Другими словами, как совершенно справедливо писал в свое время В. Л. Янин, становление института русской буллы происходило на протяжении всей второй половины XI в. по образцу булл византийских, причем решающую роль в формировании этого института, как можно думать, оказали своим примером греки-иерархи русской Церкви. Единственным известным пока исключением из этого правила является найденная в 1994 г. в слоях первой половины XI в. Троицкого раскопа печать Ярослава-Георгия с «портретным» изображением князя на лицевой стороне и св. Георгия, очень схожего с изображениями «больших сребреников» Ярослава, — на другой[644], таким образом, подтверждающая мнение В. Л. Янина о развитии русской княжеской буллы по типу греческих.
Так получается, что критический пересмотр предложенной А. В. Орешниковым схемы усвоения древнейших русских монет князьям конца XI и начала XII вв., с одной стороны, находит свое подтверждение в отсутствии места для подобных монетарно-сфрагистических типов в указанный период, а с другой — ставит заново вопросы о принадлежности выделенных типов известных «златников» и «сребреников» определенным князьям и о значении имеющихся на них лично-родовых знаков. Последнее оказывается тем более необходимым, что резкая смена типа монетного чекана уже на ранней стадии эмиссии (после выпуска «златников» и «сребреников» Владимира I типа, несущих на аверсе портретное изображение правителя, а на реверсе — погрудное изображение Иисуса Христа) предполагает достаточно резкий разрыв монетного дела на Руси с византийской традицией и переход к собственной символике, определившей замещение изображения небесного патрона на обороте лично-родовым (?) знаком князя. Как и почему это произошло, сейчас мы не знаем и даже не можем строить сколько-нибудь правдоподобные предположения. Однако подобную смену государственных ориентиров, вероятно, имело бы смысл сопоставить с двумя комплексами известий о «Владимире», нашедших свое отражение на страницах ПВЛ, заставляющих, порою, думать, что речь идет не об одном, а о двух князьях с одинаковым именем.
Я не собираюсь сейчас настаивать на этой версии, поскольку речь идет пока только о двух различных комплексах текстов, однако если чекан «златников» Владимира, ориентированных по своему выполнению, весу и качеству металла на византийский образец (т. е. соответствие византийским солидам конца X — начала XI вв.[645]), хорошо согласуются с Владимиром «корсунской легенды», женатом на византийской принцессе, то «сребреники Владимира» всех четырех типов показывают очень широкий диапазон монетного сплава от высококачественного серебра (редкие экземпляры) до практически чисто медных монет (большинство)[646]. Картина будет иной, если сравнить «сребреники» Владимира I типа, аналогичные по своему изобразительному ряду «златникам», и «сребреники» II–IV типов, на которых перенесенный с аверса, тщательно моделированный и заменивший изображение Пантократора «трезубец» впервые приобретает форму лично-родового герба/тамги. Сам по себе этот знак остается загадкой для непосвященного, и только помещение его в изобразительный ряд, открывающийся «осмысленным» изображением «трезубца Ярослава» на его «малых сребрениках», предстающим уже в качестве падающего вниз сокола-ререга с глазами и клювом[647], позволяет представить наиболее вероятное объяснение происхождению «знака рюриковичей» в качестве модифицированного и стилизованного «знака ререговичей», т. е. священного символа вендов/ободритов.
Косвенным подтверждением возможности такой интерпретации оказывается и география находок «малых сребреников» Ярослава, неизвестных в Новгороде на Волхове и целиком лежащих на берегах Балтийского моря (под Ивангородом, близ Дерпта, на о-ве Сааремаа), на Готланде (Висбю, Гретлингбо), в Польше (по-вят Новогард в Поморье, Равич под Познанью), в Норвегии (Ром-сдале) и в Швеции (Гротреск, Унна Сайве), где обнаружены литые копии «больших сребреников», как, впрочем, и в Саксонии (Галь-берштадт)[648].
Другими словами, если расположить известные нам по монетам и некоторым другим находкам «знаки Рюриковичей», поставив в начале знак «малого сребреника» Ярослава, затем — большого, за которым будет следовать «трезубец» Владимира на его «сребрениках» II–IV типов, чтобы завершить указанный ряд знаками Святополка-Петроса (не обращая внимания на имеющиеся там дополнительные значки), то с формальной стороны такой ряд можно истолковать в качестве эволюционной схемы последовательно трансформируемого изображения «вендского сокола» в некую геральдическую эмблему, способную украсить воинский щит, оружие, монеты и прочие личные и государственные регалии.
Однако насколько правомочно такое допущение, когда нам остается неизвестна хронология чекана указанных типов монет, их распространение подчеркивает обособленность чекана Ярослава от чекана остальных выпусков[649], а модификация изображения (ограниченного хронологическими рамками конца X и начала XI в.) уже на монете Святополка снимает всякую возможность его первоначального осмысления, даже если догадка и справедлива? И всё же такая попытка формального подхода мне представляется небесполезной, поскольку она, во-первых, убеждает в необходимости выделения объемных (т. е. действительных) «знаков Рюриковичей» из всей массы схожих изображений, в первую очередь, тамгообразных, существующих параллельно и получающих свое распространение в княжеской среде уже в безмонетный период[650], и, во-вторых, заставляет внимательнее приглядеться к Ярославу с его «варягами» и монетным чеканом, вызвавшим (?) немедленную реплику с «опознанием» в «трезубце» — «вендского сокола». Однако копирование в качестве украшений не малого, а именно «большого сребреника» Ярослава, равно как и недавняя находка при раскопках в Новгороде свинцовой буллы Ярослава, оборотная сторона которой в известной степени отвечает реверсу «большого сребреника», как и весовые соотношения того и другого типа, свидетельствует, в первую очередь, о внешнеполитическом значении данной денежной эмиссии, как, впрочем, и всего выпуска древнейшего русского чекана.
Всё это я говорю к тому, что, поскольку до сих пор неизвестно, когда именно Владимир I начал чеканку своей монеты, можно полагать, что она была предпринята одновременно с другими реформами (церковной, судебной и пр.) еще при жизни «царицы Анны», держащей Русь в орбите внешней политики византийского Двора и Церкви. Этим объясняется как приурочение «златников» к солидам, так и подражание в оформлении им «сребреников» I типа. Поэтому резкое прекращение золотого чекана и столь же резкое изменение в оформлении «сребреников», выступающих в качестве независимой от Византии монеты, естественно связать со смертью Анны, охлаждением отношений с Константинополем и резкой переориентацией Владимира I на контакты с Европой, результатом чего явилась, с одной стороны, женитьба Святополка, ставшего, похоже, соправителем Владимира, на дочери Болеслава I в 1012 г.[651], а вскоре и собственная женитьба Владимира на внучке Отгона I, дочери графа Куно фон Эннинген, как об этом пишут вслед за Н. А. Баумгартеном В. Т. Пашуто и В. Д. Королюк[652].
Естественно, это не более чем предположение, однако оно находит косвенное подтверждение в сообщении Титмара из Мерзебурга о наличии у Владимира только трех сыновей, из которых de facto ему наследовали лишь двое, поскольку третий, Святополк, содержался в заточении, а после смерти Владимира сразу же бежал к Болеславу[653]. Однако наличие эмиссии трех типов «сребреников Святополка» (при перечеканке монет Владимира) позволяет думать, что усобицы начались не сразу, какое-то время братья поддерживали мир, и именно в это время могли быть чеканены монеты с именем «Петрос» и «Петор», принадлежащие Мстиславу[654], тем более, что все без исключения находки монет Святополка и этих двух типов сосредоточены на левобережье Днепра в трех пунктах (клад у с. Денисы, Переяславского уезда, вместе с 7 сребрениками Владимира II–IV типов; Нежинский клад 1852 г., состоящий в основном из сребреников Владимира II–IV типов; курганы у с. Митьковка Климовского р-на, в которых было найдено также 8 сребреников Владимира I и II типов и 4 сребреника Святополка, в том числе и с именем «Пет-рос»[655]). Другими словами, нумизматические и сфрагистические материалы убеждают, что мы ровным счетом ничего не знаем не только о том, что происходило в первой четверти XI в. в Киеве и на территории Среднего Поднепровья, но и кто был участником этих событий, имея дело исключительно с текстами, а не с реальными лицами.
Таким образом, загадок, связанных со смертью Владимира и судьбой Святополка, оказывается много больше, чем мы думаем. В любом случае, наличие русских монет древнейшего чекана с именем Святополка, являющихся продолжением монетного дела Владимира I, ставит вопрос о его наследниках, о точности сообщений Титмара относительно судьбы Святополка и о том, что же происходило на Руси в 1015–1018 гг. Поэтому, даже если допустить, что В. Л. Янин прав в своей догадке о крестильном имени Святополка — «Петр», это ничего не меняет в данной ситуации, объясняющей смену чекана, но по-прежнему требующей объяснения содержания и происхождения «знаков рюриковичей» в геральдике первых русских князей, вызвавших немедленную «реплику» в виде «малых сребреников» Ярослава с превращением «трезубца» — в «ререга». И это при том, что, как известно, «первый Рюрик» среди потомков Владимира I появляется только в середине XI в., т. е. много позднее, чем монеты с «его» знаком.
Остается еще отметить, что в то же самое время (первая треть XI в.), когда в Киеве и Новгороде на Волхове (?) делаются первые опыты чеканки монет, на берегах Керченского пролива, т. е. на территории «внутренней Росии» Константина Порфирогенита, наблюдается чеканка медных миллиарисиев, подражающих монетам Василия II (976–1025) и Константина VIII (1025–1028)[656], — факт, до сих пор не поставленный в связь с древнейшим чеканом Владимира I и находкой его монет на берегах Азовского моря.
Аксиоматичное представление о «руси», как обитателях Среднего Поднепровья с центром в Киеве, развернутое в ПВЛ, за последнее столетие было поколеблено обнаружением этой же лексемы в разных точках Центральной и Восточной Европы, зафиксированной документами и нарративными текстами X–XI вв. Нельзя сказать, что это оказалось совершенной новостью. О «руси» в Северной Германии, Фризии, в Подунавье, Трансильвании и Закарпатье, на берегах Черного и Азовского морей, на Днепре и на Каспии в IX–XI вв. было известно еще в прошлом столетии, когда обсуждался пресловутый «варяжский вопрос». И хотя все необходимые компоненты решения загадки «руси», полученные в результате сбора и анализа самого разнообразного исторического, лингвистического и археологического материала уже были в руках исследователей, признать «русь» интерэтническим суперстратом, схожим с социумом викингов Северной Европы, они еще не могли. Между тем, именно таким социумом[657], имеющим в основе своей совокупность пестрых по этническому составу дружин, во главе которых стоят «архонты», над которыми возвышается «великий князь» или «каган», предстает «русь» в знаменитом фрагменте Бертинских анналов 839 г. и в 9-й главе De administrando imperio Константина Порфирогенита, судя по упоминанию в ней Святослава Игоревича, написанной не ранее конца 40-х гг. X в. Отсюда, и только отсюда берет начало определение «русский», как объект, принадлежащий «руси» и от нее получающий свое бытие — раб, союзник, флот, земля и т. д., которое с течением времени приобретает самостоятельное значение в качестве обобщающего суперэтнонима, одновременно вытесняющего из сферы обращения лексему «русин», первоначально определявшую только представителя «руси». Последнее обстоятельство необходимо всегда учитывать в исторических исследованиях, не позволяя произвольной замены лексемы «рос/русь» лексемой «русский». К чему это приводит, я покажу ниже на примере анализа новеллы 6551/1043 г.
Сам факт существования подобного интерэтнического и, в то же время, суперстратного по отношению к местным племенам социума росов, живущего за счет поборов (дань, полюдье, набеги, грабежи) и торговли, в первую очередь, рабами, как это согласно показывают восточные источники[658] и Константин Порфирогенит[659], объясняет недоумение по поводу многочисленности Росий/Русий и, в свою очередь, ставит перед исследователем проблему дифференцированного подхода к сведениям о разных группах росов/русов, которые содержатся в письменных источниках. При этом главным препятствием оказывается не разнообразие источников, а многовековой стереотип идентификации руси/Руси исключительно с районом Среднего Поднепровья, наиболее последовательно проведенный авторами и редакторами ПВЛ, адаптировавших в ее состав тексты самого разного происхождения, в первую очередь, договоры с греками. Не потому ли единственными попытками поставить на обсуждение загадку топологии многоликой руси/Руси остаются работы А. Г. Кузьмина, наметившего контуры этой актуальной научной проблемы[660].
Как известно, древнейшим памятником, отмечающим появление на исторической сцене Юго-восточной Европы росов/русов, остаются упомянутые Бертинские анналы, где под 839 г. зафиксировано прибытие в Ингельгейм на Рейне к Людовику I Благочестивому в составе посольства византийского императора Феофила людей, называвших себя представителями «народа Rhos». Их путь в Константинополь проходил «среди варваров, весьма бесчеловечных племен»[661], поэтому Феофил просил Людовика дать им возможность вернуться назад более безопасным путем. Последний установил, что эти люди «принадлежат народу шведскому», т. е. являются норманнами, а потому заподозрил в них лазутчиков и задержал их до выяснения обстоятельств. Из такого лапидарного сообщения, что «росами» назвали себя норманны, которым надо было вернуться в Северное Причерноморье через Центральную Европу, делался вывод, что норманнами были собственно росы/русы, и пр. Между тем, содержащаяся в этой записи информация совсем иная и гораздо более интересная.
Из отношения Феофила к «росам» можно заключить, что до их появления в Константинополе, т. е. до 839 г., византийцы ничего об этим народе не знали, во всяком случае, не знали ничего настораживающего или порочащего. Это было первое с ними знакомство, обернувшееся через несколько лет сокрушительным набегом росов с моря на Пропонтиду, Амастриду и Пафлагонию[662], положившим начало серии таких опустошительных вторжений. Другими словами, сообщение Бертинских анналов фиксирует первое появление росов/русов на границах Византийской империи, однако не водным путем, а по суше, в противном случае их представителям не было нужды присоединяться к посольству Феофила в Ингельгейм. Поскольку возможность появления росов в Константинополе со стороны Кавказа исключается, остается полагать, что они двигались из Поднепровья вдоль юго-восточных склонов Карпат через земли кочевников, занимавших южнорусские, молдавские и придунайские степи, которых они хотели миновать на обратном пути. Таким образом, анализ записи Бертинских анналов указывает нам примерную дату возникновения нового социума под именем рос/русь, вероятнее всего, в Северном Причерноморье, откуда его послы могли достигнуть по суше Константинополя.
Что представлял собой этот социум? Бертинские анналы дают лишь две его приметы: наличие в нем «свеонов» и «царя по имени Chacanus». «Житие Георгия Амастридского» рисует росов толпой «варваров», «язычников», возглавляемых «князем»[663], тогда как упоминание присущего им «древнего таврического избиения иностранцев, до сих пор у них процветающего»[664], указывает на их укоренение уже в Крыму. И хотя Б. А. Дорн, ссылаясь на А. А. Куника, полагал, что «росы, упоминаемые в житии Георгия Амастридского, относятся не к первой половине 9-го столетия <…>а ко времени после Владимира»[665], данные «Жития Георгия Амастридского» хорошо согласуются со Второй беседой патриарха константинопольского Фотия, описывающего морской набег на Константинополь в 860 г. «народа рос»[666], по словам автора, впервые «получившего известность со времени похода против нас» (т. е. описанного в «Житии Георгия Амастридского»), причем Фотий напомнил о варварских кораблях, которые «проходили перед городом, неся и выставляя пловцов, поднявших мечи, и как бы угрожая городу смертию от меча»[667].
Такое сопоставление текстов позволяет считать, что к 960 г. «русь», первоначально ограниченная Средним Поднепровьем, освоила северные берега Черного моря и успела закрепиться в ряде пунктов Таврического полуострова.
Следующим по времени и первоочередным по важности документом оказывается договор «руси» с греками 6420/912 г., где лексема «русь» использована 1) в качестве этнонима (противопоставление «християн» и «руси», «от руси или от грекъ»), 2) как обозначение социума («обрящються тамо иже от нас, руси», «мы, русь»), 3) в качестве топонима, когда «земля грецькы» противопоставляется «руской земле» («оть коея убо страны пришедшимъв Русь», «аще злодейвъзвратится в Русь»), хотя указанные примеры позволяют истолковывать их одновременно как указание на территорию и социум, поскольку в преамбуле отмечено, что названные в качестве послов лица выступают не от земли/государства, а «от рода рускаго… от великаго князя рускаго…, оть всехъ… светълых бояръ…, похотеньемъ наших князь… и оть всехъ… сущих руси» [Ип., 23–24]. Тем самым социум «руси», вступающий в договорные обязательства на паритетных правах с «царями грецькими», представлен уже более сложной иерархической «пирамидой», чью вершину занимает «великий князь рускый», «под рукой» которого находятся как «светлые бояре», так и другие «князья» и «вся русь».
Сомнение в адекватности имеющегося текста оригиналу может вызвать титул «великий князь», поскольку князей росов константинопольская канцелярия именует просто «архонтами», однако так мог быть переведен в XII в.[668] титул «каган/хакан», известный по Бертинским анналам, надписи на стене Софийского собора в Киеве[669], тексту «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона (в применении к Владимиру Святославичу и Ярославу Владимировичу[670]), а также по «Исповеданию веры» того же Илариона, подписанному им при поставлении на кафедру в 1051 г.[671], и по восточным источникам о русах, в которых упоминается их правитель «хакан-рус»[672], отражая тем самым реальность именно X–XI вв. Сложнее обстоит дело с «боярами», не находящими соответствия в качестве представителей земельной аристократии в той дружинной среде, какой предстает социум росов/русов на страницах ПВЛ и в сочинении Константина Порфирогенита, остающегося, при всей спорности его передачи топонимов и этнонимов[673], для наших целей крайне важным историческим источником.
В уже упоминавшейся главе «О росах, отправляющихся с моноксилами из Росии в Константинополь» Константин Порфиро-генит приводит названия городов «внешней Росии», в которых современные историки видят названия Новгорода на Волхове (Немогардас), Смоленска (Милиниски), Любеча (Телиуцы), Чернигова (Чернигога), Вышгорода (Вусеград) и Киева на Днепре, представленного двумя вариантами — «Киоава, называемый Самватас», и просто «Киова», помещая «русь» на Днепре. «Когда наступает ноябрь месяц, тотчас их архонты (т. е. князья. — А. Н.) выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия, что именуется „кружением“, а именно — в Славиниивервианов, другувитов, кривечей, севернее и прочих славян, которые являются пактиотами (данниками) росов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав»[674].
О «полюдье» — объезде земель с целью сбора дани, выполнения судебных функций и пр., — типичном способе функционирования и жизнеобеспечения королевских дворов средневековой Европы, написано много, однако мало кто обратил внимание, что речь здесь идет не об «архонте», как обычно считают, а об «архонтах», заставляя полагать, как то показывает текст договора 6420/912 г., что социум росов, будучи интерэтническим образованием, не обладал еще династической моноструктурой. Поэтому социум росов можно представить в качестве некой совокупности дружин, каждую из которых возглавлял свой «светлый князь», ведавший сбором дани на определенной территории, но пока еще никакими кровными узами с этой территорией не связанный, тогда как верховная власть и представительство в решениях вопросов войны и мира, касавшихся всего социума (и, соответственно, зависимых от него «Славиний») принадлежали выборному «хакану», который в договоре 6420/912 г. именовал себя «наша светлость».
Последнее обстоятельство, на мой взгляд, заслуживает особого внимания исследователей, т. к., насколько мне известно, подобный титул не отмечен нигде на Руси до начала XVIII в. и, наоборот, оказывается характерным для средневековой Европы той эпохи. При этом лексема «светлый князь» договора 6420/912 г., находит полное соответствие в рассказе о славянах Ибн-Русте — Гардизи, восходящем к IX в., где сообщается, что «глава (славян) коронуется… и зовется у них свиет-малик» (т. е. «свет князь»)[675]. Переводчики и комментаторы этого места пытались прочитать в билингве «свет-малик» имя князя Святополка моравского или просто славянское имя «Свят»[676], однако на самом деле здесь представлена титулатура. Последнее позволяет видеть в субъекте договора 6420/912 г. не автохтонного «князя росов», а выходца из среды западноевропейской аристократии, чье происхождение не подвергалось сомнению ни окружавшей его «русью», ни канцелярией константинопольского двора.
Что же до обращения «такоже и вы, грецы, да храните таку же любовь къ княземъже светлымъ нашимъ рускымъ и къ всемъ, иже сутьподъ рукою светлаго князя нашего» [Ип., 24], то здесь, на мой взгляд, речь идет не столько о князьях (о них договор более не вспоминает), сколько о пролонгированности «завета любви» во времени, так как единственным его субъектом является Олег, именующий себя «наша светлость» и представляющий всех, находящихся «под его рукою», т. е. «русь», в противном случае возникает иерархическая неопределенность множественности субъектов, не берущих на себя ответственность за соблюдение принимаемых условий. Такому пониманию не противоречит и текст договора 6453/945 г., не знающий, кроме Игоря, других князей, поскольку чтение Ипатьевского списка «и отъ всея княжья» [Ип., 36] корректируется списком Хлебниковским, сохранившим правильное чтение «от всего княжения».
В такой иерархии социальной структуры «внешней Русии» «светлые бояре» договора 6420/912 г., могут быть только представителями славянской земельной знати, интересы которых (как, впрочем, и жителей «Славиний»)никак не отражает текст договора, посвященный исключительно интересам «руси», которая предстает здесь совокупностью свободных людей, обладающих правом поступать на службу к «царю греческому», вести торговлю, владеть «челядью» и т. п. Война, торговля, наемничество, мореплавание — вот круг интересов русов, для которых их «светлый князь» является только предводителем, но не обладателем. Именно по этой причине посланцы «рода рускаго» — Карлы[677], Инегельдъ, Фарлофъ, Веремудъ, Рулавъ, Гуды, Руальдъ, Карнъ, Фрелавъ, Рюаръ, Актеву, Труанъ, Лидульфостъ и Стемир, выступающие в большинстве своем под германоязычными именами, не отмечены никакими признаками социальной иерархичности, кроме того, что именно они оказались избраны князем в качестве доверенных лиц для ведения переговоров.
Подобная реконструкция социума русов, выступающих «находниками», паразитирующими на славянских племенах и еще не начавших сращиваться с туземной аристократией, позволяет по-новому взглянуть не только на договор 6420/912 г., но и на Правду Рускую, поскольку в основе того и другого документа лежат статьи Закона Рускаго, как это показал М. Б. Свердлов[678]. Действительно, при внимательном изучении текста возникает впечатление, что одной из первоочередных задач «руси» на переговорах в Константинополе было добиться признания легитимности положений «Закона Руского» при возникающих конфликтах и тем самым признания данного социума в качестве полноценного субъекта международного права. Судя по всему, положения этого закона, имеющего много общего с другими варварскими «правдами», изначально были предназначены для регламентации отношений между «русью» («русином») и «словенином», т. е. коренным населением той территории, которую «русь» контролировала изначально. Именно из-за этого, по-видимому, мы не всегда можем понять содержание того или иного термина, как, например, «огнищанин», уцелевшего при последующих изменениях текста, однако не отвечающего той исторической реальности, в которой он сохранился.
Выяснив, насколько это возможно, вероятную структуру общества «руси», обусловившего использование данной лексемы одновременно для определения социума и топоса, где этот социум находится, следует посмотреть, насколько отраженные в договоре 6420/912 г. факты позволяют идентифицировать «русь» Олега с Киевом и Среднем Поднепровьем.
Примечательной чертой договора Олега является тот факт, что, начиная изложение обязательств обеих сторон с необходимости скорейшего примирения в случае конфликта («по первому слову да умиримся с вами, грекы»), он ничего не говорит о возможности каких-либо пограничных конфликтов. Точно также договор ничего не говорит о наличии у «руси» морского берега хотя предусматривает, что греческое и русское судно одинаково может быть «вывержено… ветромъ великомъ на землю чюжу» [Ип., 26]. Из этого можно заключить, что греки не ограничивали права «руси» пользоваться всей акваторией Черного моря, в том числе и его берегами. И хотя позднее в ряде случаев лексемы «русь» и «грецы» оказались заменены синтагмами «земля руская» и «земля грецькая» (вариант: «земля крестьяньска»), изначальное положение договаривающихся сторон как этнокультурных социумов, а не территориальных субъектов права, препятствует определению топоса «руси», хотя и заставляет искать эту «русь» скорее на дунайских, чем на днепровских берегах. Другими словами, здесь «русь» предстает обществом, еще не связанным с определенной территорией, подобно тому, как в современных договору государствах Западной Европы «столица» оказывается там, где в данный момент находится двор правителя.
В этом плане известным коррективом к договору 6420/912 г. служит договор Игоря, заключенный «русью» в 6453/945 г. после ее сокрушительного поражения в набеге на византийскую столицу и окрестности, когда, по словам Иоанна Цимисхия, Игорь вернулся «к Киммерийскому Боспору <…> едва лишь с десятком лодок, сам став вестником своей беды»[679].
Между заключением первого и второго договоров прошло всего тридцать лет, однако социум русов здесь представлен совершенно иным. Вместо князя, опирающегося исключительно на свою дружину, избранные лица которой и выступают в переговорах, в преамбуле договора 6453/945 г. перечислено обширное посольство, состоящее из купцов и собственно послов, представляющих интересы обширного семейного клана «великого князя рускаго», состоящего из сына, жены, двух племянников, а также братьев (князя и/или его жены) и их жен, о которых нам ничего неизвестно. Замечательно, что наряду с германо-язычными именами (или считаемыми за таковыми) в этом перечне большое место занимают имена славянские, свидетельствуя о быстрой ассимиляции интерэтнического суперстрата социума его славянским субстратом.
На какой территории протекали эти процессы? Договор 6453/945 г., дошедший до нас в менее поврежденном виде, чем договор 6420/912 г., сохранил статью об условиях обитания приходящей «руси» «у святого Мамы» с упоминанием Киева, Чернигова и Переяславля («и тогда възмуть месячьное свое и посли слебное свое, а гостье месячное свое, первое отъ града Киева, и пакы ис Чернигова и ис Переяславля и прочий городи» [Ип., 37]), что, безусловно, следует считать поздней интерполяцией, выдающей себя повтором («а гостье месячное свое») и безусловным анахронизмом, указывающим на XII в., когда эти города стали действительно административными, культурными и церковными центрами Поднепровья. Однако в отличие от договора Олега, договор Игоря изначально содержал статьи, впервые позволяющие представить контуры возглавляемой им Руси.
Таковы условия «о Корсуньстей стране», об устье Днепровском и о «черных болгарах». Все они свидетельствуют не о расширении прав «князя рускаго», как иногда пытаются представить наши историки, а, наоборот, о его ограничении и большей, чем прежде, зависимости от Константинополя. Последнее отчетливо проступает в запрете вести военные действия против какого-либо города, принадлежащего «Корсунской стране», и подчеркивается обязанность «князя руского» защищать от «черных болгар» «страну Корсуньскую», т. е. владения византийского Херсона в Крыму, причем в случае необходимости Константинополь обещает поставить ему «воев», сколько будет нужно. Иллюстрацией к данному пункту договора может служить сообщение Георгия Кедрина, которое приводит в работе о Тмуторо-кане В. В. Мавродин, согласно чему в 1016 г. император Василий II «послал в Хазарию флот под началом воеводы Монга, сына Андроника, который при помощи Сфенга, брата Владимира, того самого, супругой которого была сестра сего императора, покорил эту страну, пленив в первом сражении хазарского царя Георгия Цуло»[680]. Поскольку из надписи на сохранившейся печати Георгия Цуло явствует, что последний был «царским протоспафарием и стратигом Херсона», речь идет о совместных действиях византийцев и росов в подавлении восстания этого стратига, а также о том, что в X–XI вв. в Константинополе «Хазарией» называли уже только собственно Таврию, населенную иудействующими хазарами (караимами), печенегами и отчасти христианизированными болгарами, к числу которых, судя по имени, принадлежал и Георгий Цуло[681].
Одновременно «руси» запрещается оставаться на зиму в устье Днепра, на Белобережье и на острове св. Эферия (остров Змеиный?), «но егда придеть осень, да идуть в домы своя, в Русь».
Этими словами договор очерчивает территорию на северо-западном побережье Черного моря, судя по всему, до поражения Игоря бесконтрольно использовавшуюся росами, находившимися здесь не только в летний сезон набегов, но остававшихся тут и на зимовку. Именно этот пункт объясняет, почему, будучи разбит под Доростолом и вынужденный дать подписку о лойяльности Константинополю, Святослав летом 971 г. не спешил уходить из прилегающего к Дунаю региона и обосновался как раз в Белобережье, где его и настигли печенеги.
Таким образом, в договоре Игоря речь идет о «таврической руси», «внутренней» по отношению к акватории Черного моря, поскольку для выполнения обязательств по охране Херсона от «черных болгар» «князь руский» должен был находиться не в Киеве, а здесь же, в Крыму, прикрывая византийские владения с севера, от Перекопа, Сивашей и Арабатской стрелки. Такое истолкование статей договора 6453/945 г. подтверждается вышеприведенными словами Иоанна Цимисхия об Игоре и тем фактом, что там же, на Боспоре Киммерийском, Святослава, прямо именуемого «катархонтом тавров», находит патрикий Калокир, отправленный императором Никифором «к тавроскифам, которых в просторечии обычно называют росами»[682].
Вопрос о Таврической Руси, отличной от Днепровской (Киевской) и Таманской, в свое время был всесторонне рассмотрен Д. Л. Талисом на основе исторических материалов и его собственных многолетних исследований в Крыму[683]. Он привел сведения каталонских и итальянских портоланов XIII–XVI вв., указывающих на южном берегу северо-западного Крыма (Тарханкут) топонимы Rossofar (Rosofar, Roxofar), Rossoca, а севернее, на Тендерской косе («Ахилов дром» античных авторов) — Rossa. К этому перечню следует прибавить расположенный на Тарханкуте же Varangolimen (Narangolimen)[684] (нынешний пос. Черноморское, Kalos limen античных авторов), а на Азовском море — Rosso и Casale dei Rossi[685]. Однако попытка увязать эти данные с археологическим материалом средневековых городов и поселений Крыма привела автора к неутешительным выводам, которые он сформулировал следующим образом:
«Итак, в соответствии с греческими и арабскими письменными источниками и данными топонимики можно утверждать, что не позднее во всяком случае первой половины Х в. в Западной и Восточной Таврике, а также в Северном и Восточном Приазовье обитал многочисленный и известный своим соседям народ, который византийские авторы называли росы, тавроскифы, скифы или тавры, а арабские писатели — русы. Этому утверждению, опирающемуся на показания письменных источников, противоречит археологический материал. Вещественные памятники, прежде всего керамика ран-неславянского или русского происхождения на Нижнем Дону или Тамани ранее XI в. отсутствует, но и позднее она не становится там господствующей. На северном побережье Азовского моря и по берегам впадающих в него рек славянских памятников не обнаружено вовсе, как их нет и в Крыму, исключая единичные находки, датирующиеся временем не ранее XII–XIII вв., и вещи, относящиеся к русской колонии вХерсонесе, также не ранее ХП-ХШ вв. Таким образом, сопоставление письменных и археологических данных приводит к внутреннему противоречивому, во всяком случае на существующей стадии изучения, тезису: в I тысячелетии н. э. росы жили в Крыму, но в это время славянской Руси в Крыму не было»[686].
Вывод Д. Л. Талиса был абсолютно точен, однако настойчивое в те годы стремление советских историков во что бы то ни стало доказать «славянство» и «автохтонность» росов/русов помешало ему сделать заключительный шаг: не разделять крымских и днепровских «росов» и признать их не этносом, а профессиональным интерэтническим социумом, аналогичным йомсвикингам Южной Прибалтики или пиратам Карибского моря, т. е. обществом не производителей, как любой этнос, а исключительно обществом потребителей, пользующихся присвоенными орудиями труда и предметами быта, которые не могут составить сколько-нибудь характерный комплекс материальной культуры. Более того, насколько мне известно, ни в одном из указанных мест на территории северо-западного Крыма или на побережье Азовского моря не производились исследования наличествующих, хотя и крайне слабо выраженных слоев IX–XI вв., представляющих интерес с точки зрения именно разнородности заключенных в них вещей, способных охарактеризовать оставившее их население.
Последнее было бы тем более интересно, что тридцатилетний период между заключением договора 6420/912 г. и походом 941 г., вызвавшим последующий договор 6453/945 г., характеризуется, с одной стороны, ничем не омраченными отношениями между Русью и Византией, а с другой — активными действиями русов в восточном направлении против Хазарии и мусульманских государств на берегах Каспийского моря. Сведения арабских географов, в большинстве своем восходящие к X в. и вызывающие удивление у современных историков своей фантастичностью, рисуют русов (толкуемых обычно как «русские», что методологически совершенно недопустимо, т. к. является подменой одного понятия другим, ему не тождественным) людьми, не знающими земледелия, скотоводства, городов, живущими исключительно грабежом и нападениями на соседние народы, в первую очередь на славян, которых они, в полном соответствии с рассказом Константина Порфирогенита[687], продают в рабство на рынках Константинополя, Булгара, Итиля и даже Хорезма[688]. Они вооружены мечами и топорами, не садятся на коней и сражаются пешими, а в походы отправляются исключительно на своих судах[689]. Примечательно и поведение русов, во время захвата того или иного города убивающих взрослых мужчин с тем, чтобы во время своей там остановки жить с их женами и дочерьми, которых потом они продают в рабство[690].
Не стану приводить здесь обширных цитат из восточных авторов для иллюстрации этих положений, которые каждый интересующийся может найти в работах В. В. Бартольда[691], А. П. Ковалевского[692], В. Ф. Минорского, В. М. Бейлиса, наконец, Б. Н. Заходера, собравшего основные новеллы на эту тему, и их предшественников[693]. Главное, все эти материалы находят подтверждение как в том, что сообщает о росах/скифах Лев Диакон вплоть до неумения сражаться в конном строю[694], так и в характеристике социума росов/русов, полученной в результате анализа источников, что никоим образом не дает права отождествить их с коренными (славянскими) обитателями Приднепровья, на чем постоянно настаивал Б. А. Рыбаков[695]. Вопрос заключается в другом: в каких отношениях находились днепровские (киевские) «росы» с «росами» таврическими, которые господствовали на Черном море и совершали набеги на берега Каспия? Тексты договоров 6420/912 и 6453/ 945 гг. убеждают не в их тождестве (так, вероятно, сказать нельзя), но в известной зависимости таврических росов от киевских князей, как об этом свидетельствует безусловное присутствие на берегах Боспора Киммерийского, т. е. Керченского пролива, Игоря и Святослава… если только они были действительно связаны с Киевом, а не попали в череду киевских князей по милости киевского «краеведа», разыскавшего заключенные ими договоры.
Такой подход позволяет с новых позиций рассмотреть имеющееся в ПВЛ описание ратификации договора 6453/945 г., в котором указана «соборная церковь Ильи», расположенная «над ручьем», и «кумир Перуна» на холме, перед которым клянется «некрещенная русь» во главе с Игорем. Эти приметы, как и «конец Пасынче беседы» вместе с «козарами», исследователи пытались отыскать в топографии Киева, однако, на мой взгляд, все они (о том, что «пасынча беседа» попала сюда случайно и никоим образом не является топонимом, я уже писал), в том числе сохранившийся до сих пор «ручей», гораздо лучше согласуются с топографией Керчи[696], где, вероятнее всего, и находилась в тот момент резиденция Игоря, тогда как под «холмом» следует подразумевать нынешнюю «гору Митридата», где могло быть установлено изваяние Перуна. Однако насколько достоверно вообще это описание клятвы росов/русов богами славян? Этот вопрос тем более уместен, что по сообщению арабского историка XIII в. Джирджиса Ибнуль Амида ал-Мекина до крещения Владимира у «русов» «не было до этого времени религиозногозакона и не веровали они ни во что»[697], что представляется вполне вероятным уже по тому, что представлял собой этот социум и из кого он состоял. Столь же впечатляет и сохранившееся в ПВЛ описание смерти Игоря от «деревлян», оказывающихся по византийским сведениям «германцами», т. е. готами-тетракситами, обитавшими не в районе Овруча, а в «Климатах» Горного Крыма, как то отмечено и в хронике Георгия Амартола («Дерви», помещенные за «Въспории» между «Меоти» и «Сармата»[698]).
Всё это означает, что на протяжении X в. «русь» контролировала в Причерноморье, по меньшей мере, два ключевых региона — Поднепровье с обитающими там славянскими племенами, и два района Крымского полуострова — Тарханкут, обращенный к устью Днепра идеальной гаванью нынешнего пос. Черноморский (быв. Акмечеть), получившей в последующее время название «Варанголимен»[699], и берега Боспора Киммерийского, по которому проходил торговый путь в Хазарию, Булгар, Итиль и далее, к берегам Каспия и на мусульманский Восток. В археологическом отношении этот район Крымского полуострова и Тамани отмечен на берегу остатками небольших, иногда укрепленных поселений IX–XI вв., носящих местное название «батарейки»[700], материал раскопок которых не дает возможности определить этнические черты обитавшего здесь населения, как это пришлось констатировать для средневековой Тмуторокани[701] (упорно именуемой нашими историками и археологами, вопреки летописям и самому «тьмутороканьскому камню» — «Тмутараканью»), из-за чего они и не пользуются вниманием археологов. Вероятно, такую же картину представляют временные становища и постоянные места базирования викингов на побережьях Англии и Франции в IX–X вв. и пиратов Атлантики и Карибского моря в XVI–XVII вв., оставленные такими же интерэтническими шайками «рыцарей удачи».
Как можно видеть, в результате проделанной работы Д. Л. Лалис пришел к абсолютно правильному заключению, что «росы жили в Крыму, но в это время славянской Руси в Крыму не было». А усомнился он в собственной правоте исключительно из-за диктата мнений авторитетов, господствовавших в советской исторической науке, которые утверждали тождество славян и росов «по Нестору». Между тем, в IХ-Х вв., когда североевропейская вольница, именуемая «викингами», бесчинствовала на Балтике и по берегам Северного моря, аналогичные ей сообщества «рыцарей удачи», объединявшие авантюристов и беженцев из Центральной Европы, обосновались в низовьях Дуная, на Днепре, но главным образом — на северо-западном и северо-восточном побережьях Тавриды, откуда делали набеги на славян, на прибрежные районы Византии, прорывались в Средиземное море, проникали по Дону в волжскую Хазарию, и, переходя на Волгу, достигали на севере Булгара, а на юге Каспийского моря доходили до Абесгуна. В каждом из этих случаев перед нами не «походы Руси», т. е. предприятия государственного значения, как их пытаются представить некоторые историки, а всего лишь разбойные «набеги руси», аналогичные походам викингов. Их целью был не захват земель для образования государств, а лишь примитивный грабеж территорий, каким занимались потом «запорожцы», которым, к слову сказать, древние росы/русы удивительным образом передали не только свой «кошевой» и «куренный» образ жизни, но и облик, зафиксированный арабскими источниками: шаровары (шалвары), на которые «идет по сто локтей материи», шапки со свисающим на затылок «хвостом»[702] и знаменитый «оследец» на бритой голове, отмеченный у Святослава Львом Диаконом[703].
О таком же символе знатности писал монах доминиканского ордена Юлиан, посетивший в 1237 г. византийский город Матрику в Зихии на Таманском полуострове, «где вождь (т. е. князь. — А. Н.) и народ называет себя христианами, имея греческое Писание (т. е. вероисповедание. — А. Н.) и греческих священников; государь там, говорят, имеет сто жен; все мужчины наголо бреют головы и тщательно растят бороды, кроме знатных людей, которые, в знак знатности, оставляют над левым ухом немного волос[704], выбривая всю остальную голову»[705].
Для характеристики черноморских росов/русов стоит привести свидетельство Абу али Ахмеда бен Мухамеда бен Якуба Мискавейха о набеге русов на Бердаа/Бардаа в 943/944 г. (332 г. хиджры), рисующих как самих русов, так и характер их обращения с пленными: «Эти русы — племя великое; они не знают отступления, ни один из них не повернет спины, но или убьет противника или сам будет им убит. Обычно каждый из них несет на себе свое оружие и к себе же привязывает большую часть ремесленных орудий, как то топор, пилу, молот и другие подобные вещи; они сражаются при помощи дротика, щита, меча; они носят на себе столб для палатки и оружие, подобное кинжалу. Русы сражаются пешими, в особенности те, которые совершили этот набег на Бердаа». Когда русы овладели городом, они сначала выпустили из него тех немногих, кто захотел уйти, после чего ограбили оставшихся до нитки, перебили стариков и взрослых мужчин, «собрали женщин и отроков, изнасиловали тех и других и обратили их в рабство»[706]. Всё это подтверждает Мутаххар ал-Макдиси: «Они (русы. — А. Н.) владели Бардаа в течение года и издевались над мусульманами и насильничали над их харимами (т. е. гаремами. — А. Н.), как никогда не делали этого никакие язычники. И вот погубил их всех Аллах при помощи холеры и меча»[707].
Какую роль в этих походах играли киевские князья, сказать сейчас трудно. С уверенностью можно говорить только об их участии в набегах на Константинополь, а также в походе «руси» на дунайскую Болгарию, который возглавил (по наущению Константинополя) Святослав. Вопрос об участии этого князя в походе русов 969 г. на Волгу, результатом чего явился разгром Итиля и Булгара, после работы В. В. Бартольда[708] остается открытым. Более вероятно его участие в нападении боспорских русов на Белую Вежу. Однако и тот, и другой эпизод явлюется лишь частью вопроса о принципах взаимодействия складывавшегося «русского» государства в Поднепровье и черноморской «вольницы» на Боспоре и в Таврии, поскольку именно этот регион служил для «руси» зоной постоянного контакта с миром тюркских племен и, в частности, с государством хазар, от которых они заимствовали титул «великого князя» («хакан-рус» восточных источников), усвоенный уже к 839 г. в Киеве на Днепре[709].
Отсутствие фактических данных не дает возможности сейчас говорить ни о характере взаимоотношений между Киевом и «росской» Тавридой, ни о характере поселений росов, хотя примеры Игоря, Святослава, а позднее — Мстислава Владимировича и Владимира Ярославича, выступающих именно с черноморской «русью», наводит на мысль, что именно там проходило отрочество киевских (?) княжичей, возглавлявших такие грабительские походы. В этом плане любопытно малопонятное сообщение ПВЛ под 6608/1100 г. о князе Мстиславе Всеволодовиче (племяннике Давыда Игоревича, находившегося в Тмуторокане в 1081–1083 гг. вместе с Володарем Ростиславичем), который «сниде… от Давыда на море» [Цп., 248], что трудно объяснить иначе, как уходом из Руси «внешней» в «вольницу». О том же самом, как видно, сообщает летописец и в отношении Святополка Изяславича, указывая, что тот, согласно чтению Погодинского списка, «обычаи имяше <…> коли идяше на воину или на море, поклонився въ гроба Феодосьева и молитву вземъ оу игумена сущаго» [Ип., 258].
Остается думать, что именно склонностью к такому авантюрному образу жизни был обусловлен конфликт Святослава с матерью и киевским боярством, желавшим видеть князя в Киеве, а не «за морем». Кстати, именно из этого «замория» Владимир и Ярослав могли призывать своих «варягов» (т. е. наемников), а вовсе не «из Швеции», как убеждают себя «норманисты». В пользу этого говорит разорванный поздней вставкой перечень народов в недатированной части ПВЛ, согласно которому «по сему же (Понетьскому. — А. Н.) морю седять варязи семо къ вьстоку до предела Симова» [Ип., 4], что соответствует действительному проживанию росов/русов в конце XI в. на обеих берегах Боспора, т. е. и на его азиатской стороне, где в это время локализуется древний Тмуторокан.
Так мы с неизбежностью сталкиваемся с проблемой «русского тмутороканского княжества», гораздо более сложной, чем она представлена в исторических сочинениях.
В ПВЛ топоним «Тмуторокань»[710] впервые встречается в конце ст. 6496/988 г. при перемещении Владимиром Святославичем своих сыновей по княжениям, в результате чего Мстислав оказывается «вь Тмуторокане» [Ип., 106]. Следующее его упоминание мы находим в новелле о единоборстве Мстислава с касожским князем Редедей, помещенной под 6530/1022 г., в результате чего на касогов была возложена дань, а в самом Тмуторокане возведена церковь «святыя Богородица», указание на дальнейшую судьбу которой («яже стоить и до сего дни вь Тмуторокане») выдает авторство уже знакомого нам «краеведа-киевлянина», работавшего в первой четверти XII в. Последнее обстоятельство невольно поднимает вопрос о возможной зависимости этой новеллы от недошедшей до нас поэмы Бояна (или их общего источника), упоминание о которой сохранилось в «Слове о полку Игореве» («Боянъ бо вещий… песь пояше… храброму Мстиславу, иже зареза Редедю предъ плъкы касожьскыми»), поскольку написание поэмы, учитывая наши современные представления о времени смерти Бояна в первой половине 90-х гг. XI в.[711], безусловно предшествовало фиксации «тмутороканских известий» в ПВЛ.
К сожалению, новелла о Мстиславе, продолжение которой читается под 6531/1023 и 6532/1024 гг. (о приходе к Киеву, во-княжении в Чернигове и разгроме Ярослава), не проясняет местоположение Тмуторокана, указывая только близость к касогам и наличие у Мстислава еще и «козар».