Несмотря на свое древнее происхождение, город Лакхнау относится к сравнительно молодым индийским городам. Свой нынешний облик он приобрел лишь после 1775 года. Основатель династии навабов Саадат–хан стал аудским наместником еще за несколько десятилетий до этой даты, но он уделял большее внимание своим обязанностям вазира и поэтому жил при императорском дворе в Дели. Третий наваб предпочел Фаизабад. Лишь его сын Асаф–уд–даула принял решение обосноваться в Лакхнау и превратил его в красивейший город.
Однако ни один из преемников Асаф–уд–даулы, за исключением, пожалуй, его брата Саадат Али–хана, не уделял особого внимания ни благоустройству города, ни судьбе государства. На престоле чередовались религиозные фанатики и утопавшие в роскоши распутники, которые ради беспечной жизни выжимали из подданных невероятно высокие налоги.
Тем не менее мир культуры не предал их имена полному забвению. Дело в том, что они способствовали зарождению феномена, в своем роде весьма значительного: благодаря им был создан особый вид рафинированной цивилизации, на почве которой выросли новые школы эпического танца катхак. Бесчисленные варианты катхака исполняли прекрасно вышколенные танцовщицы и куртизанки. Беззаботный стиль жизни двора содействовал процветанию музыки, пения и поэзии, главным образом лирических газелей, и даже способствовал возникновению новых литературных школ языка урду.
Во время правления последнего наваба Ваджид Али–шаха (1847—1856) распутство лакхнауского двора дошло до предела. Наваб рос во дворцах, среди очаровательных куртизанок. Именно они воспитывали его с малых лет. После себя он оставил любопытные записи о том, как изощренно они его портили. Они совратили его, когда ему было всего десять лет. Став взрослым, он окружил себя красивыми девушками, которых называл пери — «феи», приказал построить для них Пери–хану — Дворец фей, где самые лучшие учителя того времени обучали девушек музыке, пению и танцу.
Личная гвардия наваба также была составлена из отобранных и специально обученных женщин. Желая иметь храбрых и в то же время женственных телохранительниц, наваб разработал для них специальный устав и красочную униформу.
Однако наваб совсем не заботился об управлении своим государством. Правительственные посты были им отданы музыкантам, художникам и архитекторам. Сам правитель увлекался не только музыкой и танцами, но и архитектурой, и изобразительным искусством. Он основал свой придворный театр и приглашал играть в нем странствующие театральные труппы. Говорят, больше всего ему нравилось самому исполнять роль бога Индры, окруженного толпой легконогих фей, или же быть в роли молодого бога Кришны, заигрывающего с очаровательными пастушками. Наваб не обращал внимания на то, что это были индуистские сюжеты, а официальной религией Ауда — ислам шиитского толка.
Со второй половины прошлого столетия дух изысканной лакхнауской культуры понемногу, но неуклонно умирал. Потомки навабов обнищали, потеряли уважение и престиж. Роль меценатов стали играть более энергичные и практичные торговцы–индуисты.
Эта перемена началась после поражения Великого индийского народного восстания (1857—1859). Одна из наиболее драматических и кровавых глав истории этого восстания была написана именно в Лакхнау. До сегодняшнего дня о событиях того времени напоминают разрушенные здания бывшей британской резиденции, в которой в течение трех месяцев укрывались англичане от превосходивших их во много раз войск восставших индийцев. Оттуда их вызволил генерал Хэвелок со своим боевым отрядом. Однако и он с остатками гарнизона попал в окружение на два месяца.
Англичане жестоко отомстили жителям Лакхнау. Главный удар был направлен против мусульманской верхушки, так как именно она стояла во главе восстания, целые семьи родовитых лакхнаусцев были истреблены или же лишены имущества и высланы. Гаремы распустили, танцовщиц переселили в другие места, а управление городом взяли в свои руки индусские торговцы и банкиры, для которых традиции лакхнауской культуры ничего не значили.
Решающий удар по этим традициям был нанесен в 1947 году, когда Индия была разделена на Индийский Союз и Пакистан. Многие состоятельные мусульмане переселились тогда в Пакистан. На их место из западнопакистанеких деревень пришли небогатые переселенцы–индусы. В Аминабаде, там, где раньше находились самые элегантные салоны образованных куртизанок, стали жить в переполненных помещениях переселенцы. И хотя индийское правительство старается оказывать им всестороннюю поддержку, они не могут найти подходящей работы и зарабатывают себе на жизнь в качестве поденщиков, возниц, мелких продавцов, носильщиков и неквалифицированных рабочих.
Рабочих в Лакхнау не так уж много, так как, за малым исключением, здесь нет сколько–нибудь важной отрасли промышленности. Лишь совсем недавно в городе начали появляться небольшие механические и ремонтные мастерские, между прочим, тут есть мастерская по сборке чехословацких тракторов «Зетор». Однако в целом преобладающую часть рабочего класса составляют мелкие ремесленники и кустари.
Мои размышления о судьбе города прервал профессор Хашими — он пригласил меня на обед. Мы вышли на улицу, залитую ослепительно ярким солнцем, и наняли рикшу. Переехали мост и углубились в небольшие улочки старого города. Вижу, как в одном из переулков в тонгу — конную коляску — садятся два старика, с серьезным видом предлагая друг другу сесть первому. Возница нетерпеливо подергивал вожжи, но старики настойчиво проявляли взаимное уважение и повторяли типичное пахле ап — «сначала вы», «после вас».
Чем объяснить, что местные жители столь упорно придерживаются особых аристократических манер? Почему даже средние слои населения стремятся здесь сохранить старосветскую вежливость и изысканность манер? Ведь в другом месте такого не встретишь. И тут же этот вопрос возвратился ко мне в другой форме.
Дело в том, что по дороге профессор встретил знакомого, тот приехал в город, чтобы навестить свою замужнюю дочь, но не застал ее дома. Профессор пригласил его пообедать вместе с нами. Знакомый наверняка устал и голоден, но из вежливости отказался от искреннего приглашения. В конце концов приглашение было принято, однако лишь после того, как хозяин в возвышенных выражениях убедил знакомого, что такой почетный гость, как он, будет украшением дома и, кроме того, он поможет приятно развлечь европейского друга, особенно если после обеда согласится спеть несколько старых газелей.
Итак, за обеденным столом мы оказались втроем. Вышколенный слуга с козьей бородкой церемонно полил нам на руки воду и жестом пригласил в столовую, элегантно обставленную в стиле прошлого столетия. В комнате кроме стола с белой скатертью было несколько низких табуреток, на которых блестели начищенные панданы, серебряные коробочки для листьев бетеля и других необходимых компонентов для составления жевательной массы. Для сплевывания бетелевой жвачки стояли чеканные тхукданы, серебряные и медные плевательницы в форме больших чаш. На пышном ковре рядом с мягкими подушками в ожидании гостей — посеребренная хукка, трубка с длинным мундштуком для курения через воду, а около нее — маленькая кочерга и щипцы для разгребания древесных углей на случай, если трубка погаснет. К обеду на стол подали традиционное лакхнауское блюдо — мясной рулет с маринованным манго и рисовым гарниром. Профессор ловко скатывал пальцами в шарик рис с соусом и изящным движением отправлял его тремя пальцами в рот, при этом не уронив ни рисинки. После того как приторно–сладкий розовый сироп, поданный на третье, был выпит, Хашими вернулся к первоначальной теме разговора. Полушутя, полусерьезно он превозносил лакхнаускую вежливость, над которой другие жители Индии лишь посмеиваются.
— Остатки традиционной воспитанности здесь кое в чем пригодились. В бурные дни, последовавшие за разделом Британской Индии, искусственно разжигаемые религиозные страсти заставили в иное время миролюбивых людей хватать, что попадало под руку, и участвовать в кровавых столкновениях. Такие стычки особенно часто случались там, где мусульмане и индусы жили рядом. Лишь наш город устоял перед волной массового сумасшествия. Хорошее воспитание, вероятно, не позволяло браться за оружие первым и идти против ближнего. По всем законам лакхнауской вежливости надо было подождать, пока не получишь удар…
После обеда мы удобно устроились на подушках, разложенных на ковре, чтобы послушать обещанные нам газели. Мы попросили исполнить газели, сочиненные последним навабом Ваджид Али–шахом. В полутемной комнате зазвучал, вплетаясь в орнамент монотонной мелодии, довольно приятный голос певца.
Музыкальную программу неожиданно прервал резкий стук в дверь. Вошел ученик профессора господин Шамим, сын одного из крупнейших лакхнауских торговцев. Оказывается, профессор попросил его сопровождать меня во время моей первой ознакомительной экскурсии по городу. Для этой цели отец Шамима разрешил ему взять красно–белый джип, на котором они обычно возят товары вплоть до непальской границы.
Я счастлив — ведь в первый же день пребывания в Лакхнау мне удастся осмотреть достопримечательности города, лежащего в стороне от туристических дорог и не очень приспособленного к приему туристов. Как уже говорилось, архитектурный стиль Лакхнау намного напоминает европейское рококо. Это поздний провинциальный вариант классического индо–персидского стиля, осложненного украшательством, заимствованным из Европы. В этом хаотическом смешении разнородных архитектурных элементов виноваты прежде всего архитекторы–европейцы, находившиеся на службе у навабов. Один из видов строений в Лакхнау особенно знаменит — это так называемые имамбары, павильоны имамов — особые здания, в которых проходят религиозные празднества шиитов. Лакхнау — признанный центр шиитов, хотя здесь их живет сравнительно немного.
Шиитов можно рассматривать как членов самой старой мусульманской секты. Ее название происходит от слова шиа — «партия», а точнее, «партия четвертого халифа Али». Шииты рассматривают Али, в отличие от суннитов, как единственного и истинного преемника пророка Мухаммеда. К обязательной для всех мусульман формуле «Нет бога кроме Аллаха, и Мухаммед его пророк» шииты добавляют «и Али наместник бога». Шииты почитают двенадцать имамов — высших духовных наставников, святых. Говорят, последний из них еще жив, но никто не имеет права его видеть. Это так называемый «скрытый имам», который когда–нибудь в будущем явится как спаситель, махди. Шиизм распространился сначала в Иране, а оттуда и в другие страны, с которыми Иран поддерживал прямые отношения. На индийском субконтиненте шиизм пустил самые глубокие корни в бывших султанатах Декана на юге страны. В Ауде шиизм был в течение довольно длительного времени государственной религией и, таким образом, способствовал созданию великолепных художественных построек.
— Через две недели будет мухаррам, — господин Шамим листал календарь. — Так что вы еще застанете религиозные процессии. Они будут проходить через город каждый день, а на десятый день мухаррама состоится самое большое траурное действо. В городе загорятся сразу тысячи свечей. Все это вы увидите сами. А пока давайте посмотрим имамбары в обычные дни, — предлагает он, и мы выезжаем на джипе в хусейнабадском направлении.
Простым изяществом своих арок меня покорила Большая имамбара, построенная по приказу наваба Асаф–уд–даулы на правом берегу реки Гомти. В стороне от главного входа во двор имамбары грустно стоят Турецкие ворота — Руми дарваза. Возможно, печалятся о том, что мало кто мог оценить в них прекраснейший образец индо–персидского рококо, главным образом своеобразный свод широко раскрытого портала и ослепительно белые лепные зубцы ажурных арок.
В мечеть, расположенную во дворе имамбары, нам, иноверцам, вход строго запрещен. Шамим — суннит и заслуживает, по шиитским представлениям, еще большего проклятия, чем самый отъявленный безбожник. Нам ничего не оставалось, как поприветствовать изящные минареты и перейти к осмотру широкого строения — имамбары. В центре длинного сводчатого зала мы склонили головы перед балдахином, поставленным над могилой основателя, затем поднялись наверх и внезапно оказались в Лабиринте навабов — Бхульбху–лайян. Здесь в многочисленных коридорчиках, тупичках, нишах и темных закоулках последние из навабов любили играть в прятки с красавицами своего гарема. Какие уж там дела государственные…
После осмотра глубокого колодца мы продолжили нашу экскурсию дальше на запад, вплоть до пригорода Хусейнабада. Здесь нас привлекла своим позолоченным куполом Малая имамбара наваба Мухаммед Али–шаха, построенная в 1837—1842 гг. Свою старшую сестру она превосходит разноцветной лепниной интерьеров, тяжелыми металлическими подсвечниками и венецианскими зеркалами в позолоченных рамах. Имамбара открывает перед нами свои японские клумбы, разбросанные вокруг неглубокого бассейна, через который перекинут железный арочный мостик. Все здесь как бы направлено на то, чтобы отвлечь наше внимание от стоящей рядом уродливой мечети, слабой попытки достичь сходства с великолепным Тадж–Махалом в Агре. Однако строителям явно не удалось воспроизвести благородное изящество гармоничной конструкции Тадж–Махала.
Прежде чем покинуть Хусейнабад, нам еще предстояло нанести визит целой династии правителей. Все навабы, как бы выстроенные в шеренгу, один за другим предстали перед нами со старых, написанных маслом картин европейских мастеров с такими звучными фамилиями, как Зоффани, Хэмфри или Дэниеали. Картины висели на втором этаже в так называемой барадари, небольшом павильоне с двенадцатью дверьми, воздушная колонная балюстрада которого удачно воспроизводила элементы итальянского Ренессанса.
— А теперь давайте поедем и посмотрим дворянские европейские постройки, — пригласил меня Шамим. Он развернул джип, и мы понеслись назад к городу.
Мы проехали тенистыми аллеями, среди бывших военных казарм, в восточную часть города. Наконец джип остановился возле широко раскинувшегося парка, внутри которого возвышалось нечто похожее на средневековую французскую крепость, перенасыщенную балконами, башенками и бойницами. По подъемному мосту мы перешли глубокий ров, наполненный водой, и в изумлении остановились перед фасадом, который рядами европейских скульптур напоминал богатый итальянский костел.
— Это Ла Мартэньер, — сказал студент. — Французский генерал Клод Мартэн поставил его здесь в конце восемнадцатого столетия. В Индию он приехал искать счастья в качестве солдата французской Ост–Индской компании. В битве у Пондишери англичане взяли его в плен, но вскоре, за оказанные им ценные услуги, ему было присвоено звание капитана. Однако Мартэн оставил колониальную армию и поступил на службу к навабу Асаф–уд–дауле. Вместе с другими французами он создал плантации индиго, быстро разбогател и вскоре уже одалживал навабам деньги для строительства великолепных зданий. Он прославился также тем, что на средства, накопленные разнообразными способами, построил три колледжа для детей из европейских семей: один здесь, в Лакхнау, другой — в Калькутте, а третий — дома в Лионе.
На строительстве местной школы работали в основном итальянские и французские мастера. Ее украшали коринфские колонны и фантастические водостоки в виде голов драконов, словно какой–то готический собор. От каждого европейского архитектурного стиля было взято всего понемногу, и все это ловко скомбинировали с восточными элементами. Ансамбль, правда, выглядел немного причудливо, тем не менее оставлял приятное впечатление.
Студенты здесь должны руководствоваться полезным лозунгом: «Labor et Constantia» («Труд и настойчивость»). Лозунг всегда перед их глазами, так как выбит на фронтоне. Поэтому школу, сколько она стоит, всегда называли Констанция.
Вскоре Шамим распрощался с нами — он спешил отдать машину отцу, так как еще сегодня она должна отправиться в дальнюю дорогу к Гималаям.
В фиолетовых сумерках я снова знакомился с городом танцовщиц и куртизанок. Чем он все–таки отличается от других городов Северной Индии? Тем, что здесь внешний блеск феодального общества не столкнулся с холодной целесообразностью британского колониального правления так остро, как это было в других местах страны? Или, может, тем, что мрачный шиитский фанатизм встретился здесь с игривой легкостью французского искусства?
Постепенно улетучивается терпкий запах духов, производством которых раньше так славился Лакхнау. Известные производители духов или уже умерли, или перебрались в Пакистан, и сегодняшнему Лакхнау остается ностальгически вдыхать лишь аромат невозвратимо потерянного славного прошлого. Следующее поколение в быстром темпе современной жизни наверняка не уловит и этого запаха.
После стольких впечатлений прошедшего дня я долго не мог заснуть. Наконец погрузился в неглубокий беспокойный сон. В полусне я видел, как с одной из книжных полок приподнялась призрачная фигура молодого мужчины в белой шапочке. Он вышел из книги поэзии на урду и, улыбаясь, приблизился к моей постели.
— Не бойся и следуй за мной, — прошептал он и поманил пальцем, — ведь ты меня знаешь, я поэт Ага Хасан Аманат. Мне известно, что ты читал мою пьесу «На дворе бога Индры». Я хочу вернуть тебя на сто двадцать лет назад и пригласить в королевский дворец, где сейчас играют мою пьесу. Ты это увидишь своими глазами.
И он потащил меня сонного через спящий город к Императорскому саду. Но что это? Ансамбль дворцовых сооружений уже не выглядит обветшалым, каким я его видел днем. Сейчас галереи и все четыре башни, и зеленые мягкие газоны с пестрыми цветами празднично освещены. Из комнат дворца доносится музыка.
Мы поднялись по широким лестницам и вошли в зал приемов. Многочисленные свечи в стеклянных шарах дают невообразимо много света и еще более подчеркивают торжественность происходящего. Я заметил, что свет исходит также от ламп, имеющих форму цветов лотоса. Они укреплены на высоких подставках, сделанных из стволов кипариса, и расставлены по углам зала. Свет исходит также от светильников, пестро разукрашенные абажуры которых словно кружились в теплых потоках воздуха. Около окон потрескивали толстые свечи.
За длинным столом восседали многочисленные гости. Среди них оказался генерал–европеец в наглухо застегнутой форме.
— Это Джеймс Аутрам, британский резидент. Через несколько лет он станет комиссаром Ауда. Произойдет это после того, как англичане лишат власти нашего наваба, — пояснил мне мой спутник и повел к другому концу стола.
Пир подходил к концу. С почетного места во главе стола поднялся статный мужчина в богато украшенном халате. Из–под золотой короны на плечи ему ниспадали длинные, словно женские, волосы. Они странно контрастировали с черными, как уголь, закрученными усами.
— Ваджид Али–шах, наш наваб, — прошептал Аманат. — Наверно, собирается переодеться, чтобы самому сыграть роль бога Индры. Тебе известно, что эту пьесу я написал по его приказу? Он большой поклонник музыки, песен и танцев, однако сольные выступления уже перестали его интересовать. Поэтому он попросил меня подчинить их какому–нибудь общему действию. Французские офицеры короля рассказывали мне, как у них дома играют театр: во время действия актеры то говорят, то поют, то танцуют. Мне это понравилось, и я решил попробовать создать нечто подобное. Получилась пьеса с пением и танцами.
— Скорее такой спектакль можно назвать опереттой, — решился я осторожно его поправить и в свою очередь спросил: — Знаете ли вы, что профессор Розен перевел вашу пьесу на немецкий язык? Сюжет так понравился немецкому композитору Линдеггеру, что он на его основе написал настоящую оперетту «В царстве Индры». В начале двадцатого столетия она имела довольно большой успех в Германии и долго не сходила со сцены.
— У нас это было бы невозможно, — возразил поэт. — Здесь такой спектакль ставят лишь раз в год, и всегда на день рождения короля. Пьеса не длинная, и ее вполне можно показать за один вечер, но в ней есть возможность прославить короля музыкой и танцами. Поэтому управляющий театром сделал из нее красочный музыкальный спектакль, который играется в течение десяти дней. Мы попали сюда как раз в последний кульминационный день торжеств. Феи предстанут перед королем во всей своей красе и вручат ему драгоценные подарки. Правда, делается это так, для проформы. Ведь король для этой цели вынужден выделять средства из собственной казны…
К нам подошел слуга, низко поклонился и предложил чашу с шербетом. Пока я пил, мне рассказали содержание пьесы, игравшейся в предыдущие девять дней.
После короткого пролога пьеса начинается с того, что на сцену выходит сам Индра и созывает своих фей, чтобы они развлекали его пением и танцами. Демоны поочередно приводят четырех главных фей по имени Топаз, Сапфир, Рубин и Изумруд. Каждая из них исполняет длинный цикл песен, не имеющих ничего общего с содержанием пьесы. Сначала они исполняют лирические газели, сочиненные по персидским образцам, затем индийские напевы, посвященные весеннему празднику холи. При этом феи как бы преображаются в пастушек, заигрывающих с богом Кришной. Затем наступает очередь песен, посвященных благодатной поре дождей — саванов.
Со второго дня начинается собственно действие. Фея Изумруд, побывавшая в мире людей, приказывает Черному дэву доставить ей принца Гульфама, в которого она влюбилась, увидев спящим на открытой галерее дворца. Черный дэв спешит исполнить приказание и через мгновение кладет к ее ногам спящего юношу Фея Изумруд будит его и признается в своей любви. Сначала принц отвергает ее, но затем в нем пробуждается желание попасть в царство волшебных дев — Перистан. Он обещает Изумруд, что полюбит ее, если она отведет его ко двору бога Индры. Фея предостерегает принца — такое легкомысленное желание может привести его к гибели. Однако принц настаивает, и Изумруд, переодевшись певицей, на летающем троне переносит его в царство Индры. Там по совету феи принц прячется в саду, однако Красный дэв обнаруживает его. Изумруд вынуждена признаться в своей любви к сыну человека. В наказание Индра отбирает у нее крылья и изгоняет из Перистана, а принца повелевает заточить в глубоком колодце на горе Каф.
В следующем действии бывшая фея предстает в виде кающейся отшельницы. Она бродит по свету с лицом, посыпанным пеплом, и поет в пустыне диким зверям грустные песни о своей несчастной любви. Однажды ее песни услышал Черный дэв, который сообщает cвоему правителю о певице с волшебным голосом. Индра призывает ее к своему двору. Грустные песни отшельницы настолько тронули сердце Индры, что в знак своего расположения он предлагает певице сначала бетель, затем гирлянду цветов, которую снимает с себя, и, наконец, почетную шаль. Изумруд отказывается от всех подарков и просит вернуть ей принца Гульфама. В этот момент Индра узнает фею, прощает и посылает Красного демона за принцем. Счастливые влюбленные снова вместе. Так заканчивается эта часть представления.
— Сегодня вы увидите заключительные сцены спектакля, — спешит закончить свой рассказ Аманат, — основное место в них будут занимать песни и танцы в честь повелителя волшебниц. Давайте выйдем во двор. Кажется, там уже начинается спектакль.
В этот момент за окном стал разливаться ярко–алый свет. Мы выбежали из дворца, и еще на лестнице нас ослепил свет бенгальских огней. Все небо над Императорским садом было залито сверкающим огнем красочного фейерверка. Золотистые капли огневого дождя не успели еще долететь до земли, как в небо взметнулись новые струи разноцветных фонтанов. Было такое впечатление, будто кто–то разбросал по небу тысячи радужно сверкающих жемчужин, волнистые ряды которых приобретают очертания огненных змей. Огни искрились над дворцом маленькими звездочками, среди которых проплывали голубоватые, похожие на полную луну шары. Началось царственное шествие. Из дворца вышли слуги правителя. Впереди выступал плащеносец наваба, за ним ответственные за хукку, за приготовление бетеля и расстилание ковров. Потом шел главный егерь. На нем был бархатный плащ, на поводке он вел дрессированного леопарда. Появились главный придворный, старший жрец, конюший… Вслед за самыми знатными придворными появился сам наваб, сопровождаемый свитой куртизанок. Он поднялся на сцену и тут же опустился на мягкую подушку инкрустированного драгоценными камнями трона. Над ним взметнулся балдахин со свисающими рядами жемчуга. Вокруг трона выросли хрустальные деревца необыкновенной красоты, с листьями из изумрудов. На сцену вышли главные действующие лица спектакля: алая, золотистая и голубая феи в тяжелых парчовых платьях, с зелеными крыльями на спинах, несчастный принц Гульфам и его любимая — кающаяся грешница — она в лохмотьях. Здесь же топчатся, наступая друг другу на хвосты и поправляя маски на головах, ужасные дэвы.