В посольстве СССР беседуют о Гитлере. Немецкий барон, полковник рейхсвера, одетый в штатское, поднимается на лифте в маленький салон, украшенный фотографиями Ленина и Сталина. Этот юнкер, бывший член «Стального шлема», чувствует себя вполне непринужденно, когда советский посол склоняется перед ним в поклоне. Беседы между немецкими офицерами и сотрудниками русского посольства происходят регулярно. Эти контакты соответствуют традиции тайных взаимоотношений между двумя странами, поддерживаемых, несмотря на различия в идеологии. Сегодня двое собеседников делятся своим недовольством по поводу усиления CA, численность которой уже достигла трех миллионов человек. Русский говорит полковнику, что социал-демократы, христиане, национальные меньшинства и офицеры монархической армии в скором времени будут «окончательно» уничтожены нацистами. Немец, со своей стороны, представляет доказательства того, что последние уже готовы к провокациям против левых. CA и Геринг, ныне действующие «в тандеме», собираются обвинить берлинских коммунистов в поджоге рейхстага, который сами же и устроят. Рему и Герингу важно скомпрометировать Коминтерн. Немецкий офицер разворачивает на столе карту и показывает, где находится тайный подземный ход, соединяющий здание парламента с домом Германа Геринга. По этому ходу и пройдут штурмовики-поджигатели. Эта акция как-то связана с недавним разгромом «Дома Карла Либкнехта», штаб-квартиры немецких коммунистов. Ее предполагается осуществить сегодня же вечером, 28 февраля. Полковник, которого провожает посол, спускается на лифте вниз.
Паризерплац. Посол Франции Андре Франсуа-Понсе открывает обед, на котором присутствуют 12 гостей. Министр финансов (не нацист) Шверин фон Крозиг сидит справа от супруги посла. Посол как раз приступает к рагу из окорока кабана, убитого в охотничьих угодьях Геринга, когда мажордом передает ему лапидарную записку: «Рейхстаг горит». Он поднимается и подходит к окну, из которого виден купол парламента. Стеклянный купол сейчас весь охвачен алым пламенем, «как будто в нем зажгли бенгальские огни», как напишет потом Франсуа-Понсе. Посол сообщает эту новость своим гостям. Они настолько поражены неожиданным известием, что на какое-то время теряют дар речи. Только министр финансов вскрикивает, охваченный странным порывом радости: «Gott sei Dank!» («Слава богу!»)
Берлинские пожарные суетятся вокруг гигантского костра и наконец проникают в здание. Они обнаруживают около двадцати очагов возгорания — в большом зале, в буфете, в залах заседания комиссий. Кто-то облил бензином шторы, старую деревянную обшивку стен. «Это преступление было подготовлено очень многочисленной группой», — утверждает шеф пожарных. Полицейские хватают человека с блуждающим взглядом, который имеет при себе документы на имя Маринуса ван дер Люббе.[44] Он действительно кажется пережившим какое-то сильное потрясение.
Многочисленные евреи собираются в своих синагогах. После службы они горячо обсуждают начавшуюся «охоту на коммунистов». «Они атеисты, с ними поступили правильно». — «Рема рано или поздно отстранят от дел, и тогда консервативные правые вновь придут к власти». — «Я не верю, что нацисты возьмут под свой контроль прессу, книжные издательства, кино». — «Да что они вообще смогут сделать без нас: в наших руках банки, коммерция, всё», — говорит толстый торговец мужскими сорочками, который только что заключил с Ремом сказочно выгодный контракт на поставку коричневых рубашек и отказал в каком бы то ни было кредите социалистам, хотевшим одеть в «зеленое» свою милицию. Один из друзей упрекает его: «Ты еще об этом пожалеешь, когда увидишь перед нашей синагогой плотную толпу с красными знаменами. Эти люди ненавидят нас, не могут спокойно смотреть, как мы выходим из своих «Мерседесов» в шубах и складных цилиндрах. Я не удивлюсь, если те, кто сегодня несет плакаты «Мы голодаем», завтра присоединятся к нацистам!» Здесь, у синагоги, все чувствуют и знают, что совершили ряд ошибок. Однако даже самые неисправимые пессимисты не могут вообразить, что ожидает в ближайшем будущем израильскую общину Берлина. Евреи полагаются — впрочем, без большой веры — на гарантии безопасности, которые Гитлер обещал предоставить «всем» церквам. Какой-то человек с большой бородой размахивает газетой от 5 февраля 1933 года, в которой Адольф Гитлер обращается с просьбой о сотрудничестве к духовным лицам всех вероисповеданий. Непонятно только, можно ли отнести к числу этих «духовных лиц» и раввинов. Раздаются голоса: «С ним (Гитлером) необходимо вступить в переговоры». В конце концов, разве не было благодарственной службы Те Deutn,[45] во время которой знамена со свастиками склонялись перед католическими священниками? То же самое происходило и в Мариенкирхе (церкви Святой Марии), и в соборе Святой Хедвиги, где католики получили те же гарантии. Не планируется ли в скором времени заключение конкордата с Ватиканом? «Несмотря на нашу тревогу и на зверства CA, — вмешивается в разговор некий раввин, — мы не можем не признать, что до сих пор к нашим синагогам относились с уважением».
Пройдет довольно много времени, прежде чем суд в Лейпциге установит факт невиновности берлинских депутатов-коммунистов и Георгия Димитрова. Никто из посторонних не присутствовал на тайной казни «анархиста» ван дер Люббе. Его тело даже не выдали его семье. Крузе, ординарец Рема, на Нюрнбергском процессе подтвердит, что поджог рейхстага был осуществлен 23 членами штурмовых бригад по поручению Рема, одобренному Герингом. Все эти люди будут расстреляны 30 июня 1934 года за исключением самого Крузе, которому удастся бежать в Швейцарию и которого будет искать гестапо. Крузе добавит к своим показаниям, что Рем шантажировал Гитлера, угрожая сделать достоянием гласности обстоятельства этого дела, что и послужило истинной причиной его, Рема, гибели. Посол Франции не верил в мрачный фарс, поставленный новой властью. Он отмечал в своем дневнике, что пожар рейхстага, как и «Ночь длинных ножей», всегда оставался для Гитлера табулированной темой. Геринг, напротив, хотя и отрицал факт своего участия в поджоге, втайне настолько им гордился, что в его устах само опровержение этого факта звучало чуть ли не как признание: «Нерона и меня ложно обвиняли в поджоге соответственно Рима и рейхстага. На самом деле Рим сожгли христиане, а рейхстаг — коммунисты». Геринг возмущался сожжением огромного количества книг «антигерманской направленности», организованным на сей раз без всякой маскировки и «козлов отпущения», по поручению Геббельса, одной майской ночью на площади Оперы. Двигала ли им зависть? Или предусмотрительность? Не следует забывать, что Геринг и Геббельс были соперниками. Аутодафе не понравилось берлинцам. Геринг же был хотя и тщеславен, но очень осторожен. Тучный Геринг пользовался популярностью. Он охотно представал в обличье храброго, добродушного человека, в некоторых случаях — и защитника евреев. В 1941 году, когда его Люфтваффе будет бомбить Лондон и там начнутся пожары, он поставит это себе в заслугу. Но когда, после 1943 года, настанет черед Берлина испытать те же невзгоды, Геринг окажется как бы ни при чем.
Берлинцы, как и все 65 миллионов немцев, в 1934 году в большинстве своем проголосовали за нацистов. Они приветствовали передачу Гитлеру всей полноты власти, едва завуалированную «высылку» Шнденбурга в его поместья, «ликвидацию» социал-демократов и коммунистов. Берлинцы сейчас намерены следовать за лидерами нацистов и одно за другим принимают все их нововведения: возрождение рейхсвера, CA, СС, Германский трудовой фронт,[46] общественные работы, «Силу через радость»,[47] «Зимнюю помощь». Пока дела идут хорошо, рабочие, крестьяне, промышленники, офицеры, служащие — словом, абсолютно все — удовлетворены режимом, который обещает ликвидацию безработицы, беспорядка, коррупции, инфляции и которому удалось, по крайней мере, выполнить свои обещания относительно безработицы, не затронув интересы богатых! Договор «О дружбе и нейтралитете между Германией и СССР»,[48] «Ось» никого больше не интересуют. И напротив, аншлюс (присоединение Австрии к рейху) льстит самолюбию немцев, а подписание четырехстороннего пакта[49] укрепляет их уверенность в будущем. Умело культивируемая ксенофобия постепенно превращается в ров, отделяющий «германское гетто» от остального мира. Конечно, никто не испытывает особой любви к гестапо,[50] государственной тайной полиции, или к СД, службе безопасности, которую уже начинают бояться. Однако надписи: «Свободу Тельману!»[51] мало-помалу начинают исчезать со стен предместий. Олимпийские игры, праздники на стадионах, пучки света в ночном небе, факельные шествия — всё это очаровывает сердца берлинцев, которые сразу же оценили (правда, не осознав, с какими тайными намерениями это делается) возвращение к классицизму в культуре. Национальная столица, die Hauptstadt, вскоре будет преображена архитектурными творениями самого противоречивого из нацистских деятелей искусства — Шпеера. Но это не вызовет сопротивления ни у кого, кроме немногих рафинированных знатоков. В Пруссии любят казармы, и берлинцы будут довольны жизнью до тех пор, пока не исчезнет масло. Они начнут проявлять беспокойство, только когда разразится война с сопровождающими ее ужасами. Но прежде им предстоит испытать огромное облегчение, смешанное с некоторой долей страха, во время «Ночи длинных ножей».
Гитлер возвращается из Венеции, где Муссолини унизил его, бросив презрительную фразу: «Сначала наведите порядок в своем доме!»
Уже прибыв в Германию, он вновь и вновь с раздражением обдумывает этот совет, прозрачно намекающий на Рема. Может ли быть, что посольство Италии в Берлине располагает информацией о заговоре CA, направленном лично против него, Гитлера? Если это так, то лучше всего нанести удар первым. Предварительно приняв необходимые меры предосторожности. Вместо того чтобы сразу лететь в Берлин, Гитлер встречается с промышленником Густавом Круппом, который, как и Фриц Тиссен («стальной король»), жалуется на незаинтересованность рабочих в своем труде, неблагоприятно сказывающуюся на производстве.
— Виноваты в этом штурмовики, — утверждает Крупп. — Эти люди хотят ввести своего рода большевизм — с сапогами, но без мозгов, — который прельщает многих.
— Уверяю вас, — отвечает ему Гитлер, — что уже завтра штурмовые бригады будут ликвидированы.
Гитлер очень любит своего «товарища» Рема, но тот явно становится обременительным. Не так-то легко контролировать этого человека, «равного» ему, фюреру, подлинного (в отличие от Гитлера) героя сражений. Наконец, если бы перечисленных причин было недостаточно, следовало бы подумать и о единодушной неприязни к Рему и к CA немецких офицеров. Военные требуют чистки. Гитлер рискует тем, что окажется между CA и армией, как между молотом и наковальней. Итак, он принял решение — во имя государственных интересов, в данном случае совпадающих с его собственными. Он вызывает Ганса Баура,[52] своего личного пилота, поднимается с ним в свой «Юнкерс-52» и приказывает взять курс на Мюнхен. Сидя рядом с Бауром в кресле второго пилота, Гитлер, стиснув зубы, вглядывается в черное небо. Потом он листает досье, которое подготовили в Берлине Геринг (уже играющий против Рема, своего вчерашнего союзника) и Гиммлер, — досье о фактах насилия, жестокости, лихоимства и, главным образом, о «дебошах» своего старого товарища. О гомосексуальных наклонностях Рема Гитлер знал всегда. Он ненавидел эту «аномалию». Но покрывал ее, пока это было возможно. По словам Франка, будущего палача Польши, Гитлер однажды даже сказал своему лучшему «другу»: «Разве я должен перестать любить Вагнера лишь из-за того, что он спал с Людвигом Баварским?» Но это было вчера. Сегодня Гитлеру нужно удовлетворить финансовых и индустриальных воротил, армию, Круппа, Тиссена, — удовлетворить, положив конец террору CA посредством убийств и репрессий. Тем более что Геринг и Гиммлер, а вслед за ними и Гейдрих, говорят — или это дезинформация? — о каком-то путче, который якобы готовится против него.
В Мюнхене к Гитлеру присоединяется мертвенно-бледный Геббельс, втайне сочувствующий CA, которого фюрер хочет привлечь к операции, чтобы замарать и тем прочнее привязать к себе. В сопровождении небольшого отряда СС Гитлер отправляется на озеро,[53] где Рем проводит ночь с близкими ему людьми в маленьком отеле. Шеф CA уверен, что на следующий день состоится его «рандеву» с фюрером, во время которого они раз и навсегда придут к соглашению по поводу будущих перспектив «коричневой революции». Рем поражен, видя Гитлера у своих дверей и слыша его крики.[54] Тем временем эсэсовцы Гиммлера проникают в отель, убивают или захватывают в плен штурмовиков. Гитлер бросает халат на обнаженное тело Рема и командует ему: «Одевайся!» Рема заталкивают в муниципальный автобус, реквизированный у местных властей, угрожая ему пистолетом. Его вместе с несколькими преданными ему людьми доставляют в тюрьму Штадельхейма. В Баварии офицеры СС хватают одного за другим шефов штурмовых бригад, которые съехались сюда со всей Германии в ожидании нового союза двух лидеров страны, который, как они предполагали, должен был бьггь заключен на следующий день. Штурмовики умирают на тюремном дворе, так и не успев осознать, что, собственно, происходит. Эсэсовцы обезглавили CA, организацию, в тысячу раз более могущественную, чем они сами. Важных лиц убивают; тех, кто попроще, отпускают. Рема оставили напоследок. Ему дают револьвер. Он говорит: «Пусть Адольф сам придет и сделает эту работу!» Он не стреляет ни в себя, ни в двух эсэсовцев в черной форме, которые входят в камеру, чтобы его прикончить. «В этой авантюрной истории, достойной Тацита, — скажет Канарис позднее, уже будучи главой секретных служб армии (абвера), — еще сосуществовали два Цезаря, один из которых перешел Рубикон.(Гитлер), а второй прикрылся своей тогой перед лицом убийц (Рем)!»
После убийства Рема волна убийств прокатилась по всей Германии и по столице. Резня продолжалась с 30 июня по 2 июля 1934 года. Генерал берлинского отделения CA был расстрелян вместе с другими высокопоставленными лицами на плацу для экзекуций военной школы в Лихтерфельде, в южном пригороде. Берлинцы могли слышать залпы, которые звучали безостановочно. Эсэсовцы стреляли в штурмовиков с расстояния пяти метров. Арестованные, которых подвозили со всех сторон, сразу же по прибытии становились в очередь на смерть. На улицах пешеходы растерянно молчали. Они видели, как грузовики СС курсируют по городу, заполненные людьми с блуждающим взглядом и осунувшимися лицами, на этот раз без коричневой униформы. Никто не мог спать. В своем кабинете на Принц-Альбрехт-штрассе[55] Гейдрих безостановочно говорит по телефону. Он поддерживает связь с казармами, в которых производятся расстрелы. Синим карандашом методически делает пометки в списках имен, которые сам составил. Те, кого ведут на расстрел, кричат, рыдают, ругаются, пытаются плюнуть в лица своих бывших товарищей, орут: «Хайль Гитлер!» Трупы сваливают в кучи; потом наступает черед новых жертв; стены красны от крови, земля пропитана ею. Грегор Штрассер тоже казнен, хотя его дети — крестники фюрера. На западе Берлина, в жилом квартале Ной-Бабельсберг, бывший рейхсканцлер фон Шлейхер, сидя в гостиной со своей женой, слушает радио. «Вдруг звонят в дверь, мы открываем, на пороге — какие-то люди с лицами, закрытыми шерстяными платками, они расстреливают из автомата господ и сразу уезжают на своей машине, у которой не был выключен мотор», — расскажет потом горничная, которая спаслась, спрятавшись в платяном шкафу. Расправляются и с генералом фон Дредовом — просто потому, что у него хранились компрометирующие Гитлера бумаги. Ликвидировав поджигателей рейхстага, убийцы, не найдя фон Папена в его берлинском особняке, перерывают ящики его письменного стола, расстреливают его секретаря и его друзей — фон Бозе и Клаузенера.[56] Сам фон Папен, хитрый лис, вовремя бежал к Гйнденбургу в Восточную Пруссию. Он вернется оттуда позднее с вездесущим Отто Мейснером, чтобы передать Гитлеру поздравления старого фельдмаршала, смысл которых сводился к тому, что фюрер спас Германию.[57]
В ходе этой операции, которая так удалась Гейдриху, исчезнут и те «литературные негры», которые в действительности написали «Майн кампф»,[58] и сотни других неудобных свидетелей. Гитлер будет отсутствовать до 2 июля — он слишком чувствителен, чтобы выносить запах бойни. Он не желает слышать жалобы казнимых, ругань палачей, мольбы женщин, выпрашивающих пощаду для своих мужей. Когда он вернется в Берлин, его большой «Юнкере» тяжело приземлится в аэропорту «Темпельхоф». Горизонт затянут темными тучами, и у красной ковровой дорожки его ждут почти исключительно сотрудники штаба гестапо и СС. Гитлер идет им навстречу пошатываясь. «Он, бедняжка, не спал ни одной минуты в течение нескольких суток», — расскажет Ева Браун своей подруге. Гейдрих держит помятую тетрадь с именами людей, казненных в столице. Шзевиус[59] отмечает, что «пальцы фюрера дрожат, когда он медленно перебирает эти листы. Порой он останавливается на каком-то имени с выражением волнения или гнева на лице или даже отшатывается назад всем корпусом». «Наконец кортеж трогается с места, — пишет этот свидетель и добавляет: — Пафос разворачивавшейся передо мной сцены, мрачные лица, пурпурно-кровавое небо, как в опере Вагнера, — это было больше, чем я мог вынести». Так исчезли первые соратники Гитлера. Их смерть стала ценой за те соглашения, которые Гитлер вскоре заключит с баронами Рура, которым отныне ничто не помешает обеспечивать перевооружение Германии. Это была также плата генералу фон Бломбергу, министру рейхсвера. Казни подверглись только те генералы и либеральные аристократы, которые не интересовали генеральный штаб или даже были чем-то неудобны для него. Главнокомандующий фон Бломберг опубликовал в официальной газете НСДАП, «Фёлькишер беобахтер», свою статью, в которой, в частности, писал: «Поскольку существует лишь одна партия, отождествившая себя с государством, армия является национал-социалистской и поддерживает этот режим!»
Итак, Гитлер лишился своих первых соратников, штурмовиков, но его уже защищают черные эсэсовцы и вермахт,[60] который наконец поверил, что пришел час его реванша.
«Германия и Берлин уже на пути к могуществу и славе», — говорит генералу фон Бломбергу бывший ефрейтор, комплексующий по поводу того, что является представителем южной ветви немецкой нации, и колеблющийся между «реальной политикой» в духе Бисмарка и безумием, которое подстегивает его, подобно духу мщения; а еще он находится под влиянием интеллектуальных лидеров СС и Геббельса, который останется рядом с ним до последней минуты, — этого виртуоза «дезинформации», достойного ученика Бисмарка (некогда использовавшего эмсскую депешу[61] как средство для усиления собственной власти и приближения войны). Однако, прежде чем попытаться «дезинформировать» народ, нужно завоевать его симпатии; и Гитлер довольно талантливо будет играть своей способностью лгать и в то же время учитывать (по крайней мере вначале) элементарные потребности необразованных масс. Так что только в 1938 году или даже позже берлинцы, этот железный наконечник немецкого копья, начнут сомневаться в Гитлере. А в 1934 году те же берлинцы еще уверены, что делами их государства неусыпно занимается один человек, опирающийся на преданных ему исполнителей, честность которых не вызывает никаких подозрений. Люди, «влюбленные в своего кумира» (Гесс), видят свой единственный шанс на достойную жизнь в том, чтобы ими управлял идеолог, верный своей доктрине и своим обещаниям. Эмпиризм Гитлера, свойственное ему тактическое и стратегическое чутье, его «вдохновенность», которая очаровывает его близких и даже военных, не перестающих удивляться этому «ясновидцу, который всегда оказывается прав» в спорах с ними (так, по крайней мере, будет до «битвы за Англию»), — все это в значительной степени привлекает и среднего немца, среднего берлинца. Рядовые граждане полагаются на фюрера слепо, не рассуждая! Города и деревни, фермы и заводы — ничто не ускользает от его бдительного ока. С недавних пор, когда Гинденбург скончался в Нойдеке, все и вся должны подчиняться его, Гитлера, железной воле, его тоталитарной дисциплине. Всем, и прежде всего молодежи, он предлагает сейчас волнующую авантюру. Рабочие и служащие вновь получают работу, снова открываются военные заводы, буржуазия чувствует себя удовлетворенной — как и армия, как и старая аристократия, по настоянию которой фюрер пожертвовал штурмовиками. Молодые счастливы тем, что им предложили некую цель. Сегодняшний день — время надежды. Завтра начнется борьба за «жизненное пространство». Но уже сейчас создается прекрасная армия, в небо взмывают самолеты военно-воздушного флота (Люфтваффе), на воду спускают корабли, похожие на великолепные игрушки. Здоровая жизнь, спорт, парады, демонстрации, факельные шествия — молодежь беззаботно радуется всему этому. А еще немцам предстоит увидеть Олимпийские игры, этот величайший праздник, — прежде чем придет война с ее разочарованиями.
Незадолго до открытия великого спортивного праздника Гейдрих становится начальником государственной службы безопасности (СД),[62] а Канарис — новым начальником армейской разведывательной службы (абвера). Получив назначение 2 января 1935 года, маленький адмирал (рост — 1 м 60 см, возраст — 48 лет, волосы с проседью, глаза голубые) сразу же начинает обустраиваться в служебном помещении, которое называет своей «лисьей норой». Не чувствуя себя счастливым с женой и дочерьми в своей очень скромной квартирке на Доллештрассе, он часто спит на диване в должностном кабинете на набережной Тирпицуфер, повернувшись лицом к макету крейсера «Дрезден».[63] Этот вечно усталый человек, в котором нет ничего от прусской жесткой самодисциплины, нередко зевает даже во время сдачи рапорта. Все свои тайны и секретные сведения, касающиеся организации его ведомства, он хранит не на бумаге, а в памяти. Добровольный молчальник, он сформировал себя как личность, взяв за образцы знаменитых шпионов императора Вильгельма II. Этот националист, совсем не похожий на Рема, был не единственным, кто втайне сочувствовал штурмовикам и боялся за свою жизнь в «Ночь длинных ножей». Однако он всегда превосходно владел искусством притворяться. Он умеет слушать Гитлера, как никто другой, и даже лучше, чем Гейдрих. Последний, кого Эрика, жена Канариса, называет за глаза «белокурой бестией», иногда приходит в дом адмирала со своей супругой, Линой Гейдрих, чтобы сыграть вместе с хозяевами квартет Баха или Бетховена.[64] Алжирец Мохамед, верный слуга Канариса, который в такие вечера подает кофе, немного побаивается «красавчика» Рейнгарда. Вынужденный работать в сотрудничестве со своим старшим по возрасту коллегой, Гейдрих всю жизнь «чувствует», не будучи в состоянии этого доказать, что Канарис «шпионит не в пользу Гитлера». Фюрер же, не обладая таким тонким чутьем, сохранит веру в свое «орудие» (Канариса) почти до самого конца. Все высокие политики, не отваживаясь прямо об этом говорить, догадываются, что Вильгельм Канарис замешан в убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург.[65] Он также помогал элитным штурмовым отрядам в тайном уничтожении коммунистов и социал-демократов. В последнее время Гейдрих подогревает антисемитизм Гитлера, но Канарис его в этом не поддерживает. Адмирал рекрутирует для абвера лучших агентов именно среди евреев — это несомненно. Гейдрих все время подкапывается под армию, Канарис же ее защищает. Канарису удается добиться того, чтобы один из членов «Оси», Франко, вступил в переговоры с Черчиллем, с Папой; Гейдрих провоцирует чистки в Красной армии, способствует заключению германо-советского пакта, разрабатывает план операции «Барбаросса» (план вторжения в Россию), ставит своей конечной целью расширение «жизненного пространства». Канарис имеет свой план создания «Великой Германии», Гейдрих же думает о технических деталях функционирования мировой империи, которая не пощадит ни латинян, ни англосаксонцев, никого. Гитлер верит, что сможет заставить двух этих «феноменальных экземпляров» плодотворно сотрудничать. И действительно, они встречаются семьями, а по утрам даже скачут галопом, бок о бок, по аллеям Тиргартена. Объединившись против всех остальных — Геринга, Геббельса, а потом и Риббентропа, который внедрит собственную агентуру в ряды СД и абвера, — они имеют веские причины, чтобы изображать дружбу и даже нежную привязанность друг к другу. Третий рейх — это корзина с дерущимися крабами: около ста разных тенденций сосуществует внутри абвера, который по объему своих полномочий имеет преимущество перед гестапо, а последнее, в свою очередь, — перед СС и даже перед СД, службой, которую возглавляет Гейдрих и которая на сегодняшний день организована наилучшим образом. Гиммлер так хорошо отдает себе в этом отчет, что поощряет интриги «белоперчаточника» Канариса против СС, соперничающего с абвером, с одной стороны, и против Гейдриха — с другой. Адмирал в Германии никогда не действует открыто, а только через посредников, никогда не оставляет за собой ни малейших следов, особенно в своем окружении. И напротив, в Испании, в Италии, на Балканах, во всех средиземноморских странах — в его жилах есть немного греческой крови — он пускается на всевозможные авантюры, как бы обретая в этом вторую молодость. Правда и то, что иногда он создает разведывательные службы для этих стран.
СССР, Соединенные Штаты для него суть абстрактные понятия, страны, куда менее понятные, чем, например, государства Южной Америки или Япония. Он имеет свои предрассудки, из-за которых не пожелает встретиться со Штауфенбергом, героем июльского заговора, чье чуть было не удавшееся покушение на Гитлера положит конец геноциду 1944 года, который принес немцам, евреям, армиям союзников больше смертей, чем весь предшествующий период гитлеровской власти и даже чем ее конец. Имели ли Канарис и Гейдрих, эти обманутые обманщики, помимо сатанинских качеств и какие-то человеческие черты? Гейдрих любил свою семью и был любим ею. Канарис (который, хотя и не любил своих близких, обеспечил им безопасное существование) обожал домашних животных до такой степени, что, снедаемый безумным беспокойством, звонил по телефону из Марокко в абвер: «Как дела у Сеппеля и Сабины?» Англичане далеко не сразу догадались, что речь идет не о секретных суперагентах, а о двух таксах адмирала.
В отеле «Кемпински», 1 апреля 1936 года, в 8 часов утра, не видно ни одной женщины, за исключением уборщицы в синем переднике, которая в холле подметает пол, предварительно посыпав его влажными древесными опилками. В большом холле сидят дородные, солидные мужчины. Серьезные господа, они съехались сюда, чтобы попытаться продать (по случаю международного спортивного праздника) свои планы, машины, идеи, наконец, свою энергию. Они только что позавтракали в ресторане. Теперь весь первый этаж отеля пронизан запахом их сигар, хотя скромное извещение, прикрепленное к желтой узорчатой обивке стен, призывает курильщиков ограничиться пределами «серого салона», резервированного для их нужд. Газеты, разбросанные на столах, извещают об открытии Олимпийских игр. Телефонные кабинки осаждаются журналистами со всего мира. Из лифтов выходят люди в нацистской форме — это полицейские чиновники, приехавшие из Нюрнберга. Один из них расплачивается внизу за свой номер. Номер на первом этаже, с гостиной и ванной комнатой, стоит 70 марок. Чиновник сохраняет квитанцию, чтобы потом ему возместили служебные расходы. Затем он направляется в парикмахерский салон; там уже сидит «золотой фазан», как называют этого типа в берлинских верхах, — ему промокают лицо смоченными горячей водой полотенцами. В промежутках он шутит с заискивающим перед ним парикмахером. Его кобура с револьвером висит на вешалке. До прихода к власти нацистов он был куда менее значимой персоной и работал на Берлинской бирже: в его обязанности входило распространение пессимистических или оптимистических ложных слухов, влиявших на колебания валютного курса. Совершенно лысый, лишенный ресниц и бровей, он будет сегодня сопровождать иностранных официальных лиц за кулисы Олимпийского стадиона, где кинорежиссер Лени Рифеншталь[66] уже собрала свою команду и приготовила всё необходимое для съемки. Герр доктор Отто, «золотой фазан», всю свою жизнь играл роль посредника. Он надеется, что сегодня его представят «гениальной» Лени, женской ипостаси Казановы, которой предстоит оставить глубокий след во всей немецкой культуре двадцатого столетия.
За первую неделю апреля 1936 года население Берлина утроилось. На вокзалы столицы прибыло три тысячи поездов. Чуть ли не все известные личности Германии, да и других стран, съехались в город, который немецкая пресса уже называет не иначе как «столицей мира». Десять дней и десять ночей Берлин живет в лихорадочном возбуждении. Наблюдается взрыв всеобщего оптимизма. Преобладающее настроение можно выразить фразой: «Мы хотим мира!» Коричневые, черные, зеленые униформы уже не задают тон на улицах. Преобладают одинокие мужчины в фуражках, зеваки, гуляющие, любители пива, семейные пары с детьми, подростки и влюбленные. Но много и марширующих под грохот барабанов, под раскаты медных духовых инструментов. В этом предвоенном Берлине, который еще недавно заслуженно пользовался репутацией «столицы удовольствий», гражданских пока больше, чем военных. И если знамена, увенчанные орлами, присутствуют повсюду во множестве, то их функция состоит лишь в том, чтобы напомнить о блеске императорского Рима. В самом деле, на трибунах стадиона, превратившегося сейчас в сердце города, в колоссальный Колизей, неумолчно звучит хриплый гул публики. Это грандиозное сооружение для Олимпийских игр стоило Берлину 77 миллионов марок; его строительство было оплачено Рейхсбанком, который за несколько дней спортивного праздника получил доход в иностранной валюте, эквивалентный 500 миллионам марок. Это во всех отношениях выгодное дело «срежиссировал» доктор Шахт,[67] превосходный экономист, который, кстати, не был сторонником Гитлера.
Итак, возбуждение тех, кто пришел сегодня на стадион, в этот circus maximus[68] из светло-серого цемента, построенный по проекту архитектора Вернера Марча, достигает апогея. Наконец появляется первый атлет — в белом трико, с черным немецким орлом на груди. В руке он сжимает факел, зажженный в Олимпии. Полная тишина, толпа затаила дыхание. Марафонец поднимается по ступеням, зажигает гигантский светильник. Гитлер сидит в официальной ложе рядом с Герингом, который втайне жалеет, что не может, как primus inter pares,[69] принять участие в этом величайшем празднике. Гитлер поднимается и императорским жестом открывает XI Международные Олимпийские игры.
Шум, исступленный восторг, крики — и тысячи голубей взмывают в удивительно чистое лазурное небо. Кинокамеры Лени Рифеншталь поворачиваются, чтобы во всех подробностях запечатлеть апофеоз: начало парада спортивных делегаций, шествующих под звуки своих национальных гимнов. Камеры задерживаются на черных американцах, прежде всего на легкоатлете Джесси Оуэнсе.[70] Дикими криками, переходящими в овации, зрители встречают французскую делегацию, которую возглавляют дискобол Жюль Ноэль и пловец Жан Тари. Дело в том, что французы приветствуют трибуны олимпийским салютом, выбрасывая вперед вытянутую руку. Этот ритуальный жест политизированные болельщики воспринимают как выражение солидарности нацизму. Оуэне, человек-чудо, пробегает стометровку за 10,2 секунды — этот рекорд будет побит только через 20 лет. Красавица Лени может запечатлеть в утонченных образах пластику расы, которую Гитлер считает дегенеративной. Позволят ли себе фюрер или Геббельс сделать ей замечание? Если да, то она им ответит, что эти образы должны показать всему миру, насколько выродились американцы. В данный момент камеры Лени снимают поединок немецких и американских атлетов. «Жаль, что чистокровные немцы не могут противостоять напору космополитических Соединенных Штатов», — говорит Розенберг фюреру. Джесси Оуэне легко побивает все рекорды. Камера запечатлевает американских спортсменов, эти «черные машины», так убедительно опровергающие тезис о несомненном превосходстве арийских мускулов. Рифеншталь сделает эти кадры ключом к своему фильму «Боги стадиона». Что касается Гитлера, то он встает и уходит, чтобы не пожимать руку негру. Это его первое поражение.
Берлинцы все еще любят дневные и вечерние «выходы». Женщины в шляпках, в жакетах и плиссированных юбках или в приталенных пальто, молодые люди в сапогах прогуливаются по улицам, главным образом по Кёнигштрассе. Вышло уже около дюжины номеров «Олимпиа цайтунг», «Олимпийской газеты». Заплатив 20 пфеннигов, можно узнать все последние спортивные результаты. Газета выходит на немецком, английском и французском языках. Атлеты не покидают пределов своей деревни, зато иностранные журналисты заполняют все переулки, стоят, облокотившись о перила, на массивных деревянных балконах пивных. Даже на самых оживленных улицах города за минуту не насчитаешь больше двадцати автомобилей. В Берлине в эти дни всё спокойно. Не поступает сообщений ни о каких серьезных преступлениях, молодые люди из хороших семей носят гольфы и выставляют напоказ свои галстуки, девушки — по случаю жары — переобулись в кожаные сандалеты. На одной фотографии видны две машины с откидным верхом, которые столкнулись, не причинив друг другу особенного вреда, перед старинной башней с часами; это произошло в 11.10 утра 25 июля 1936 года. Выходя из дома, люди берут с собой зонтики, потому что гроза может разразиться с минуты на минуту. И по всей столице, вплоть до Бранденбургских ворот, прохожие пьют пиво. Бутылки подвозят в больших деревянных ящиках. Бумажный стаканчик с пивом стоит 10 пфеннигов, то есть меньше пяти су, как во Франции. Иностранные гости приятно удивлены тем, что на улицах не видно солдат. А между тем рейхсвер уже готовит будущих воинов. Генеральный штаб рейхсвера предполагает ограничиться 34 дивизиями. Гитлер думает увеличить это число в десять раз. Но он пока не делится своими намерениями даже с Кейтелем.[71]
Послы западных держав часто совершают поездки в Нюрнберг, подлинную столицу нацистов, где они ночуют в спальных вагонах с парикмахерскими салонами и ванными комнатами. Гитлер наносит им визиты или приглашает их на чай в свою любимую резиденцию «Дойчер Хоф». Каждый год в Нюрнберге — этом Ватикане новой Церкви — под крепостными стенами, среди средневековых зданий разыгрываются театрализованные действа, изображающие «новое обретение меча», «единение фюрера с его народом». Начиная с 1933 года (то есть и до, и после того, как в 1935 году была восстановлена воинская служба) в Нюрнберге проходили партийные съезды: «Съезд победы», «Съезд труда», «Съезд триумфа воли», «Съезд свободы». Олимпийские игры несколько затмили эти воинственные лозунги. Большинство немцев удовлетворены сложившейся ситуацией. Они очень ценят спортивное первенство Германии, пусть и разделенное с Соединенными Штатами. В глубине души люди хотят ослабления международной напряженности, сближения с Францией и Англией. Это настроение выражается, в частности, и в том, что Функ[72] привозит в Париж Берлинскую оперу. Шахт, экономист, пока еще пользующийся большим влиянием, лично открывает в садах Трокадеро (на Всемирной выставке в Париже) немецкий павильон — напротив павильона Советского Союза. Пока длится выставка, его часто видят гуляющим вдоль берегов Сены. Шахт, как и некоторые другие специалисты, которые служат Гитлеру, не относится к числу сторонников войны. Желание разрядки преобладает пока и в Берлине, где большим успехом пользуются французские кавалерийские офицеры, прибывшие из Сомюра. Прусская Академия изящных искусств даже пробуждает у берлинцев вкус к живописи, демонстрируя им шедевры импрессионизма и французской культуры вообще, присланные из Франции. Правда, в то же самое время шедевры берлинской Национальной галереи, включая полотна Ван Гога, Модильяни, Гриса,[73] Клее[74] и пр., продаются в другие страны за валюту или передаются в Комиссию по дегенеративному искусству, чтобы их там предали сожжению, по крайней мере теоретически. На самом деле высшие чиновники режима, например Геринг, тайком приобретают эти произведения по бросовым ценам. Французские моряки с учебного крейсера «Жанна д'Арк» готовятся к плаванию по Балтийскому морю. Адмирал Редер[75] приглашает их посетить Берлин и принимает с большой помпой. Власти даже закрывают глаза на их мимолетные любовные приключения с девицами, которых не пугает закон, запрещающий немцам вступать в сексуальные отношения с представителями других рас (с началом войны нарушение этого закона станет «преступлением», караемым смертью или заключением в концентрационный лагерь). Ключом к этому последнему году относительного спокойствия можно считать Международную охотничью выставку, которая открылась в прекрасных парках столицы.
Неподалеку от Цейхгауза располагается знаменитый остров музеев с его греческими храмами, образующими немецкий Акрополь (правда, лишенный настоящего холма). Напротив острова находится королевский дворец, который доминирует, по крайней мере в архитектурном плане, над столицей. Здесь еще чувствуется влияние итальянского Ренессанса. Несмотря на позднейшие барочные пристройки, этот немецкий Версаль, насчитывающий 1200 помещений и имеющий свой Люстгартен, «увеселительный сад», может считаться самым красивым архитектурным памятником Северной Германии. Геббельс устраивал здесь грандиозные праздники (они мало ценились нацистами, но зато привлекали множество посетителей), во время которых лакеи в напудренных париках держали зажженные факелы и прислуживали гостям, ужинавшим за богато сервированными столами, на открытом воздухе.
Другие традиции старой Германии поддерживались на Унтер ден Линден (берлинских Елисейских Полях), хотя власти относились к этому с некоторым подозрением. У Нойе Вахе, здания кардегардии, имеющего форму античного храма, прусский военный духовой оркестр играл то самое «таратара», которое когда-то так радовало сердца кайзеров. Ветераны войны 1914–1918 годов, которые пока бойкотировали нацистские парады, объясняли здесь своим детям, что еще живы традиции прусской молодежи, воспитывавшейся в приверженности порядку, в дисциплине и послушании. Берлин оставался городом, привязанным к своему прошлому. Со времени первых гренадеров короля-солдата Фридриха II, друга Вольтера и энциклопедистов, здесь культивировали «гусиный шаг», рефлексивное сгибание ноги в колене, превосходное упражнение для придания гибкости мускулам, заключавшееся в том, что солдат, держа корпус прямо, марширует, резко выбрасывая вперед, до уровня талии, попеременно правую и левую ноги, не сбиваясь и не обнаруживая излишней суетливости.
Воєнная наука, железная дисциплина — вот чему хотели бы обучить старики из рейхсвера новые поколения солдат, которые, увы, были вынуждены приносить присягу Гитлеру. Если отвлечься от людей в нацистских униформах, которых с годами становилось все больше, можно было бы сказать, что зеленый центр Берлина с его статуями, дворцами и триумфальными обелисками оставался Марсовым полем, гигантским военным плацдармом. Даже молодые матери, толкая свои коляски, напевали военные мелодии, которые здешним младенцам нравились больше, чем бутылочки с сосками…
Из всех нацистских лидеров Геринг был ближе других к этой традиционной Германии. Он имел более благородное происхождение, чем Геббельс, Гесс, Гиммлер, Лей и Гитлер. Выдающийся летчик времен Первой мировой войны, служивший в «Эскадрилье Рихтхофена», весьма популярный в международном сообществе авиаторов, он всегда отличался склонностью к авантюризму. В нацизме его привлекали три возможности: удовлетворить свое желание взять реванш за версальское унижение, играть ключевую роль в государственном управлении и одновременно лично обогащаться. Действуя в духе вагнеровских персонажей, он похитил некую шведскую героиню, Карин, из ее шведского замка. Циник, маргинал, наркоман, мегаломан, скрывающийся под маской добродушного гуляки, он очаровал Гитлера, по натуре своей мелкого буржуа, и тот прощал ему всё, тогда как Рем, грубый солдафон, в свое время «просиживавший штаны» в окопах под Верденом, так никогда и не сумел завоевать сердце фюрера, хотя в их характерах были сходные черты: жестокость, коварство, хладнокровие, железная воля, смелость. Геринг помог своему другу Адольфу, которого считал равным себе, легальным путем завоевать власть, уничтожить штурмовиков и коммунистов. Однако этому сыну богатого колониста из немецкой Африки,[76] просуществовавшей до 1918 года, не было никакого дела до социальной революции. Эти два человека, Гитлер и Геринг, превосходно дополняли друг друга. Оба они обладали проницательностью, и толстяк Герман внушал доверие тем, кто не очень-то полагался на худого Адольфа.
Когда Геринг превратился в немецкого Хёрста и обосновался на вилле «Каринхалле», названной в честь его незабвенной возлюбленной[77] и наполненной несметными сокровищами, когда приобрел привычку перебирать в своих карманах рубины и изумруды и стал посылать агентов во все страны Европы, чтобы они покупали для него еврейские коллекции и сокровища Лувра, Гитлер по-прежнему прощал ему всё. Геринг часто предавался размышлениям в этом своем дворце, построенном в северной части Берлина, на берегу озера, среди вязов и сосен; он также любил устраивать здесь приемы и принимал своих гостей с императорской щедростью, одетый в костюм Зигфрида. Всегда легко доступный для иностранных послов, для авиаторов со всего мира, он имел свои спортивные залы, стадионы, залы для приемов и даже соборы. И среди всех этих излишеств у него имелась келья, в точности скопированная с кельи святого Иеремии, какой она изображена на гравюрах Альбрехта Дюрера! Геринг, который одновременно был премьер-министром Пруссии, имперским министром авиации, председателем рейхстага, координатором экономических мероприятий по подготовке Германии к войне,[78] директором концерна «Герман Геринг верке», рейхсмаршалом (это он-то, в войну дослужившийся только до капитана!), инициатором создания гестапо и первого концентрационного лагеря (Канарис старался не замечать его, как и он — Канариса), обожал забираться на гигантскую фисгармонию и оттуда управлять, на радость своим маленьким племянникам, миниатюрной железной дорогой. Посол Франции и посол Соединенных Штатов застыли в изумлении, когда однажды он предложил им принять участие в этой игре.
Берлинцы беззлобно посмеивались над страстью Геринга к медалям. «Дядя Герман» был очень популярен, хотя нередко становился жертвой их иронии. В нем видели воплощение славного Гаргантюа, добродушного Гулливера. В Берлине любят толстяков: здесь лишний вес воспринимается как синоним радости, как доказательство хорошего характера его обладателя. У себя в «Каринхалле» Геринг, который вскоре после смерти своей шведки женился во второй раз на дородной актрисе,[79] осуществил наконец еще одну свою мечту, что потребовало участия гостей из многих стран: он устроил грандиозный «нордический» праздник, праздник авиации! Берлинцы, приглашенные во дворец своего Нерона, восхищались его сказочными коллекциями. Даже Петр Великий не мог бы превзойти это великолепие. Финские всадники, в меховых шапках и с копьями в руках, охраняли ворота поместья. На поверхности озер покачивались «ладьи викингов», в парках разыгрывались поединки средневековых рыцарей. Однако вилла «Каринхалле» не могла вместить всех приглашенных, и грандиозный обед происходил в «белом зале» старого императорского дворца, занятого по этому случаю Герингом. После обеда гостей повезли в экипажах в прусский ландтаг, который, словно по мановению волшебной палочки, вдруг превратился в изысканный клуб немецких авиаторов. Лорд Галифакс, который приехал в Берлин в сопровождении фон Нейрата, немецкого министра иностранных дел, рассказывал потом, что ему показалось, будто он перенесся в эпоху Екатерины Великой. Он не скрывал своего энтузиазма и окончательно уверился в том, что войны с Германией никогда не будет.
Муссолини прибыл в Берлин, чтобы подготовить будущий «Стальной пакт».[80] Этот визит дуче, прекрасно информированного о тайных планах нацистов, не остался без последствий. Ни подозрительность по отношению к Гитлеру графа Чиано, министра иностранных дел Италии, в то время еще пользовавшегося большим влиянием, ни аналогичные чувства итальянского посла в Берлине не смогли ничего изменить. 20 апреля 1936 года берлинцы присутствовали на первом собственно военном параде, состоявшемся в нарушение Локарнских соглашений, — параде третьей танковой бронедивизии, насчитывавшей 500 танков и имевшей пушки калибра 77 и 105 миллиметров, которые пробуждали патриотический энтузиазм толпы в такой же степени, что и зенитные орудия в брезентовых чехлах, бронеавтомобили, трехместные мотоциклы с коляской, саперные мосты и пр. Это было уже нечто совсем другое, чем орда коричневорубашечников с факелами, полицейскими дубинками и длинными ножами. Все присутствовавшие прекрасно понимали, что происходит. Новая дивизия производила впечатление настолько гибкого и целостного организма, что японский посол, вслед за дуче, вдруг ясно осознал: он видит перед собой ядро грозной армии, которая будет сформирована уже в ближайшие годы, а затем, может быть, поведет решительную и победоносную войну.
Менее чем за год в ближайших окрестностях столицы было построено множество казарм. Заводы производили уже по 500 истребителей в месяц — самых современных в мире. Ежемесячно эта внушительная «коллекция» боевых машин пополнялась пятьюстами бомбардировщиками. Эти военные самолеты превосходили, по крайней мере на тот момент, все лучшие достижения европейского и американского самолетостроения. Каждая берлинская семья временно лишилась отца или сына — мужчин призывали на военные учения. Более миллиона немецких граждан уже стали солдатами. На выставке в Автомобильном салоне в 1937 году на пять военных грузовиков приходился один туристический автомобиль. «Масло, — говорил Геринг, — должно уступить место пушкам». Только он мог позволить себе сказать такое. В лабораториях уже готовились к эре пищевых эрзацев. «Дядя Герман» использовал все имевшиеся в его распоряжении средства, чтобы Германия стала экономически независимой. Это было нужно не только для того, чтобы страна оказалась способной противостоять враждебной коалиции, которая, вероятно, образуется в будущем, но и для того, чтобы она могла сама развязать военный конфликт.
С той же целью Геббельс со своей стороны постоянно муссировал в подчиненных ему средствах массовой информации тему чехословацкой и русской угрозы. Общественность подвергалась систематической идеологической обработке. Мнимая «советская угроза» — это удобный предлог, который внутри страны позволяет требовать от населения любых жертв, а во внешнеполитической сфере обеспечивает «сообщничество» западных держав. Тем не менее, в то время как разворачивались нескончаемой чередой праздники, игры и визиты, которые способствовали сближению нацистской Германии со странами Западной Европы, и англичане, например, по-прежнему были убеждены в мирных намерениях фюрера, Шахт, рейхсминистр экономики, уже начинал проявлять беспокойство.
Шахт — прекрасный специалист, хотя и имеет внешность смешного профессора, каким его обычно изображают в комиксах. Типичный «белый воротничок» нелепо высокого роста, он будто сошел со страниц «желтой» прессы, с рисунков французских карикатуристов, издевавшихся над окружением кайзера. Из-за его длинной и тощей, как у грифа, шеи и старомодного пенсне даже нацисты не воспринимали этого превосходного знатока экономики всерьез. Он присоединился к ним, веря в возрождение великой Германии, — ни больше ни меньше. Он изобрел такую систему денежного и финансового оборота, которая предоставила в распоряжение Гитлера почти неисчерпаемые ресурсы и позволила избежать инфляции. Он внес весомый вклад в процесс перевооружения Германии — с помощью Рейхсбанка и крупной индустрии. Если бы рейх начал свое движение к прогрессу на 30 лет позднее, рейхсканцлером стал бы не Гитлер, а Шахт. Шахт знает, что Гитлер совершил ошибку, восстановив против себя евреев. Поддерживая самые дружеские отношения с влиятельными лондонскими дельцами из Сити, он дружил и с американскими миллиардерами с Уолл-стрит, вместе с которыми заложил фундамент первых мультина-циональных концернов. В прошлом резко высказывавшийся против коричневорубашечников, Шахт и теперь является представителем оппозиционно настроенной интеллигенции, выступает против войны, которая, как он предвидит, перерастет в мировой конфликт и приведет к катастрофическим последствиям. С 1936 года он пытается, без особого успеха, предупредить о надвигающихся событиях правление Французского банка в Париже и повлиять на его политику. Он уже давно стал противником «классической» колониальной политики Франции и Англии и хотел бы, чтобы западные державы сделали рейху некоторые экономические уступки в Африке. Считая, что старый колониализм уже обречен, он предлагает учредить нечто вроде немецкой арендной компании, которая будет проводить, по сути, неоколониальную политику. Опасаясь прежде всего вторжения немцев в Чехословакию, он извещает союзников о том, что необходимо блокировать планы Гитлера, пока не будет слишком поздно, — пусть даже ценой превентивной «демонстрации». Некоторые французские министры прислушиваются к его словам, другие — нет. Великобритания упорно отказывается признать его правоту. Таким образом, Шахт, которого мировое общественное мнение слишком часто ассоциирует с нацизмом, менее виновен в развязывании Второй мировой войны, чем сами союзники, которые потом заставят его расплачиваться за их собственные упущения. Гитлер, который до поры до времени скрепя сердце терпел своего министра экономики — под сильным давлением со стороны банкиров Рура, деловых кругов и той части военных, которая еще сохраняла осторожность, — вынудил его уйти в отставку в ноябре 1937 года, за несколько месяцев до аншлюса.
Это было для всей думающей и по-настоящему не приверженной нацизму Германии явственным знаком того, что приближаются худшие времена, — именно так восприняли известие об отставке Шахта Фланден, Франсуа-Понсе и многие другие. Фон Нейрат, министр иностранных дел, фон Папен (несмотря на свою кошачью приспособляемость) и многие офицеры генерального штаба по своим взглядам были очень близки к Шахту и экономистам. В Берлине распространилась новая «болезнь»: люди шептались о том, что главнокомандующий сухопутными силами Германии, генерал-полковник фон Фрич, который постоянно посещает ипподромы, но старается не бывать на официальных церемониях, мог бы попытаться что-то предпринять. Этого краснолицего человека с моноклем, не очень приятного в общении, в последний раз видели на публике 27 января 1938 года, когда отмечалась пятидесятая годовщина восшествия на престол императора Вильгельма II. В офицерских клубах кое-кто уже ведет себя довольно неосторожно. Там ощущается атмосфера зреющего заговора. Выступит ли армия против нацизма, после того как примирилась с ним благодаря истреблению CA?
В «Романском кафе» царит запустение, прежние завсегдатаи туда больше не ходят. В это февральское утро 1938 года американские журналисты, прогулявшись по аллеям Тиргартена, встречаются в «Кафе журналистов», где абонировали для себя столик. Мэри Гроувз из «Чикаго трибюн» имеет своих информаторов в генеральном штабе. Она рассказывает, что сегодня утром ее принял один генерал, живущий на Доротее-штрассе, — он встретил свою гостью прямо в домашнем халате. От него она и узнала, что фон Фрич арестован или содержится под домашним арестом. Генерал дал ей понять, что в Берлине царит атмосфера, сравнимая с той, что печально памятна всем по волне убийств, прокатившихся по стране после 30 июня 1934 года. На сей раз чистке подвергаются армия и дипломатический корпус, но главным образом армия. Американская журналистка в продолжении этого разговора лихорадочно делала пометки в своем блокноте. Гитлер, говорил далее генерал, как кажется, решил отныне осуществлять руководство вооруженными силами непосредственно, в качестве верховного главнокомандующего. Военное министерство, во главе которого стоял фельдмаршал фон Бломберг, упразднено, но функции Бломберга перешли к генералу Кейтелю — злому гению Гитлера, — возведенному в ранг министра.[81] Генерал фон Браухич назначен главнокомандующим сухопутными войсками — вместо фон Фрича. Герингу, который добивался этой должности, в утешение присвоили звание рейхсмаршала. Шестнадцать генералов были освобождены от занимаемых должностей, 44 получили другие назначения, барон фон Нейрат потерял пост министра иностранных дел, фон Папен, несмотря на свое легендарное приспособленчество, уже не играет и никогда больше не будет играть сколько-нибудь значимой роли. Когда хозяин провожал американскую журналистку до дверей, она поздравила его с тем, что в его библиотеке, как она успела заметить, имеются очень редкие издания. «Эти книги, — вздохнул генерал, — достались мне от Курта Вагнера, последнего из великих берлинских книготорговцев. Вы знаете, что его тоже арестовали?..»
В тот день во всех секретных службах столицы рейха кипело необычное возбуждение, а некий французский журналист, имевший поручение информировать о новостях в Германии Второе бюро, явился в свое посольство, чтобы отправить в эту организацию дипломатической почтой свое сообщение, составленное не без черного юмора. Суть сообщения сводилась к тому, что Бломберг, друг Гитлера, который и подсказал ему мысль ликвидировать Рема, а потом убрать с политической сцены Шнденбурга, стал жертвой доноса Фрича, когда женился вторым браком на бывшей проститутке.
Гитлер сперва очень рассердился на Фрича, эту «потсдамскую мумию». Ведь если Бломберг, его важнейший союзник в рейхсвере, наделал глупостей под влиянием демона страсти, то сами Гитлер и Геринг, которые не подозревали никакого подвоха, были свидетелями на компрометирующей их свадьбе Бломберга. Между фюрером и фон Фричем произошла скандальная сцена: последний, при поддержке двадцати генералов, потребовал отставки Гитлера и изложил все свои претензии к шефу, который, естественно, впал в страшную ярость. Гитлер сначала хотел защитить фон Бломберга, чтобы тем самым защитить и себя, но Гейдрих представил ему два обстоятельных (фальсифицированных) доклада, доказывавших, что Фрич является гомосексуалистом — его даже сфотографировали с похотливым молодым человеком на вокзале, перед общественным писсуаром,[83] — тогда как Бломберг действительно женился на проститутке (к докладу прилагались смонтированные фотографии, на которых фрау фон Бломберг была запечатлена в «оригинальных» позах с неизвестными лицами). Уже этот случай в полной мере показал фальсификаторские способности Гейдриха, подлинного хозяина гестапо, а также (что тщательно скрывалось) и уголовного мира. В случае с двумя упомянутыми военными чинами, которые в тот момент легко могли захватить власть, Гейдриху, чтобы от них избавиться, даже не понадобилось подсылать одну из своих «соблазнительниц» к фон Бломбергу и одного из своих «соблазнителей» — к фон Фричу. Хотел ли Гейдрих посмотреть, как отнесутся Гитлер и Геринг к этому шантажу, и одновременно избавиться от двух влиятельных военных деятелей? Но что он в результате выиграл? На тот момент он, как кажется, оказал главе нацистов неоценимую услугу, но одновременно завел на него секретное досье, которым мог воспользоваться позднее. Гиммлер как-то сказал своему массажисту, что Гейдрих хранит у себя компрометирующие фотографии всех влиятельных лиц рейха. Увидев фотомонтажи Гейдриха, Гитлер и Геринг были вне себя от ярости из-за того, что по незнанию присутствовали в качестве свидетелей на свадьбе Бломберга, которую фотографы усердно снимали.
В иностранных посольствах все догадывались, что идея «сухой чистки 30 июня» пришла в голову Гитлеру именно тогда, когда он понял, что публично выставил себя на посмешище, согласившись быть свидетелем на свадьбе фон Бломберга, и когда должен был выслушивать издевательски презрительные слова Фрича. Гитлер, конечно, сумел извлечь максимальную выгоду из закона о неразглашении внутрипартийных конфликтов, введенного Геббельсом. Один из талантов фюрера состоит в том, что он умеет схватывать на лету любую благоприятную возможность и ловко перетасовывать карточную колоду. Он поступит так и в этом случае, в последний момент обратив трудную ситуацию на пользу себе одному. Ни Гиммлер, ни Геринг не получат должностей фон Бломберга и фон Фрича. Кровавой расправы, как в 1934 году, не будет — прибегнуть к такому еще раз значило бы искушать дьявола, — на сей раз фюрер удовлетворится административными мерами. Фон Риббентроп, друг Гитлера, доказавший последнему свои способности один-единственный раз, когда взял на себя роль посредника в шантаже семьи Шнденбурга, заменит фон Нейрата в верхней палате парламента и в министерстве иностранных дел. Кейтель, сторонник демократизации армии и человек, преданный одному Гитлеру, встанет во главе вермахта. Таким образом, армия будет укрощена без всяких драм. Она восторжествовала над партией в 1934 году. В 1938-м партия возьмет свой реванш.
5 февраля берлинцы прочитали в газетах, оркестрованных Геббельсом, следующее объяснение происшедшего: «Речь идет о нормальном, органическом развитии, о естественном процессе, порожденном динамикой гитлеризма». Успокоили ли их эти слова? Похоже, что в целом да, в очередной раз успокоили. Ибо кто в целом мире был тогда в их глазах более великим, более проницательным, более мудрым, чем фюрер?[84]
12 марта 1938 года Гитлер оккупировал Австрию. Муссолини, который 25 июля 1934 года, когда был убит Дольфус[85] (жена и дети покойного Дольфуса до сих пор жили в доме дуче в Риччионе), бросил свою армию на Бреннер и призвал западные державы к войне против Германии, на этот раз предпочел не вмешиваться.
Именно Муссолини, после упомянутой упущенной возможности, по согласованию с Канарисом вовлек немцев в гражданскую войну в Испании.[86] Он одерживал трудные победы в Эфиопии, но фон Бломберг, заклятый враг итальянцев, предрекал их неминуемое поражение в этой стране. Однако теперь фон Бломберга нет, и Гитлер может вернуться к своим давним мечтам. А пока фюрер приезжает в Рим, чтобы отметить там свой апофеоз. На следующий день, уже в Неаполе, он с удивлением наблюдает за умелыми маневрами двухсот пяти кораблей итальянского военного флота. Девяносто подводных лодок одновременно показываются на поверхности моря. Это зрелище производит сильное впечатление на бывшего ефрейтора, а ныне фактически главнокомандующего немецкой армией (через посредство Кейтеля).
По мнению Гитлера, обманутого обманщика, если Германия обладает всеми преимуществами на суше, то Италия удерживает первенство на море. Он ненавидит эту страну неарийцев, но пока верит лично Муссолини, основоположнику фасций и фашизма. Фюрер не перестает оказывать дуче знаки внимания: почему бы и не польстить итальянцу, тем более что он может еще пригодиться. Вскоре, на Мюнхенской конференции, Муссолини, который свободно говорит на четырех языках, в полной мере докажет, что способен подчинить своему влиянию и Даладье, и Чемберлена. К сожалению, эта его способность не распространяется на человека, которого он ненавидит больше, чем всех других, — на Гитлера. Суть дипломатии западных держав в ту эпоху сводилась к тому, чтобы привлечь на свою сторону дуче, несмотря на намерение последнего захватить Тунис, Савойю, Корсику, Джибути (земли, названия которых уже скандировали итальянские фашисты). После отставки враждебного Муссолини фон Нейрата вес Италии в международной игре должен был сразу же увеличиться, особенно если Гитлер (чего мы никогда с точностью не узнаем) уже в то время начал всерьез думать о войне со Сталиным. Муссолини предусмотрительно заявил, что его армия будет готова к войне только в 1942 году! Он не разделял животного антисемитизма Гитлера и с раздражением отнесся к известию о вступлении немцев в Прагу 15 марта 1939 года. Однако союзники не сумели воспользоваться этим его недовольством. Муссолини, которого Гитлер столь явно оттеснил на вторую роль, напал на Албанию, потом подписал «Стальной пакт». Дуче прекрасно умел обеспечивать свою выгоду, вмешиваясь в события лишь в последний момент.
В сентябре 1938 года, в течение восьми дней и восьми ночей, американский журналист Ширер наблюдал за самым колоссальным и угрожающим скоплением народа, которое ему довелось видеть в своей жизни, — на Цеппелиновых полях, в Нюрнберге,[87] под яркими пучками света, которые отбрасывали в небо прожекторы, изготовленные на заводе Клейга в Берлине. Американец описал тогда «этот странный ночной церемониал гитлеровской литургии, разворачивавшийся на фоне двадцати тысяч знамен, которые колыхались в ирреальном свете подобно деревьям фантастического леса». От его внимания не укрылись и «простые люди, в сомкнутых рядах, с выброшенными вперед руками, которые, собственно, и сделали нацизм возможным, отвергнув свои души и ум, свое чувство ответственности, свои личные проблемы, чтобы слиться в нерасторжимое целое». Свидетелем этого «алхимического» процесса был и итальянский журналист Индро Монтанелли; позже он расскажет о «потоке раскаленной людской лавы», который ему совсем не понравился.[88] Посол Франции отметит, что «город Священной Римской империи, в котором еще витает дух Вагнера, стал местом, где все размышления и чувства соединяются в культе памяти о прошлом и великих амбициозных планов на будущее». Эдда Чиано, дочь дуче и жена человека, который был его правой рукой, позже признается в том, что вид нюрнбергских толп внушал ей одновременно «тревогу и энтузиазм». Через некоторое время тревога возросла и как-то вытеснила энтузиазм. Бенуа-Мешен тоже вспомнит, как принимал участие в нюрнбергском «мистическом действе, достаточно мощном, чтобы восторжествовать над всеми индивидуальными чувствами и влить их в горнило новой веры». Его, папского легата, отталкивал «очевидный неоязыческий характер этой варварской церемонии».
Эти умеренно негативные оценки, а также полное отсутствие какой-либо реакции со стороны мировой общественности показали «варварской клике» (Шахт), что она может безнаказанно готовиться к войне. Французский Народный фронт напрасно пытался мобилизовать на борьбу с нацизмом своих соотечественников, занятых собственными проблемами; Великобритания бездействовала, завороженная ужасом перед большевизмом. В конце концов англичане стали воспринимать Гитлера как своего естественного союзника в противостоянии с красными. Соединенные Штаты только начали оправляться от экономического кризиса; в СССР шли свои чистки. Воспользовавшись благоприятным моментом, фюрер решает приступить к осуществлению своей антисемитской программы, умалчивая до поры до времени о ее истинном размахе. Он пока не раскрывает свои военные проекты, не желая оттолкнуть от себя французов и особенно англичан. Однако, прежде чем переходить к террору, он хочет подарить берлинцам новую столицу, которой они смогут гордиться. Времена штурмовых бригад и их методов, которые слишком бросались в глаза, миновали. Настала пора стереть с лица города черты, слишком четко ассоциирующиеся с тогдашними событиями. В апреле 1933 года CA и государственная полиция (Schutzpolizei) «совершили набег» на Шарлоттенбург. В ночь пожара рейхстага они устроили «импровизированный» концентрационный лагерь в подвалах казармы на Генерал-Папе-штрассе и убивали там функционеров социал-демократической партии (например, Артура Миллера), а также коммунистов. Многие берлинцы были напуганы грабежами, преследованиями, убийствами, которые осуществляли люди Рема в ту «кровавую весну». Они еще помнят временный лагерь CA в Ораниенбурге, в здании старого пивоваренного завода, и жуткие крики, доносившиеся с той улицы, которая, что было слишком очевидно, превратилась в арену для жестоких расправ.
Шпеер,[89] «в то время еще очень популярный» архитектор (по словам итальянского посла Аттолико), решил перестроить Берлин по новому плану так, чтобы центральная магистраль, пересекающая город с севера на юг, начиналась от гигантского вокзала, проходила под новой триумфальной аркой (Бранденбургские ворота) и упиралась в Куппелъмалле (Народный дом), здание с куполом, превосходящим по размеру купол собора Святого Петра в Риме. «Это последнее здание подчиненные Шпееру архитекторы намеревались увенчать изображением орла, который держал бы в когтях земной шар». «Предусматривалось также сооружение круглой площади с фонтанами в версальском стиле, которая должна была затмить Площадь звезды на Елисейских Полях в Париже» (посол Андре Франсуа-Понсе). Для реализации этих грандиозных замыслов Шпееру не хватило времени. Рядом с Национальной библиотекой, где предполагалось разбить Круглую площадь (Рунде-плац), в 1938 году успели начать строительство только одного здания — немецкого Дома туризма. Его руины исчезнут после войны. Новым Бранденбургским воротам и Куппелъхалле (в 1943 году новый рейхстаг еще не существовал), строительству которых придавалось даже большее значение, чем сооружению немецкой Площади звезды, так и не суждено было стать мишенью для английских бомбардировщиков — они существовали только в виде макетов. В ходе реконструкции города колонна Победы, воздвигнутая в 1870 году, была перенесена в 1938 году с площади Республики на площадь Большой звезды (Гроссер штерн). Шпеер также взялся за расширение оси «восток — запад». По его распоряжению срубили знаменитые липы на Унтер ден Линден и повсюду воздвигли мраморные колонны, украшенные, в соответствии с милитаристическими вкусами той эпохи, орлами, знаменами и национал-социалистскими эмблемами. Вместо лип посадили молодые деревья, которые к моменту падения города были едва видны. Шпеер также расширил Шарлоттенбургское шоссе (ныне — улица 17 июня) и установил вдоль всей оси «восток — запад» мощные уличные фонари, «намереваясь, как он говорил, превратить столицу в «город света», будущие высотные здания которого станут «маяком» для евразийского континента, покоренного свастикой». Гитлер, как и Шпеер, хотя и мечтал о войне, даже представить себе не мог затемнений, бомбардировок Берлина, а тем более поражения.
Берлинцам, хотя им и так хватало зеленых насаждений, отнюдь не понравилось, что их липы срубили и заменили лесом мраморных колонн, декорированных навязчивыми символами нацистского режима. Один французский фотограф заметил (в 1938 году), «что невозможно сделать снимок в центре Берлина так, чтобы в кадр не попали многочисленные красные знамена со свастикой, орлы, различные аббревиатуры и форменные мундиры». Люди и камни, дома и площади — всё было отмечено каленым клеймом национал-социализма. По берлинскому радио непрерывно транслировались политизированные передачи в преувеличенно торжественном тоне, план которых утверждался лично Геббельсом. Только музыка, которая передавалась очень часто и была хорошей, но ограничивалась исключительно «арийскими» мелодиями, привносила в радиовещание немного культуры. Но могли ли пиво, шнапс, музыка и коллективные манифестации полностью удовлетворить запросы берлинцев — представителей средних слоев и рабочих?
Помимо пивных, маленьких магазинчиков, ремесленных мастерских, что осталось от Берлина, каким он был до 1933 года? Спектакли запрещались цензурой, газеты закрывались, а вездесущее радио осуществляло подлинную промывку мозгов. Традиционная Германия быстро исчезала. Карикатура и кино — два вида искусства, характерные для двадцатого столетия, в Германии выродились, их теперь отличали грубость и крайнее упрощенчество. К 1938 году, за какие-нибудь пять лет, берлинцы перешли от предельной независимости духа к тяжеловесному конформизму. Много было тех, кто сознательно обрек себя, если можно так выразиться, на «побег в будущее», решив, что лучше принимать участие в зрелищных манифестациях режима, подчиняться прусской дисциплине и обращать себе на пользу «величие нации и ее праздники», играя в навязанную тебе игру, нежели оставаться в одиночестве, избрав путь «внутренней эмиграции».
Именно в Нюрнберге были подготовлены, по случаю дискуссии о расовых вопросах, законы, которые лишали евреев рейха всех их прав — «с целью сохранения чистоты немецкой крови и обеспечения вечного существования германской нации». Гитлер еще никогда не заходил так далеко в практической реализации своей программы. Война против евреев, контуры которой были намечены штурмовиками, в тот период так и не началась открыто и официально, хотя после пожара рейхстага Геббельс уже контролировал все средства массовой информации. Гитлер тогда еще чувствовал себя не вполне уверенно. Он хотел прежде всего уничтожить коммунистов и левых. Большая «влажная чистка» — «Ночь длинных ножей» — не особенно встревожила евреев столицы; скорее, она их даже успокоила. Но евреи сознавали, что являются в глазах немцев неполноценными гражданами, и часть из них (самые богатые) эмигрировала, а другая часть (бедные, которых было большинство) осталась, надеясь на то, что буря обойдет их стороной и что Гитлер будет вынужден отступиться от того, что они называли «демагогическим фанатизмом». Думать так значило не понимать фундаментального элемента гитлеровской мысли. Фюрер собирался развязать тотальную войну против евреев для того, чтобы, опираясь на «универсальный антисемитизм», скорее достичь своей конечной цели: завоевания мира. Это была центральная ось его политики, безумный план, имевший свою логику, отступить от которой он не мог. Немецкие евреи (его заложники) интересовали его в меньшей степени, чем те евреи, что заправляли делами на Уолл-стрит, в Сити и через посредство финансовой системы держали под контролем «капиталистический универсум». Его речи и работы о еврейской «плутократии» со временем непременно должны были воплотиться в действия. И если международная и немецкая буржуазия будет этим шокирована, если интеллектуалы начнут возмущаться, что с того? Их возмущение все равно не выльется в активную реакцию. Государства Израиль пока не существует. Обширная еврейская диаспора еще недостаточно организованна, недостаточно едина, чтобы действовать. Фюрер вполне отдает себе в этом отчет. Чтобы отсрочить момент мобилизации враждебных ему сил, которого он боится, до тех пор, пока не произойдет непосредственное и неизбежное столкновение нацистской Германии с Америкой Рузвельта, необходимо продвигаться вперед постепенно, до поры скрывая свои истинные конечные цели от немецкой и мировой общественности.