Павел вернулся переодетым, не поленился повязать галстук, и рубашка со складками утюга, свежая. Это мне понравилось.
На столе появились чай, конфеты «Мишка на Севере», холодные котлеты и батон. Но прежде, чем все это появилось, стол был накрыт белой скатертью.
Веселое выражение лица Павла сменилось тревожновыжидающим.
— Что стряслось, Геля? Такой я тебя не знаю.
— Ты вообще не знаешь меня никакой. Возишься, помогаешь, втолковываешь, а я,., дурища, голова у меня бестолковая совершенно! — Я рассказала, что произошло со мной сегодня и что я пришла к нему попрощаться, а заодно посоветоваться, куда мне теперь идти, надо же где-то работать. Раз не получилось из меня врача...
Когда я выплакалась, Павел заставил меня умыться холодной водой, припудрить,нос:
— Это он от слез покраснел, какая ты смешная стала!
Меня это ничуть не обидело. Ничего теперь обидеть меня не могло, я себе цену знала — не способна ни на что путное, буду где-нибудь квитанции выписывать...
Когда я, умытая, вернулась из ванной комнаты, Павел за руку подвел меня к тахте, усадил, сам опустился рядом и сказал серьезно, сочувственно:
— Запомни: кто не пользуется своими духовными силами, того они покидают. А теперь послушай:
Победишь — своей победы напоказ не выставляй,
Победят — не огорчайся, запершись в дому, не плачь.
В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй,
Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.
Мне вспомнился наш институт, Павел в окружении студентов, его успехи, мои страдания, его равнодушие. Зачем я пришла сюда? Чем он может помочь мне? Очередным «разносом»? Рисуется, стихи читает, когда человеку жизнь невмоготу!
— Ритм, поняла? Ритм жизни,— говорил между тем Павел. — Это Архилох, древнегреческий поэт. Каков, а?
У меня снова хлынули слезы, не остановить.
— Ты слишком импульсивна, Геля, тратишь энергии больше, чем надо. Во всех случаях жизни полезно вспоминать спичку Станиславского. Помнишь, что он говорил по этому поводу? Без определенного усилия ее не зажжешь, переусердствуешь — сломаешь. Итак, надо тратить энергии ровно столько, сколько необходимо, а у тебя колоссальный перерасход! Врач из тебя выработается, уж ты поверь мне на слово, отличный: ты человек неравнодушный и доброты в тебе с избытком, а это в нашей профессии немаловажная деталь.
— Господи, как ты не понимаешь! Говоришь, говоришь, говоришь! А сам-то ты равнодушный, недобрый, дальше своего носа ничего не видишь! Человек любит тебя, жить без тебя не может, сил у него нет больше молчать, а ты... Посейдон с трезубцем!.. Угнездился на троне... Сердце рыбье, холодное...
Павел захохотал, вскочил с тахты, потянул меня за руку:
— Идем!
— Куда? — Я чего-то испугалась.
— Ты объяснилась мне в любви, сделала мне предложение, теперь нам остается поехать к твоей маме за благословением. Ну как?
— Ага... К маме обязательно... Она даст...
— Что? — Павел прикрыл верхнюю губу нижней, озорно подул на свои волосы.
— Благословение,— прошептала я, опустив голову.
...Мама посмс^рела на меня вопрошающе, в глазах ее стояли тысячи вопросов, но сна не задала ни одного, сказала только: «Тебе видней». И, обняв меня, заплакала. Потом она подошла к Павлу, приникла к его груди, маленькая, сухонькая. А он ласково, бережно гладил ее по седым волосам.
— К Егору бы Васильевичу сейчас,— просительно произнесла она,— всем бы вместе...
— Какой разговор? — весело отозвался Павел. — Собирайтесь, поедем к Егору Васильевичу!
А теперь мамы нет и никогда не будет. Не дожила она до моего юбилея, не дотянула...
Если б можно было еще раз увидеть ее, прикоснуться к ее рукам, услышать ласковое «ягодка моя»...
В нашем доме все еще живет мамой, на каждом шагу вещи, которыми она пользовалась.
Маму любили все, кто знал. А с каким уважением относился к ней Павел! Она никогда ни во что не вмешивалась, если ее не просили об этом; когда мы ссорились, уходила, а после не донимала расспросами, мудрый, всепонимающий человек... Училась она всего-то два года в церковноприходской школе, и воспитанием се никто не занимался. У родителей в голове было одно: как бы накормить детей... Приходилось самой себя «образовывать» — читать, прислушиваться к радиопередачам, интересоваться всем, что происходит в мире. А как тактична, как сдержанна она была!
Не смогла я уберечь дорогого человека, не справились мы с гонконгским гриппом...
Как мне было тяжело, какая беспросветная боль терзала меня у ее гроба. Кто-то пытался оторвать меня от мамы, а Сонин голос, прерываемый слезами, звучал где-то далеко-далеко: «Не трогайте ее, пусть простится! Да отойдите же, говорят!»
Как я благодарна подруге за эту подаренную мне минуту!..
А что было бы со мной, если б я не успела попросить у мамы прощения? Она уже не поднималась, я стояла на коленях у ее постели и умоляла простить за все: за грубые слова, сказанные в запальчивости, за вечную спешку, за Витю...
— Ты передо мной ни в чем не виновата... За Витю бог простит,— сказала она едва слышно, а потом все повторяла и повторяла, затихая: — Не плачь, не горюй, так должно быть... Не плачь, не горюй, так должно...
Не знаю, что делала бы я в те дни без Егора Васильевича, без Сони. Я думала, что без мамы не проживу “ЙИ однбгб дця? а вот живу... Веселюсь даже! Сегодня танцевала почти со всемй гостями-мужчинами: приглашали они меня, не откажешься ведь — празднйк-то мой!
Глава третья
Гости наши только что разошлись по домам, со столов еще не убрано. А еды-то сколько осталось! Наготовили, как сказала бы мама, «на Маланьину свадьбу». К студню так никто и не притронулся, колбаса целехонька, сыр подсох, зато блюдо, где была гора отварной картошки, присыпанной укропом, такое чистое, будто его вылизали. Но кто же это умудрился затолкать яблоко в фужер? Как его теперь достанешь?
Я запоздало пожалела, что отказалась от Сониной помощи, моя подруга вызывалась в два счета все вымыть, навести порядок. Но ведь Соня и без того еле держалась на ногах! С утра толклась у нас на кухне — пироги пекла, а потом еще вызвалась по-ресторанному стол накрыть. Ей это удалось: в ход были пущены веточки петрушки, укроп, вареная свекла, морковь. Она ухитрилась сделать из яйца поросеночка с черными глазками-перчинками, нос — из морковки, хвост — петрушка. Забавно! Гости ахали, любуясь столом,
Зато сделать прическу и привести в порядок руки Соня так и не успела. Потому и прятала их в карманы фартука, а для приветствия подставляла щеки, говоря каждый раз, что во всем виноваты пироги, из-за них она сядет за праздничный стол с «нечищеными перышками».
Ах, Соня! Как будто все только и смотрели бы на ее руки! А возможно, и смотрели? У Вики привычка легонько касаться своей щеки растопыренными пальцами, и только сейчас, пожалуй, я поняла, что руки у Виктории очень красивы, пальцы тонкие, длинные. Да, но как она с такими длинными ногтями картошку Частит или стирает? ^ .......-
— Быс'гро, словно кто-то мог увидеть, я положила свои руки на краешек стола. Увы, не стоит мне напоказ касаться щеки пальцами, а тем более, растопыренными. Руки мои, как сказала однажды Соня, сугубо будничные.
Соня сегодня была в ударе. Невысокая, на талию и намека не осталось, она легко порхала с кавалерами, ей по плечу были и вальсы, и танго, и даже «импортные», как она сама называла, танцы. Но присесть, чтобы лихо «растереть окурок», она могла, а вот подняться... Ей охотно, весело помогали.
Соня без конца талдычит, что мечтает сбавить вес, но, как все тучные люди, недисциплинированна. Ей кажется, если она внимательно выслушает совет, как надо питаться и вести себя, чтобы похудеть, то ее жир сгорит сам по себе и она превратится в «тростинку».
Упрекнешь — оправдывается:
— Кому нужна моя осиная талия? Я люблю поесть и отказывать себе в этом не собираюсь! Мало я голодала в детстве? Не хочу наказывать свой желудок, он у меня послушный — гвозди переваривает!