Над кинотеатром через улицу вспыхивает, будто пульсируя, неоновое слово «Призыв» — там идет фильм «Блокада». Никогда не забыть ленинградцам девятьсот страшных блокадных дней. Мой дед наотрез отказался эвакуироваться. В народное ополчение его не взяли — стар, так он пошел на завод, в свой кузнечный цех: «Пока меня ноги держат, руки слушаются — буду работать!» Бабушка осталась с ним: «Меня от моего родимого только смертушка оторвет».
Они умерли от голода...
А моя дочь может откусить булку с маслом и швырнуть ее в бачок для пищевых отходов.
Ох, и устала же я от своего праздника, устала от усиленного внимания к своей персоне! Сколько добрых слов наговорили мне сегодня, сколько приписали подвигов, которых я не совершала. На моем участке семьдесят хроников: сердечники, легочники, гипертоники, язвенники — они обязаны периодически являться в поликлинику— речь-то идет об их здоровье! Так нет, ждут персонального приглашения от врача. Приходится разговаривать на повышенных тонах, «открытым текстом», как любит выражаться Павел, растолковывать, что значит для них диспансеризация. Обижались! Груба. А сегодня и это на балансе моих заслуг. Забота!
Конечно, на своем участке я стала внутрисемейным, что ли, человеком: знаю, как и чем живут мои больные, в чем нуждаются, куда собираются поступать учиться их дети, о своих родительских планах. Так вот, напрашивается вопрос: есть ли смысл переходить на другую работу и заново открывать Америку? Как тут не вспомнить мудрую русскую пословицу: «Хорошо там, где нас нет».
Конечно, чего греха таить — и мне доставалось от моих подопечных, и им от меня, но сегодня они растрогали меня своим вниманием — такого я, признаться, не ожидала.
Какой-то человек, никак я не могла вспомнить его лицо, принес мне полную сетку яблок из своего сада: «Примите, пожалуйста, это витамины... Вы думаете, доктор, что у меня память плохая? Приходил к вам до того больной, до того меня температура затрепала, а туг еще кашель разыгрался. Смотрю: вы к форточке идете, чтоб закрыть, для меня!»
Вот те и на! Пустяку, оказывается, человек такое значение придал!
Поздравить меня приходила и эта скандалистка Водолей, она испекла большущий торт «Наполеон» и несла его от дома на фанерке, будто на подносе. Как, должно быть, устали ее руки!
«Это вам, Ангелина Николаевна, от чистого сердца... Здоровья желаю вам и вашей семье!..»
Сколько раз я бесцеремонно выставляла эту женщину из своего кабинета. Она рвалась без очереди, и всегда ей вслед неслось: «Как не стыдно!» — «У меня дома больной муж и ребенок остались!»
Ни мужа, ни ребенка у нее не было.
Прикрыв за собой двери, Водолей снимала обувь и прямо в чулках направлялась к столу, усаживалась напротив меня и принималась жаловаться на что-нибудь.
Когда же я, встав Водолей навстречу, выпроваживала ее в очередь, она кричала из-за двери: «Вы одного человека два часа держите!»
И вот так каждый раз. Не одна она, к сожалению, считает, что врач держит «два часа» только других. А ведь сам войдет и забывает о тех, кто томится, ожидая своей очереди, терзает руку с часами. А врачу еще предстоит беготня по квартирам — вызовы к больным, лифты часто простаивают, и сколько ступенек пересчитывают ноги участковых врачей? А писанина? Ею приходится заниматься и дома по вечерам: тут карты и на ВТЭК, и санаторные, и амбулаторные, кроме тебя этого сделать никто не сможет...
...Я вздрогнула от резкого телефонного звонка, схватила трубку:
— Танечка?!
— Сонечка,— хрипловато прозвучало у моего уха.— Значит, эта дрянная девчонка так и не позвонила? Ничего, я утром поеду к ней, она у меня схлопочет.
— Не знаю, Соня, что и думать, вдруг случилось что?
— Успокойся, когда с детьми что-то случается, они в первую очередь родителей вспоминают. Лучше скажи: Павел дома?
— А где же ему быть? — солгала я, не почувствовав угрызений совести: скажи правду, Соня незамедлительно помчится к Вике.
— А не врешь?
— С какой стати? Он уже второй сон досматривает.
— Ну-ну! Давай и мы спать. Спокойной ночи!
— Спокойной, Сонечка.
Я положила трубку и снова вернулась к открытому окну — ничего делать не хотелось и спать не хотелось. Где же Павел? Если бы он задержался у Вики, непременно позвонил бы. Но Вика что-то подозрительно зачастила к нам. Соне эти визиты не нравятся: «Божья коровка меня раздражает, понимаешь? И не хочу, а кидаюсь на нее, как бык на красный цвет!»
Почему она называет Вику божьей коровкой? У Вики нет мужа. Она никогда не была замужем: «Не попадается рыцарь моей мечты, а за кого придется выходить не хочу. Детей люблю и родила. Захочу — третий будет...» Ну, о третьем думать уже поздно, лета не те.
Соня и Вика постоянно спорят. Соня — директор Дома быта. Вика — художник-дизайнер, считает, что только она одна в состоянии создать наиболее благоприятные условия для существования человечества, и не скрывает своего пренебрежения к Сониной работе.
— Какое удовлетворение может дать интеллигентному человеку твоя «чистка-штопка»? Здесь только материальная заинтересованность,— тебе выгодно там работать! Связи: ты мне — я тебе. Устраиваться вы умеете!
Соня любила повторять без конца, как из мелких, разрозненных мастерских и ателье, которые, как прави ло, размещались «на куличках» или в подвалах, создали одно-единое — Дом быта, выстроили великолепное здание — Дворец услуг. Починить, поштопать, покрасить— все можно.
Вика посмеивалась:
— В придачу к услугам сотрудники хамством «обласкают»,— все у вас есть, а улыбка — дефицит!
— Что есть, то есть,— сбавляла тон Соня,— попробуй сделать человека добрым, если он злой от рождения! По натуре. Выгонишь, а замену где взять? Вот и приходится нянчиться с хамом.
— Или с хамкой,— подхватывала Вика.
— Не один черт? — Соня морщилась. — Не хам перед начальством, а начальство перед хамом на цыпочках ходит — только бы не подал заявление об увольнении!
Глава пятая
— Ма, ты чего раздетая у окна? — В гостиную вошел Гена. — Простудиться хочешь? — Одной рукой сын обнял меня, другой прикрыл раму. — Почему ты одна, где помощники? Бабушки нет, так уж и некому? Твой праздник и тебе самой убирать? Не годится! Сейчас я фартуки принесу, вдвоем мы живо справимся.
Как он вытянулся, мой мальчик! Кажется, совсем недавно я наклонялась, если хотела заглянуть ему в глаза. Гена перерос отца. Новая прическа — длинные волосы — ему не идет, но я увсфена, что если бы в моду вошли лысины, жена уговорила бы его брить голову.
Гена принес фартуки, мы вынесли на кухню остатки еды, посуду. Я мыла тарелки, Гена складывал их опрокинутыми на стол, ножи и вилки он вытирал полотенцем и бросал в специальный ящичек.
—- Ма, а ты не забыла? — Сын кивнул на двери ванной. — Помнишь наши тайные тайны?
Когда дети были маленькими, я придумала такую игру. Таня сразу отвергла ее, высмеяла, а Гена принял с восторгом. Мы с ним прятались в ванной комнате, выключали свет, садились на корточках друг перед другом и поверяли «самые тайные тайны». Чего только я не
придумывала, чтобы заинтересовать ребенка! Зато сын мне все о себе рассказывал, я знала о каждом его шаге.
Два моих родных человечка — сын и дочь — такие разные, так непохожи друг на друга, словно не один отец, не одна у них мать, словно жили они и воспитывались в разных условиях, а забота, любовь и внимание родителей не делились между ними поровну.
Таня редко помогала мне по хозяйству. Если попросишь хотя бь! посуду вымыть, она с готовностью ответит:
— Сейчас, сейчас!
Спустя некоторое время;
— Таня, а посуда?
— Сейчас, сейчас!
А сама или читает, или слоняется по квартире. А когда удостоверится, что терпение мое истощилось и посуда уже вымыта, идет на кухню, подвязывается фартуком, спрашивает невиннейшим образом: