уважения, может, он и прав был, но я так не умею, у меня, видать, другая структура.
Вторник
Сегодня десятый день как я отправил заявление, тревога у меня сильная. Доцент был занят, и я не мог с ним поговорить.
Среда
Я попросился на прием к доценту, он меня принял, но глядел как-то недружелюбно, сразу заявил, что у него мало времени и чтобы я говорил покороче, меня мучила сильная тревога, но я сказал спокойно: простите, пан доцент, но я хочу выразить свое отношение к тому, что вы мне заявили в понедельник, тут он меня перебил: вы что хотите сделать? выразить свое отношение, говорю, поскольку я думаю… он снова не дал мне закончить, здесь, пан Конечный, я думаю о том, кого и когда выписывать из клиники, это во-первых, а во-вторых, он взглянул на календарь, сегодня у нас среда, а это значит, что в следующую среду вы сядете в поезд и поедете домой, я уже сказал, что вы здоровы и вам нечего здесь делать, в том-то и дело, возразил я, что я вовсе не здоров, что такое? крикнул доцент и даже покраснел весь, вы нездоровы? в таком случае, может быть, вы желаете, чтобы я вас отправил в сумасшедший дом в Творках для продолжения лечения, потому что здесь мы вам пока ничем помочь не можем, извольте, можете ехать туда хоть завтра, разумеется, в сопровождении санитара, у меня потемнело в глазах, я ощутил внутри жуткую пустоту и сказал, ведь вы не хотите меня погубить, пан доцент, не хотите меня похоронить живьем, у меня в последнее время, действительно, плохо с нервами, к тому же, вы знаете, заявление, на это доцент: давайте, пан Конечный, поговорим как разумные люди, ладно? я прекрасно знаю, что вас тревожит, понимаю вас, не перебивайте меня, пожалуйста, я настолько понимаю ваше беспокойство, что согласен с предложением доктора Гвары, хотя вы, надеюсь, сознаете, что это идет вразрез с нашими порядками, когда пациент, вместо того, чтобы лечиться, изображает из себя почтальона, но на этот раз, именно потому что я вас понимаю, я прикрою глаза на нарушение правил, сделаю исключение, и если письмо из ЦК придет в ваше отсутствие, доктор Гвара доставит вам его собственноручно, вот все, что я могу для вас сделать, и не требуйте от меня, чтобы я вам потакал в остальном и спокойно относился к вашему шантажу со здоровьем, ВЫ ЗДОРОВЫ и, как я уже сказал, в ближайшую среду покинете клинику, надеюсь, вы меня поняли? да, понял, пан доцент, я вижу, что вражья рука затягивает цепь на моей шее. Доцент взглянул на меня искоса, как вы изволили выразиться? так и изволил, я сказал, как оно есть, что это значит? спросил он, не угодно ли вам изъясняться вразумительно, я изъясняюсь вполне вразумительно, пан доцент, ответил я, но не обо всем, что думаю и знаю, могу рассказать, на это доцент: пан Конечный, хочу вам посоветовать, уже не как врач пациенту, а как другу друг, если вам непременно хочется думать, думайте, но так, чтобы не вредить своему здоровью, мы, врачи, к сожалению, не всемогущи, мы вам вернули пошатнувшееся психическое равновесие и точка, больше мы для вас сделать ничего не можем, вам надо самому следить за своим равновесием и, главное, расстаться раз и навсегда со своими выдумками насчет вражьей руки и т. д., и т. п., идите, подумайте об этом спокойно и разумно, да, пан доцент, ответил я, знаю, что вы мне желаете добра, надеюсь, что знаете, полагаюсь на ваш здравый смысл, пан Конечный, и я послушно вышел, совершенно убитый, мне надоела такая жизнь, уж лучше пусть по-прежнему шпионят за мной и передразнивают двойки и тройки рядовых шпиков, чем так, как теперь, когда могущественный агент одной рукой готовит мне петлю, а второй лицемерно предлагает дружеские услуги, тут я беззащитен и совершенно одинок, ибо не в состоянии убедить доцента в вероломстве его друга, образованный всегда скорее поверит такому же образованному, чем мне, окончившему всего шесть классов Народной школы, хотя потом я при каждом удобном случае пополнял свое образование и много усилий и жертв принес по этой линии, впрочем, я доценту нисколько не удивляюсь и зла на него не держу, понимаю, что с тем ему легче найти общий язык, но мне очень обидно, что такой умный и благородный человек пал жертвой обмана со стороны тоже умного, но коварного типа, видать, на благородстве далеко не уедешь, у него слабые ноги и голова, я лег, хотя тревога мучила меня ужасно, моего Иуды не было, ушел на прогулку, и я думал о том, как ужасно трудно осуществлять власть на этом свете, ведь кто честен и чист как слеза, тот беззащитен перед коварством, темными махинациями и ловушками, я понимаю святых, которые бежали от людей и света, чтобы доживать своей век в запертой келье или в пустыне, но что же делать таким, как я, безвинно преследуемым и вытолкнутым на обочину жизни, что делать народу, если праведники наверху отсутствуют, всю власть там дьяволы захватили и говорят людям: мы из вас Ангелов сделаем, а сами так мнут и давят народ, чтобы получилось дьявольское тесто, где искать помощи и спасения? будешь звать, никто не услышит, а услышит — поймет не так, как нужно…
Четверг
Боже, Боже всемогущий, почему ты меня покинул?
Пятница
Я не хочу об этом думать, но не думать не могу.
Суббота
Пошел четырнадцатый день со времени отправки моего заявления в адрес Гражданина Первого Секретаря Центрального комитета Польской объединенной рабочей партии в Варшаве, молю Бога, чтобы ответ поспел вовремя, в этом единственное спасение.
Воскресенье
Поскольку близится день, когда мне предстоит по поручению ординатора, гр. доцента доктора Стефана Плебанского, покинуть клинику, считаю своим долгом сообщить Вам, Гражданин Первый Секретарь, что в субботу в семнадцать часов агент, который по порученша контрразведки следит за мной и пытается сорвать мои планы, открыл свои карты, из чего следует, что его работодатели чувствуют себя достаточно сильными и решили перейти в открытое наступление. В названный день и час доцент Т-ского университета доктор Мацей Г вара, сидя на кровати, в моем присутствии достал из портфеля папку с бумагами, быстро просмотрел их и у меня на глазах нагло начал их рвать, причем, делая это, несколько раз бросал на меня странные взгляды, я сидел рядом, у своей постели, словно парализованный под ядовитым оком змея, ибо клянусь, что, хотя я много рассказал доктору Гваре о своей жизни, принимая его за друга и честного человека, но об уничтожении мною в 1955 году планов капитального строительства Фабрики тростниковых плит и одноквартирных домиков в Вилкасах никогда ему не заикался. Теперь он рвал эти бумаги, давая мне понять, что знает все подробности моей деятельности, я же сидел в оцепенении, не говоря ни слова, потом он заговорил первый: вы, наверное, не догадываетесь, пан Конечный, какую роль сыграли в том, что я вот решил порвать и уничтожить эту свою неоконченную диссертацию, не понимаю, ответил я тихо, он же, продолжая рвать бумаги точь-в-точь моими движениями, сказал: вы мне дали пример того, что стоит не врать, даже если ты этим навлечешь на себя большие неприятности, я вам многим обязан, пан Конечный, а поскольку я не мог выдавить из себя ни слова, и только дышал тяжело, этот Иуда проклятый ханжески спросил: вы плохо себя чувствуете, пан Конечный? я с трудом пробормотал: нет, я чувствую себя хорошо, только вот тревога одолела, вы уж меня простите, пан доцент, пойду, прогуляюсь, может, мне полегчает, и я вышел в коридор, а теперь довожу этот факт до Вашего сведения, Гражданин Первый Секретарь, чтобы вы знали, что вышеназванный гр. доцент Мацей Гвара, по профессии социолог, — крупный агент контрразведки, и чтобы вы, в связи с антипартийной деятельностью этого Ведомства, приняли меры к защите законности.
В случае моей внезапной смерти виновным прошу считать доктора Мацея Гвару.
Понедельник
Ничем новым он себя не выдал, но я по-прежнему бдителен, хотя и знаю, что нет мне спасения, все меня покинули — и Бог, и люди.
Вторник
Настал большой день, великий миг, я выхожу из темной бездны на залитый солнцем простор! Только что почтальон Голембиовский, которого я хорошо знаю, поскольку и в прошлый, и в этот раз получал у него денежные переводы, остановил меня на лестнице, когда я направлялся на прогулку, и сказал: ого-го, пан Конечный, у меня для вас сегодня важное письмо, с очень, очень высоких сфер, чуть ли не с самого неба, я, наверное, сильно побледнел, потому что у меня потемнело в глазах и сердце словно бы остановилось, он испугался, подхватил меня под руку со словами: Господи, и что вы такой бледный? я не вру, честное слово, вам письмо из ЦК, но я уже пришел в себя и говорю, покажите, хочу своими глазами увидеть, Голембиовский заколебался, но потом полез в сумку, ладно, — говорит, для вас в виде исключения, вы же знаете, пан Конечный, что я не имею права давать письма в руки пациентам, это от меня не зависит, ладно, ладно, знаю, ответил я, мне достаточно только поглядеть. Человек, заблудившийся в пустыне и умирающий от жажды, увидев вдали оазис, или потерпевший крушение в бескрайнем океане, заметив на горизонте спасательный корабль, чувствует, наверное, то же, что я, когда мне Голембиовский показал конверт со штампом «Центральный комитет ПОРП», я не знал, пан Конечный, сказал почтальон, что у вас такие связи, это торжествует справедливость, пан Голембиовский, начал я и не мог докончить, задыхаясь от счастья, но теперь я спокоен и терпеливо жду, когда доцент вызовет меня, чтобы зачитать Высокое, Непоколебимо Справедливое Слово.
День сегодня пасмурный, дождь накрапывает, но на душе у меня солнечно, как во время майской обедни, кончились мои двенадцатилетние муки, разоблаченные враги капитулировали, сегодня будет объявлено всем и каждому, что я невиновен и чист, как слеза, благодарю Тебя, Боже всемогущий, за то, что Ты внял моим молитвам, и Вас, Гражданин Первый Секретарь, от души благодарю, и торжественно клянусь, что не пожалею сил, буду самоотверженно и плодотворно работать на благо Народной Польши и нашего Строя, да сбудется это, во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь.
На этом записки Мариана Конечного обрываются.
Доцент Плебанский читал в тот день двухчасовую лекцию молодым психиатрам, слушателям Курсов повышения квалификации, и поэтому вызвал к себе Конечного лишь после обеда, около четырнадцати часов.
— Ну вот, пан Конечный! — воскликнул он из-за стола, когда тот вошел, — везет вам, дождались. Садитесь и читайте спокойно, признаться, я не ожидал, что ваш вопрос будет рассмотрен так скоро, поздравляю.
Но Конечный, взяв письмо, не мог читать, он страдал дальнозоркостью и забыл очки, к тому же у него дрожали руки.
— Прочитать вам? — участливо спросил Плебанский.
— Если вам нетрудно, пан доцент, — ответил Конечный, — я оставил очки в палате.
Он прикрыл глаза, чтобы лучше слышать, выпрямился и повернулся к доценту лицом. Плебанский начал читать медленно и четко. Письмо было коротким. Там официально сообщалось, что, согласно сведениям, собранным по личному поручению Первого Секретаря, никто никогда не подвергал сомнению гражданскую честность и лояльность гр. Мариана Конечного и никаких обвинений против него не выдвигали, и стало быть, соображения, высказанные в его письме от такого-то числа, являются просто недоразумением и по этой причине не могут расследоваться.
Конечный слушал неподвижно, опустив веки, он не поднял их и тогда, когда Плебанский кончил и положил письмо на стол.
— Ну, пан Конечный! — сказал он. — Здесь вам в письменном виде сообщили все, чего вы добивались. Можно сказать, что после долгого плавания мы, наконец, причалили в тихую гавань.
Только тогда Конечный поднял веки и остановил на доценте взгляд своих остекленевших и как бы обесцвеченных глаз.
— Вы победили, пан доцент, — сказал он тихо.
Плебанский возразил:
— Ну, это прежде всего ваша победа, моя тоже отчасти, но главным образом ваша.
— Вы меня уничтожили, — сказал Конечный.
Плебанский вздрогнул.