Но как же случилось, что мой ребенок, моя девочка полюбила негодяя? Когда я негодующе говорила о нем, у Тани вырвалось: «Мамочка, я люблю его!» Как моя дочь яростно рвалась из детства!
А что потом было?!
Таня и Света Пряжкова, две подружки, собирались после школы поступать в педагогический институт, вроде бы усердно готовились к экзаменам, но Света попала в институт, а моя Таня — в родильный дом. Гена пытался отомстить, как он выразился, за сестру, но сам пришел домой в синяках. Тогда-то он мне и сказал, что на Фила нет никакой надежды, он заявил, что человек должен быть свободным, цепи только на рабов вешали: «Твоей сестрице я ничего не обещал! Спроси у нее!»
Когда Генка полез с кулаками, ему «дали сдачи».
У меня появился внук, Андрюша...
Фил, это ничтожество, иначе я его не называла, слонялся по белу свету три года, потом заявился. Таня не устояла перед его натиском, мужества ей хватило всего на неделю.
И как только он осмелился прийти сегодня ко мне с цветами! С днем рождения, видите ли, решил поздравить!
Глава вторая
Фил испортил мой праздник, если день, когда женщине исполняется пятьдесят, можно считать праздником. Но как долго, как томительно тянулся сегодняшний день!
Двери нашей квартиры не закрывались почти до вечера: приносили поздравительные телеграммы, подарки, цветы. Никогда в нашей квартире не было столько цветов! Розы, гвоздика вперемешку с ажурными веточками спаржи, яркие пирамиды гладиолусов, астры. Цветы стоят в банках, вазах, в графине и даже в белом эмалированном чайнике, из его носика тоже выглядывает красная гвоздичка.
Только от Татьяны до сих пор ничего нет. Она даже не соизволила позвонить... Обиделась за своего Фила! У меня больше оснований обижаться на нее. Вот уже скоро полгода, как она ушла к Филу, забрала Андрюшу, оторвала его от моего сердца.
Я пыталась отговорить ее, удержать, предостеречь от шага, который может оказаться непоправимым,— материнский инстинкт многого стоит, но Таня так рванула ручку двери, что я еле удержалась на ногах, и, выскочив на лестничную площадку, закричала оттуда, срываясь на визг:
— Я для Фила сейчас как твоя «неотложка»! ;Ты лучше о себе подумай! Ишачишь круглые сутки, у мужа в няньках, нашла себе барина: «Убери — подай!» Ты не живешь, а существуешь! И не мешай мне жить!
Я зажмурилась, закрыла уши, они жгут мои ладони, но голос дочери не утихает: «Ты не живешь, а существует ь!»
Я существую?!
О нет, я не существую, я счастлива. Это в молодости мне казалось, что счастливым может быть только талантливый, всему миру известный ученый, артист, изобретатель. Моя жизнь наполнена до краев работой, домом. Я нужна людям, всегда иду навстречу горю, а не бегу от него. То, о чем мечтала, сбылось: я стала врачом, разве этого мало?
Я люблю свою работу, не мыслю себя без нее и, как бы трудно ни приходилось, менять не собираюсь, хотя такая возможность представлялась не раз.
Учитель формирует человека.
А что такое врач? Что такое здоровье и где оно кончается? Какой-то мудрец сказал, что врач — это тренер здоровья, умеющий находить душевный контакт с больными, умеющий завоевывать и хранить их доверие.
«Светя другим, сгораю сам...»
Меня как-то спросили: «Скажите откровенно: врач действует как автомат? Одно и то же каждый день — болезни, лекарства, смерти... Откуда столько жалости набрать?» Не знаю, кто как, но считаю: к страданиям привыкнуть невозможно.
Но как у Тани хватило совести назвать отца барином? Павел известный, уважаемый хирург, в его больнице творятся истинные чудеса! Там лечат сердце с помощью специальных приборов — электрокардиостимуляторов: прибор этот вживляется в сердце, навязывает ему нужный ритм и оживляет его. Павел увлечен своей работой как фанатик! И если бережет свои руки, так это же естественно — он хирург. И музыкант бережет свои руки, и художник. Павел не барин, нет! Он многое не замечает из того, что окружает его в быту, и часто удивляется, когда ему напомнишь о том, что он должен был сделать дома и не сделал.
Ну а что у человека завидная самодисциплина, так за это его надо не осуждать, а подражать ему. Мне тоже захотелось бы заключить себя в строгие рамки разумного режима и следовать ему неукоснительно, как это делает мой муж: физзарядка, душ, режим питания. А у меня не хватает времени на это. Пока мой супруг священнодействовал над полезными упражнениями, а потом принимал душ, я готовила завтрак.
Не все мне нравится в муже, не все. Он, например, иногда просыпается «не с той ноги» и тогда завтракает, собирается в больницу молча, угрюмо, и попробуй догадаться, кто и чем ему не угодил. Но в таких случаях он непременно позвонит мне и скажет: «Это я, моя хорошая...» Мои обиды мгновенно испаряются.
Я полюбила Павла еще в институте,— он писал диплом, я училась на втором курсе. Павел выделялся среди студентов не только своей внешностью — рослый, большелобый, большеглазый,— он носил длинные волосы, редкость в ту пору. Тогдашняя привычка его перешла теперь к сыну. Он знал много стихов, читал их хорошо, с чувством, его слушали с удовольствием, часто просили читать еще и еще. Он откидывал со лба волосы, закрывал глаза, называл сначала автора:
— Баратынский:
Прощай, прощай, сияние небес!
Прощай, прощай, краса природы!
Волшебного шептанья полный лес,
Златочешуйчатые воды!..
Он молчал не меньше минуты, молчали все, и тогда он, закинув голову, читал уже другое:
— Сонет Петрарки:
Благословен день, месяц, лето, час И миг, когда мой взор те очи встретил!
Благословен тот край, и дол тот светел,
Где пленником я стал прекрасных глаз...
Сколько слез, страдая втихомолку, пролила я из-за своей неразделенной любви! Павел меня попросту не видел, не замечал, проходил словно мимо неодушевленного предмета. А я, бывало, спрячусь в чужом парадном неподалеку от дома, где жил он, и жду, когда Павел появится, чтобы выйти, сделав вид, будто оказалась в этих краях случайно. Час жду, второй, третий... Замерзну, проголодаюсь, а тут еще туфли жмут, новые, ноги как в деревянных колодках. Но не в старых же ботинках любовь свою ловить!
Как только Павел показывался в конце квартала, я выходила, замирая, мысленно умоляла окликнуть, остановить меня,— шла-то я прямо на него, но, увы, он проходил мимо...
Так уж случилось, обычно говорят — «судьба», меня направили в ту поликлинику, где работал Павел. Пришла туда неумелым новобранцем, и не кто иной, как Павел, помог мне на первых порах поверить в себя, вникал во все, что ставило меня п тупик. Я могла, по простоте душевной, скидывая со счета мнительность больного, не только добросовестно расписать по косточкам его болезнь — будто школьнику урок объясняла,— но и сказать что-то вроде: «Однако!» или «Типичная картина». Было и такое, что после моего легкомысленно-многозначительного «редчайший случай» больная упала в обморок.
«Ты говоришь все, что знаешь,—поучал меня Павел,— врач же обязан знать, что говорить, где и когда. Думать надо!»
То, что я обижалась, его не смущало:
«Ты хочешь, чтобы я из-за хорошего отношения к портному носил плохо сшитый им костюм?»
Однажды я отправила больного на машине «скорой помощи» с острым приступом аппендицита, а там оказалась больная почка. Меня упрекнули: «Вы поставили знак равенства между симптомами и диагнозом, а этого делать нельзя!»
Тогда я решила, что врач из меня никудышный, окропила слезами свой белый халат, потом и улицу по дороге домой, а дойдя до угла, вдруг свернула и побежала к автобусной остановке — захотелось поплакать на Павлушином плече.
Он вышел на звонок в пестром ворсистом халате, с трубкой в зубах — старосветский помещик, и только.
— Какими судьбами? — Он явно обрадовался мне. Впуская в прихожую, извинился: — Сейчас переоденусь, не ждал.
— Переодеваться не обязательно,— сказала я. — Не задержу.
Павел, толкнув ладонью дверь, пропустил меня в комнату.
— Располагайся, займись чем-нибудь, я сейчас.
Меня удивил порядок, чистота, уютность в его холостяцкой квартире. Почему он до сих пор не женился?