Григорий Померанц
Поверх различий
РЕЛИГИОЗНАЯ НЕМУЗЫКАЛЬНОСТЬ И ЕДИНОЕ ПРОСТРАНСТВО ЛЮБВИ.
Зигзаги постсекуляризма
Юрген Хабермас в речи на Франкфуртской книжной ярмарке 14 октября 2001 года произнес слова, разбежавшиеся на десятки откликов: "...сотворенность образа Божия в человеке будит интуицию, которая... нечто говорит и религиозно немузыкальному человеку". Сказано было в контексте спора о допустимости клонирования, но до меня эти слова дошли в одной из оценок событий 11 сентября: "Я сам человек религиозно немузыкальный, но думаю, что наступил конец эпохи секуляризма" (из письма моего корреспондента Пьера Шперри, выбравшего типичный отклик, не назвав фамилию автора). Слово "немузыкальность" было подчеркнуто и в краткой журнальной информации о речи Хабермаса (мне прислали два таких текста). Видимо, оно выразило что-то, носившееся в воздухе постхристианской и постсекулярной культуры.
Современный Запад религиозно немузыкален. Это очень точная самохарактеристика. О ней можно сказать, как Бродский о бабочке: "Ты больше, чем ничто". Сознание своей немузыкальности по-своему, негативно, отсылает к музыке и даже позволяет кое-что сказать о музыке. Сознание своей ограниченности плодотворно. Хабермаса оно вдохновило перевести религиозный аргумент против клонирования, начисто отвергаемый сциентизмом, на язык этики: человек не вправе определять судьбу сознательного существа, не спрашивая его согласия.
Религиозно немузыкальным человеком был, по-моему, Макс Вебер, но он блестяще разработал некоторые проблемы религии: расколдовывание мира монотеизмом, роль пророческих движений, роль протестантской этики в генезисе капитализма. Когда сознаешь свою глухоту, можно ее компенсировать - зная границу, где компенсации недостаточно, зная свою запретную область. Вебер сознавал, что "религиозных виртуозов" он не понимает. Только название того, что он не понимает, выбрано неудачно. Виртуозность - совершенство формы, а религиозная одаренность часто беспомощна по форме (например, у Сони Мармеладовой, у Хромоножки, вообще у юродивых). Тут важно совершенство слуха, и термин, предложенный Хабермасом, несравненно лучше. Героиня романа "Красное и черное", мадам де Реналь, - никакой не виртуоз, просто религиозно музыкальная женщина. Стендаль религиозно немузыкален, но интуицией художника он угадывает переживания созданного им и полюбившегося ему персонажа. Так Чехов угадывал своего Архиерея, своего Студента. Любя, мы угадываем Другого, входим в его душу. Так неверующий может любить Христа. Но центральное событие религии, мистический опыт "встречи" надо пережить непосредственно, лично, своим собственным сердцем; или в собственном сердце найти что-то родственное встрече: "это как чувствовать маму с закрытыми глазами", сказала шестилетняя девочка.
Первый шаг к пониманию музыки, которую не понимаешь, - сознание, что людям она дает великую радость, и открытость души к неведомому опыту. Я читал, как Стендаль упивался Гайдном, я читал о капельмейстере Крайслере, в доме которого жил кот-писатель Мурр, и мне хотелось испытать нечто подобное. Но начиная слушать симфоническую музыку, я через две минуты терял ее нить. Пришлось выбрать окольный путь, ходить в оперу, слушать вокалистов, и только в лагере, окунувшись в белые ночи, я научился понимать беспредметное искусство, искусство ритмических переливов неведомой силы, и уже от переливов света перешел к звуку, к симфониям, которые передавались по радио темными зимними ночами. Меня подталкивала тоска, подобная тоске богооставленности, - по свету, по культуре, по Москве, откуда передавали Чайковского. Я и еще один заключенный выхаживали симфонии с начала до конца при тридцатипятиградусном морозе. Остальные сидели в теплых бараках.
Так же долго - от скачка к скачку - преодолевалась моя религиозная немузыкальность. Только сорока лет от роду я, нежданно для самого себя, в порыве любви, не имевшей ничего общего с церковностью, стал молиться о провале, вместе друг с другом, в вечность - и почувствовал, что целостность и вечность не менее реальны, чем пространство и время; просто почувствовал, как свет в груди, погасивший слабый внешний свет. Дальше пришло (очень не сразу) понимание, что вспышка экстаза - только предвестие ровного внутреннего света, как бы горящего в очаге, согревая твой дом, а не зажигающего стены, оставляя после красивого пожара пепел. Это уже особая тема - тема соблазнов на пути в глубину (безумие, вырождение любви в ненависть и т.п.). Скажу только, что так называемое "трезвение" подвижников - это равновесие вспышек внутреннего огня и смиренного разума, дающего ровное пламя, навсегда изгоняющее холод скуки.
Великих созерцателей, способных научить, немного (я писал об Антонии Сурожском, Мартине Бубере и Томасе Мертоне. См.: Звезда, 2002, No 1), но религиозная музыкальность - дело обычное и доступное каждому. Ее так же можно развить, как "понимание" музыки Баха (понимание в этом контексте значит примерно то же, что у Китти и Левина, когда они объяснились без слов). К сожалению, перегрузка интеллекта разрушает природную музыкальность ребенка. Так называемые дикари часто музыкальнее нас, слышат то, что мы не слышим, и передают то, что расслышали, в своих мифах. Но упадок духовной простоты и цельности не неизбежен и при некоторой одаренности, воле и настойчивости может быть преодолен лично, не дожидаясь исправления общества. Иногда отзывчивость к духу целого сохраняется в какой-то области целым народом (например, японское чувство цветущей вишни как иконы). Но народные обычаи сравнительно поверхностны. Глубинная интуиция - личный дар. Мышкин не может объяснить, почему и как в каждом дереве он чувствует присутствие Бога, заглушенного в человеке, и, созерцая дерево, причащается Богу. И никто вокруг не понимает его слова: "Разве можно видеть дерево и не быть счастливым?"
Эти заметки сложились у меня и на полях книги А.П.Назаретяна "Цивилизационные кризисы" (М., 2001). Несмотря на резкое несогласие с его неосторожными заходами в область, где разум века сего (говоря словами ап. Павла) становится безумием, я читал эту книгу с большим интересом. Захватывает блестящая эрудиция, целая энциклопедия научной информации, которую надо держать в голове, думая о XXI веке и многих последующих веках иногда на миллионы и миллиарды лет вперед. Какая-то лебединая песнь сциентизма. Автор понимает, что научно-технический прогресс, если не остановить его, непременно разрушит биосферу со всеми нами вместе, но готов принести в жертву жалких потомков кроманьонцев и создать новых носителей разума на основе соединений кремнезема - или других гомункулов. Зачем? Чтобы разум стал повелителем вселенной. Допустим (хотя в последней главе оказывается, что господство разума завершается невыносимой космической скукой). Откуда берется уверенность, что прогресс науки и техники - высшая ценность? Наука не может этого доказать. Истинность системы, как известно, не может быть доказана в рамках системы, она постулируется извне, и только в странах Запада сциентизм захватил миллионы людей. В великих субглобальных цивилизациях Востока господствуют другие идеи. А потому сценарии, основанные на безусловном господстве сциентизма, построены на песке.
Я полистал огромный список литературы, около 400 названий, и нашел там имена классиков культурологии, но в тексте они не чувствуются. Сциентизм отторгает интуицию Шпенглера и Тойнби вместе со всеми последующими разработками. А между тем, остановить разрушение биосферы - трудная задача, но не более трудная, чем заменить людей роботами. И культурология здесь кое-что дает.
Глобальная культурология рисует нам конкурс четырех субглобальных цивилизаций, оказавшихся в одном пространстве электронной информации. На уровне книги их все-таки четыре, и эту многовековую традицию невозможно стереть. Центром каждой субглобальной цивилизации остается Святая Книга со своим языком и шрифтом как зримой оболочкой ее духа (пространство латиницы, арабской вязи, шрифта деванагари, иероглифов Дальнего Востока). Своеобразное единство пронизывает все субглобальные культуры - проекты глобальной культуры - и окрашивает решение основных проблем жизни. То, что немыслимо в Америке, вполне мыслимо в Китае. И если Запад не найдет пути к самоограничению, к паузе созерцания и в конечном счете - к цивилизации, живущей в гармонии с природой, то роль гегемона может перейти к другой субглобальной культуре или к блоку незападных культур, достаточно сильному, чтобы удержать мир от гибельной расточительности.
Не знаю, удастся ли сойти с пути неудержимого развития техники до катастрофы или целого ряда катастроф. Но может быть, сами катастрофы нас научат и помогут сотрудничеству всех духовных сил, в том числе мировых религий, на мой взгляд, далеко не исчерпавших своих возможностей обновления, "аджорнаменто". Начиная со II Ватиканского собора ведущие мировые религии стремятся найти общий современный язык. Беседы Томаса Мертона с Д.Т.Судзуки и далай-ламой XIV, протоколы конференции общества Христианской медитации, на которой далай-лама XIV комментировал Евангелие, - замечательные примеры этой работы. К сожалению, сциентизм ее не замечает, а прошлое мировых религий рисует резко тенденциозно: "Фанатизм и неограниченная жестокость к иноверцам в раннем Средневековье отражает регресс нравственных ценностей в учениях Христа и Магомета по сравнению с великими моралистами Ближнего Востока, Греции, Индии и Китая в апогее осевого времени" (Назаретян, с. 101).
На самом деле философская этика осевого времени (как его понимает Ясперс, т.е. VIII-II вв. до Р.Х.) не сумела захватить древние империи. Христианству предшествовал упадок философии, запутавшейся в бесконечных спорах, что считать истиной. И христианство противопоставило "мудрости века сего" любовь к ближнему, основанную на общей любви "сынов Божьих" к "Отцу". Именно этим ранние христиане привлекли к себе сердца окружающих. А фанатизм пришел тогда, когда личность Христа достаточно потускнела в сознании христиан и дух Христа уступил место букве. Это продолжалось потом много веков спустя после раннего Средневековья. Перечислю основные факты: истребление иконоборцев в Византии (VIII в.), истребление альбигойцев в Высокое Средневековье, гугенотов - в эпоху Возрождения, религиозные войны XVII в. А как только установилась религиозная терпимость, началась нетерпимость якобинцев, коммунистов, нацистов.
Интересно противопоставить Средиземноморье Индийско-Тихоокеанскому региону. Там тоже произошел переход от философов-моралистов древности к массовым религиям средних веков, но массовые религии Индии и Китая совершенно чужды нетерпимости. Поэтому дело, очевидно, не в сущностной склонности религии к нетерпимости и фанатизму, а в особенности средиземноморской культуры VIII-II вв. до Р.Х., наложившей свой отпечаток и на дальнейшее развитие, религиозное и антирелигиозное. Надо ли повторять, что фанатизм революций XVIII-XX вв. намного превзошел фанатизм инквизиции?
Не берусь решать, что было раньше, курица или яйцо, история или логика, ускоренная в истории, но нетерпимость как-то связана с логикой, кодифицированной Аристотелем. Эта логика допускает только два суждения:
S есть P;
S не есть P;
Третьего не дано.
В религиозных и идеологических спорах, ведущихся "по Аристотелю", абсолютной истине противостоит абсолютная ложь, и ложь, естественно, должна быть низвергнута. Но в индийской логике нет закона исключенного третьего. Там допускается пять видов истинного суждения:
S есть P;
S не есть P;
S есть и P, и не P
S не есть P, ни не P;
S неописуем.
Высшая истина мыслится обычно неописуемой, и спор ведется не между истиной, высказанной в тех или других словах, указаниях, нормах, которым противостоит ложь (также высказанная в словах и т.п.), а только между более или менее эффективным путем к истине. Буддизм более эффективен для буддистов, шиваизм - для шиваитов. Тут нет почвы для фанатизма. А на Дальнем Востоке конфуцианство - это путь государственной мудрости и семейной этики, буддизм - путь личного самоуглубления. Буддийские проповедники, просвещая Японию, попутно преподавали конфуцианскую этику. Японцы играют свадьбу со жрецом синто, а на похороны приглашают буддийского бонзу. Где же взаимная ненависть, на которой будто бы держится религия?
Современная католическая церковь, перейдя к диалогу с Востоком, пытается обогатить свое богословие элементами восточной философии (как некогда раннее христианство впитывало элементы платонизма). В замечательной книге о беседах далай-ламы XIV с бенедиктинцами, - которую я уже упоминал, вечность определяется не как бесконечно надоедающая длительность, а как цельность по ту сторону всякой двойственности, в том числе двойственности начала и конца. Тот, кто знаком с индийской культурой, сразу узнает ее след.
Сближение ведущих христианских религий с религиями Индии и Дальнего Востока происходило в тот самый век, когда людей расстреливали за неверие в возможность построения социализма в одной стране, а в центре Европы - за генетическую неполноценность. И террор велся по методам научной статистики: истреблялись не лица, совершившие преступления, а целые категории лиц (сословия, классы, этносы). Нетрудно вообразить себе в будущем столкновение экологического фанатизма с фанатизмом прогресса на основе небиологических носителей разума. Фанатизм расцветает всюду, где утрачен дух любви и логика Аристотеля (или Гегеля) заменяет сердце.
Для г-на Назаретяна любовь и сердце вне науки (и следовательно, вне истины). Он выписывает несколько резких фраз Христа, доказывая этим Его агрессивность. Но Христос никогда не смешивал отдельные реплики с целостной истиной. Обстановка иногда требует от родителей прикрикнуть на ребенка, шлепнуть его, продолжая любить, не теряя готовности жизнь отдать за свое дитя. Резкие слова по-разному звучат в разных устах, и уста Христа любящие. Что касается отвлеченной истины философов, то на вопрос о ней Христос молчал. Это очень близко к "благородному молчанию" Будды в ответ на философские вопросы. Высшая мудрость знает, что целостную истину можно пережить, но нельзя высказать. Христос отвечает на вопрос, кто есть истина: Я есмь истина и воскресение... Будьте подобны мне, как Я подобен Отцу... Он знает, что полноту истины можно выразить только всем собой, всей полнотой личности. Истину нельзя знать, истиной можно только быть - быть нераздельным с Отцом, как это выражено в Евангелии, быть нераздельным с Богом.
Все это давным-давно объяснено, Евангелие - не научный и не философский текст, его надо читать по правилам, заложенным в нем самом. Иначе след, проведенный Евангелием в истории, - одно недоразумение. Г-н Назаретян считает недостатком Евангелия его логическую несобранность, открытую противоречивость. Но при всяком собирании, при всякой систематизации непосредственная правда свидетельства была бы искажена и целостность личности Христа, образ целостности Бога, уступила бы место толкованию, одному из бесчисленного множества толкований. И ни в одном из этих толкований не было бы целостной истины, а в Евангелии она чувствуется.
Г-ну Назаретяну не приходит в голову, что все подходы к целостной истине противоречивы, ломают логику. К целому нет логического подхода. Логика останавливается на дальних подступах к целому. Несколько дальше идут парадоксальные, абсурдные высказывания. Буддизм дзэн сохранил живую духовную традицию, широко пользуясь языком абсурда. От случая к случаю этим языком пользовались суфии, хасиды, православные старцы. А сердце истины можно высказать только знаковой паузой, молчанием, прерывающим речь. Заседания семинара имени Джона Мейна, посвященного диалогу христианства с буддизмом, начинались и кончались получасом молчаливой медитации. И именно в эти полчаса участники семинара чувствовали единство Святого Духа поверх всех различий слов, рожденных Духом на разных языках, в разных культурах. Поверх различий, которые невозможно и не нужно устранять, но можно пережить в духе недвойственности, доступной только "безымянному переживанию" (Кришнамурти). Интересно сравнить с этими моими мыслями слова вл. Антония Сурожского: "Действия Христовы рождаются изнутри глубинного созерцания, и только из глубин созерцания может родиться деятельность христианина. Иначе это будет деятельность, основанная на принципах - нравственных, или богословских, или любых принципах; но сколь бы ни были они истинны, прекрасны, справедливы, они не соответствуют Божественной динамике, внезапной динамике небывалого, непостижимого, в чем именно характерно действие Божье... Мудрость поступает "безумно"! Мудрость состоит в том, чтобы погрузить свой взор в Бога, погрузить свой взор в жизнь в поисках того, что я только что назвал следом Божьим, и действовать безумно, нелогично, против всякого человеческого разума, так, как нас учит поступать Бог".
Передавая мне этот текст, Е.Л.Майданович вспомнила еще одно высказывание вл. Антония: "Нужно не вдохновение, а трезвость!" Я улыбнулся и сказал: "Это он говорит! Вдохновение всегда с ним, это видно с любой видеокассеты, в глазах всегда огонь, ничего теплопрохладного. Его проблема не допустить экстаза". Елена Львовна подумала и подтвердила: она замечала не раз, как разгорался огонь в глазах владыки и как он этот огонь сдерживал, стремясь к "трезвению", к равновесию между иррациональным огнем вдохновения и разумной трезвостью.
Не зная всей этой культуры, не понимая ее проблем, г-н Назаретян обнаруживает на собственном опыте, что к целому нет железной дороги логики. Подступая к проблеме целого, он неожиданно, нечаянно оказывается в безысходном порочном кругу: "Мир абсолютной любви, красоты и гармонии оказывается неустойчивым. Свободный от событий, страданий и устремлений, он наполняется Скукой, слившись в экстазе, он превращается в единый субъект, и, таким образом, Любовь лишается предмета, а дальнейшее существование - мотива и смысла. Любовь предполагает наличие другого, и дабы вновь обрести ее предмет, надо оттолкнуться. Так в Сфайросе (конечной точке прогресса. Г.П.) регенерируется сила дизъюнкции, Любовь рождает ненависть, которая пускает свои корни, Шар Любви взрывается - и начинается возвратная фаза мировой эволюции..." (с. 219).
Эта глава ("Спираль или заколдованный круг?") возвращает меня к временам юности, к весне 1938 года, когда я строил свою модель физической необходимости человека в структуре вселенной. Идея эта продержалась у меня довольно долго, постепенно сходя на нет, превращаясь в мыслимую модель рядом с другими, и мгновенно растаяла, исчезла, как дым, когда я вдруг услышал стихотворение "Бог кричал":
Бог кричал.
В воздухе плыли
Звуки страшней, чем в тяжелом сне.
Бога ударили по тонкой жиле,
По руке или даже по глазу
по мне.
Он выл с искаженным от боли ликом,
В муке смертельной сник.
Где нам расслышать за нашим криком
Бога живого крик?
Нет. Он не миф и не житель эфира.
Явный, как вал, как гром,
Вечно стучащее сердце мира,
То, что живет - во всем.