Я заставила себя улыбнуться:
— Это совсем неплохо, спасибо...
В тот же вечер Света внесла в нашу спальню костюм сына, в нем они были во Дворце бракосочетания, положила передо мной на кровать и сказала, настороженно глядя на меня:
— Этот костюм Гена больше носить не будет, такие борта сейчас не в моде, можете продать, если хотите...
А некоторое время спустя у нас с невесткой состоялся «душевный» разговор. Что-то я делала на кухне, когда Света туда вошла и сказала, что ей надо поговорить со мной по важному делу, она давно ждала такого момента, когда, кроме нас двоих, дома никого не будет.
— Пойдемте к нам!
«К нам»? — я почувствовала себя неуютно в собственном доме.
Света направилась в детскую — они с Геной заняли ее. Вероятно, эта комната так и будет всегда называться детской. В ней выросли Гена и Таня...
Я вошла, и так тягостно стало на душе! Комната теперь была густо заставлена старинной, громоздкой мебелью, были здесь и ковры: один — во всю стену, другой — во весь пол. Хрустальная люстра с пятью плафонами, унизанными вдобавок и продолговатыми висюльками-каплями, угнетала своей тяжеловесностью,— на меня хлынул давно забытый запах ломбарда.
На тахте черная кошка с белым пятнышком на лбу ела колбасу. Спокойно и деликатно придерживая кусок лапой, она откусывала от него понемногу и каждый раз, облизываясь, смотрела на хозяйку.
— Присаживайтесь в кресло, так будет удобней вам,— пригласила Света. Когда я села, провалившись чуть ли не до пола, меня охватило что-то похожее на унижение, тем более что сама Света подтащила ко мне поближе свой стул и возвышалась на целый корпус. — Мне нравится, чтобы в квартире было богато и уютно, разве люди не для этого работают? Почему мой муж, да и я сама, должны приходить после работы в пустой сарай? Некоторые считают, что это стяжательство, культ вещей, мещанство. Ничего подобного! Мещанство тут ни при чем! И нам будет уютно жить, и детям останется в наследство.
Света была в великолепном брючном костюме из кримплена — на голубом фоне летящие птицы с красными клювами. Сидела она опять же закинув ногу на ногу, касаясь иногда носком своей белой туфли моего колена, не замечая этого.
— Если бы вы знали, как я отношусь к вам! И люблю вас и боюсь, честное слово! Вы меня не любите, думаете, я не чувствую этого? Да и за что, спрашивается, вы должны меня любить? Ничего хорошего я вам не сделала, сына увела. Вы ему не такую жену прочили. Но вы уверены, что с другой он был бы счастливей? Вот это я вам скажу точно: нет! Потому что я люблю его так!.. И он меня...
Ничего в этой молодой женщине не осталось ог того белесого существа, украшенного веснушками, угрюмого дичка,— передо мною сидела брюнетка с густыми черными ресницами, умело подкрашенными глазами, изящная, уверенная в себе и, кажется... совсем не злодейка.
— Я вот о чем хотела поговорить... У вас такая занятость, чего скрывать: силы уже не те. Готовить, в магазины бегать, стирать. Вы назначьте сумму на питание, будете мне каждый месяц выдавать, а я уж позабочусь о еде. Мы с Геной все обговорили, хотим вас освободить от кухни совсем. Гена будет закупать продукты, я готовить. Успеем все! И занятия мои в институте не пострадают, и ваши желудки тоже. — Света засмеялась.
Кошка спрыгнула с тахты, подошла к Свете, потерлась о ее ногу. Света подняла кошку к себе на колени и стала гладить ее против шерсти. Кошка щурилась, мурлыкала. Я видела, как Света однажды вот так же, против шерсти, гладила во дворе собаку, и животное не сердилось, стояло спокойно.
Света никогда еще не была так многословна, но то, о чем она говорила, мне нравилось. Во всяком случае, человек думает о серьезных Еещах, не живет одним днем.
— А то, что мы у вас жить остались... У нас невозможно. Вы сами знаете, наверное, слышали. Отец буянит, на маму часто с кулаками набрасывается. А она денег накопила, всю жизнь по копеечке, экономила, сами видите, какое нам с Геной приданое... А как ей жилось, не спрашивайте: воды не надо, чтоб умыться, слез своих хватало для этого... Но теперь у нее защитник появился, Гена, он отцу так и сказал: «Еще раз хоть пальцем жену тронете, я из вас душу вытряхну!» И вытряхнет! Он сильный... Так как будем считать? Мы договорились обо всем, мама?
Я невольно оглянулась на дверь, надеясь увидеть там Пряжкову. Мамой была я... Никак не привыкну...
Не знаю, что и думать о моей невестке: неужели кто-то разгрузит меня от непосильных домашних дел? Я все на Таню надеялась.
— Хватит вам с сетками да сумками по магазинам мотаться,— продолжала Света. — Думаете, я не знаю, как врачам приходится? И в поликлинике, и по вызовам на дом... По пути забежит в магазин, из сумки бутылка кефира торчит...
Соня тоже приглядывается к Свете: «Тут надо поосторожней, не забывай, что новая метла всегда поначалу чисто метет, но мы с тобой, кажется, не очень-то понимаем эту девочку. А она, знаешь, ничего вроде бы».
Сегодня Света искренно горевала, что оставила меня один ма один с уборкой послепраздничпого стола. Они с матерью повели домой пьяного, упирающегося Пряжкова. Он кричал:
— Что вы прилипли ко мне? Не пьян я, говорю, что поддавший маленько! Пьяный — это когда двое ведут, а третий ноги ему переставляет. А я сам!
— Он обязательно скандал устроит,— шепнула мне Света. — Маме достанется, так уж я сегодня с ней...
Не знаю, станет ли Света мне родной, привыкну ли я к ее «мама», но сын мой счастлив, это видно, они каждый день на моих глазах. Гену не раздражает даже то, что в выходные дни жена поминутно зовет его, беспокоит, просит то подать, то отнести, только и слышишь:
— Генуля!
Он тотчас же все бросает и не идет, а плывет на зов.
Я как-то сказала ему, не скрывая досады, когда он после очередного вызова вернулся к столу, сел за книгу:
— Ты бы сел у двери, а то каждый раз бегать. Сейчас опять позовут.
Думала, сын обидится, но он улыбнулся, кивнул и потащил стул к двери. Только уселся с книгой, как раздалось:
— Генуля!
Глава седьмая
Зазвонил телефон. Гена взял трубку.
— Тебя, мама!
— Таня? — осторожно спросила я.
— Нет. Голос незнакомый, женщина какая-то. От Тани звонка не жди. Я бы тоже обиделся на ее месте.
— Вот как? — Я взяла протянутую сыном трубку.
Звонила Вахрушева из больницы. Несколько минут
она потратила на всяческие извинения,— долго не могла пробраться в ординаторскую незамеченной, а автомат сломался. Наконец-то дозвонилась, поздравляет меня с днем рождения, в понедельник выписывается.
Вот это для меня ценный подарок!*
— Спасибо,— сказала я обрадованно.
— Мне-то за что? Это вам спасибо, Ангелина Николаевна, всю жизнь буду в долгу перед вами...
На свой страх и риск я уговорила Павла поместить эту женщину в палату тяжелобольных. Она мнительна бесконечно, «умирала» каждый день. И меня замучила, и врачей «скорой помощи», и — вызов за вызовом. А началось это с того, что она испугалась слова «дистрофия» сердца. И как ей ни пытались объяснить, убедить, что такое состояние вызвано лишь функциональным расстройством нервной системы, что сердце у нее без особых изменений и никакой опасности для жизни нет,— все эти разъяснения ни к чему не привели.
— Как же это у меня ничего нет? — упорствовала женщина. — Сам врач, что рентген делал, сказал про дистрофию. А дети мои как? Без меня останутся... — Человек заживо хоронил себя.
Соседство по палате с тяжелобольными — одна женщина лежала с расстройством кровообращения, другая с приступами сердечной астмы — могло, безусловно, привести к трагическим последствиям, но я не только рисковала, я верила: Вахрушева насмотрится на страдания своих соседок, вынуждена будет помогать им, ухаживать, у нее появится чувство сострадания, и тогда собственные страхи покажутся ничтожными.
Вышло то, на что я уповала...
Гену я нашла на кухне, он домывал там пол:
— Не входи, пожалуйста, пусть просохнет.