— Таня, это же Гете.
— Ну и что? Кашалота-то съела Лотта!
— Что с тобой, Таня, почему ты кривляешься постоянно? Ну как ты себя ведешь!
— Нормально. Согласно вашим с папой инструкциям: не разваливаюсь на стуле, не жестикулирую слишком, не забрасываю ногу на ногу, не сижу на краешке стула в позе бедной родственницы, этого, по-моему, вполне достаточно, чтобы выглядеть воспитанной девочкой.
Что с ней делать?
Редкий случай — девочка не любит ласку: тянешься к ней, чтобы обнять, а она отодвигается от твоей руки
и как-то пугливо сжимается. Волосы у нее жесткие, густые, как у отца в молодости, прикоснешься к ним, как к мелкой стружке, и голова тотчас же осядет под твоей ладонью. А Гена ласковый. Попробуй объяснить это.
С Геной в детстве было куда легче! Сам всегда спрашивал: «Ма, я тебе нужен? Говори сразу, а то у меня свои дела!» Он всегда находил себе работу: мастерил что-то, стругал, собирал, хорошо выпиливал лобзиком фигурки зверей, их брали на школьную выставку. Все мальчик делал легко, весело, безоговорочно: и в магазин сбегает, и пыль сотрет, и картошки начистит. Правда, нравилось ему делать картошку идеально круглой — отходов было!
Часто он спрашивал требовательно, серьезно: «Ма, говорят, в Ленинграде мало осталось коренных жителей, больше приезжих: они ссорятся в городском транспорте, хулиганят, как им не стыдно? И почему они живут в Ленинграде, если вести себя по-ленинградски не умеют? Значок бы такой выдавать: «Я ленинградец». Как медаль».
Однажды, Гена учился тогда в пятом классе, Таня — в четвертом, мальчик вовремя не вернулся домой из школы. Мы переволновались: звонили в школу, знакомым, в милицию.
А Гена с товарищем, оказывается, пытались спасти подбитую синичку. Спрятали ее под кустом, травы нагребли, сверху носовым платком прикрыли и отправились за крупой. Крупы, разумеется, без денег им никто не дал. Тогда они стали просить деньги у взрослых,— их пристыдили и прогнали. В другом магазине тоже все окончилось посрамлением. Когда мальчики вернулись к птице, она уже не нуждалась в их помощи.
— Мама, зачем ее ранили? — плакал Гена. — Кому она мешала жить?
Сколько мерзких поступков совершается из озорства! Разбить зеркало в лифте, поцарапать свежевыкрашенные стены, написать непристойность, ударить животное, убить птицу. Какое удовольствие или удовлетворение может принести подобный поступок нормальному человеку? Получается, что подлости совершаются неполноценными людьми. Не иначе. Это я и сказала сыну. И дочь это слышала, она была в комнате. Но буквально на другой день Гена примчался домой сам не свой:
— Ма, там наша Танька птицам головы отрывает!
Я в это время занималась стиркой, бросила все, выбежала во двор в чем была, с мокрыми руками.
Таня размахивала, описывая в воздухе круги, живым голубем, зажав его голову в кулачке. Птица била крыльями, силясь вырваться на свободу, и вдруг туловище ее отлетело далеко в сторону, а Таня в растерянности оглянулась на мой крик: «Ты что делаешь?!» Птичья голова выпала из ее руки.
Я с ужасом смотрела на свою хорошенькую, нарядную дочку — она стояла у цветочной клумбы, сама как цветок в ярком платье, в красных босоножках, с бантом в косице.
— Марш домой, садистка! — крикнула я.
— И вовсе она не садистка,— услышала я — ко мне подошла Светлана Пряжкова. — Голуби заразу разносят, их уничтожать надо, мама говорила...
Света вскинула подбородок, сощурилась, посмотрела на меня вызывающе враждебно. Злая девочка! Знала я, что дома ее бьют. Видела, как во дворе однажды отец ударил ее за сломанную игрушку. Этот поступок возмутил меня: дети тяжело переносят унижение. Я подошла к Пряжкову, попробовала поговорить с ним: дети ломают игрушки вовсе не потому, что им хрчется испортить кому-то настроение, ими руководит любопытство, хочется заглянуть вовнутрь: что там? И за это бить?
— Извините, доктор,— услышала я в ответ: меня не поняли,— ваше дело лечить, а уж свою дочку я как-нибудь сам воспитаю.
Ушла ни с чем.
Но с того дня я стала присматриваться к Свете. Девочка была не по возрасту угрюмой, враждебно относилась и к своим подружкам, и к взрослым, нападала на них, казалось бы, беспричинно: тычет кулачишками куда попало,— брови нахмурены, губы сжаты, поза воинственная. Чувство протеста руководило ею, вот что, на обидчика она его направить не могла, обиду вымещала на более слабых или тех, кто не станет связываться с ребенком. Я пыталась приласкать Свету, но Таня мне такую истерику закатила! Заревновала.
— И ты тоже убиваешь птиц? — спросила я Свету.
— Не-е, я боюсь...
— Иди домой,— сказала я строго. — Таня сегодня на улицу не выйдет.
— А вы ее побейте,— посоветовала мне девочка. — Отвозите ремешком; она поумнеет. Детям надо ум вбивать.
Кошмар!..
Ile нравилась мне и Света, и ее родители, но приходилось общаться с ними на школьных собраниях, встречаться в нашем дворе, в поликлинике. Пряжков работает слесарем в нашем домоуправлении, а его жена торгует фруктами и овощами в ларьке возле нашего дома, на ее голове постоянно красуется накрахмаленное сооружение из марли, похожее на поварской колпак,— издали видно, открыт или нет ларек.
Как-то, пробегая мимо ларька, я увидела через стекло крупный виноград, а покупателей не было. Пряжко-ва в это время приседала пергд осколком зеркала, прислоненного к надкушенному яблоку, приноравливаясь увидеть свое лицо. Заметив меня, улыбнулась:
— Здравствуйте, Ангелина Ннколаевна, вам чего? А то я уже закрываться собралась!
Мне нужен был виноград.
— Для вас, доктор, всегда пожалуйста. Только минуточку, с марафетом закончу. — Она сняла с головы марлевое нагромождение, бережно положила его в высокую коробку, накрыла, потом достала из сумки флакон духов, потыкала пробкой за правым ухом, помазала правую щеку, засмеялась, глядя на меня. — Я завсегда с одной стороны душусь! Муж к правой щеке прикладывается, и ходит, и спит справа, какой мне резон для других духи переводить?
Пряжкова говорит своей дочери, что надо убивать голубей. Не только голубей, надо думать. Бить, убивать, уничтожать...
Многие родители, к сожалению, оберегают своих детей от животных и птиц: «Голуби заразу разносят!», «От кошек — глисты!», «Собаки лишаем заразят, от них грязь в доме!» И дети, которые с нежностью тянулись к животным, превращаются в их мучителей. У Максима Горького есть такая фраза: «Людям, которые не любят животных, доверять нельзя». По-видимому, так оно и есть.
Я читала и рассказывала своим детям о птицах и животных, в кино водила, в зоопарк: смотрите, слушайте, запоминайте, любите живую природу, берегите ее!
Почему же моя дочь осталась равнодушна к моим словам, ничего не восприняла?
А сколько сказок о добрых волшебниках и злых колдунах я рассказывала! Это, как мне казалось, могло впоследствии развить у ребят воображение, которое поможет им стать восприимчивыми к чужой беде. Почему же мой мальчик впитывал доброе, как губка, а от девочки оно отлетало как горох от стены?
В детстве Таня часто болела, а отсюда повышенная раздражительность, плаксивость, приходилось потакать поневоле, лишь бы ребенок не плакал, не накричал температуру. Был случай, когда она выбила у меня из рук тарелку с манной кашей — стукнула ее кулачком снизу, тарелка разбилась об пол, каша попала мне на лицо, на кофту, я как-то сразу почувствовала сильную усталость, прислонилась к дверному косяку и заплакала. Накануне был трудный день, много повторных больных. После работы допоздна засиделась у Егора Васильевича — он простудился.
Дочка некоторое время с удивлением смотрела на меня, потом рухнула на пол и забилась в истерике. Я с трудом успокоила ее.
А сколько неприятностей и огорчений приносили нам ее двойки! Она могла хорошо учиться, но лепилась, в дневнике среди пятерок мелькали тройки и даже двойки. Однажды она стерла двойку в дневнике.
— Зачем ты это сделала? — удивился отец. — Какая была в этом необходимость? Разве тебя за плохую отметку наказывали?
— Это учительница... ошиблась... сама исправила...
Танин нос чуть ли не касался груди.
— Чтобы этого больше не было! — строго сказал отец. — Еще раз повторится — выпорю. Запомни!
— Постараюсь.
— Увидим,— в тон ей ответил Павел.
В следующее воскресенье мы собрались всей семьей в Парк культуры и отдыха, дети давно просились покататься на карусели, лодках. День выдался солнечный, теплый. Мы уже готовы были выйти из квартиры, как Павел вдруг вспомнил, что забыл очки, и вернулся за ними.
Как сейчас вижу: приближается он к нам по коридору (а коридор у нас такой, что на велосипеде проехать можно) с открытым дневником в руке. На его странице зияла варварски протертая дырка, а над ней аккуратно выведенная цифра «5».