Чтобы подтолкнуть берлинских евреев к отъезду из столицы (90 % еврейского населения вопреки всему пока остается в городе), Геббельс использует любые средства: он старается пробудить ненависть к евреям у тех, кто никогда ее не испытывал, и разжигает ее у тех, кто прежде был, так сказать, латентным антисемитом. Меры, предусмотренные для Берлина, вскоре распространятся на всю Германию. Ночь с 9 на 10 ноября назовут Рейх(жристальнахт, «Хрустальная ночь».[91] Этой ночью толпа разбивает витрины еврейских магазинов, которых еще очень много. Горит синагога на Фазаненштрассе; погромщики вламываются в-квартиры. Более ста синагог разграблены эсэсовцами. 20 тысяч евреев арестованы, 36 — убиты. Вот когда действительно начинается долгая охота на «козлов отпущения», кульминацией которой вскоре станут принудительные работы евреев в концентрационных лагерях Дахау, Бухенвальд, Равенсбрюк, Ораниенбург, Аушвиц (Освенцим), Треблинка и пр. Эти лагеря, которым на конечной стадии их существования предстоит превратиться в лагеря смерти, покроют всю Европу. Человек, объявивший себя наследником Карла Великого, став полновластным хозяином 300 миллионов человек, будет решать и объяснять, в закамуфлированных выражениях, каким должен быть этот медленный путь к кошмару, хотя и предпочтет лично не участвовать во всем этом, чтобы не портить свой имидж. А «первой ласточкой» нового порядка стало постановление префекта полиции: «Все евреи старше шести лет обязаны, появляясь на людях, носить на одежде желтую звезду, пришитую на груди, сбоку, чтобы каждый мог ее видеть». Потом была «Хрустальная ночь». Значительный ущерб, который погромщики невольно причинили немцам, потом возмещали сами жертвы (как произошло, например, в случаях с магазинами на Потсда-мерштрассе и с Дворцом спорта). На только что вставленных окнах разграбленных еврейских квартир появляются надписи «Jude».[92] Повсюду в городе расклеены афиши, гласящие: «Евреи — наше несчастье». Евреи, изгнанные из всех центров сосредоточения городской общественной жизни, не могут даже прогуляться в городском саду или в берлинском лесу, не столкнувшись с унизительными и грубыми антисемитскими лозунгами: «Евреям вход воспрещен!» или: «Чистый воздух леса несовместим с запахом евреев». Вскоре выпадет снег, и юные гитлеровцы будут украшать своих снеговиков желтыми звездами и ермолками. Многие евреи уже стали жертвами насильственной депортации: их увозят с вокзала Груневальд, в вагонах для скота, в первые концентрационные лагеря. На официальном языке эти люди — «политзаключенные», «пример в назидание другим», «захваченные во время облавы (имеется в виду ноябрьский погром)». Поезда же, в которые их «загружают», стоят на запасных путях на товарной станции. Желательно, чтобы население Берлина ничего о подобных сценах не знало. Оно и так уже начинает сочувствовать евреям, поэтому в настоящий момент никаких новых антиеврейских мер лучше не принимать. Только 28 ноября 1940 года, в четверг, партия сделает в этом направлении следующий шаг: она обратится к населению с призывом принять участие в съемках фильма «Das ewige Jude», «Вечный жид». В газете «Фёлькишер беобахтер» будет напечатано объявление, приглашающее всех желающих собраться на киностудии УФА, в Паласт ам Зоо (в кинотеатре у Зоологического сада), и рекомендующее «подавить свою жалость, которая более чем опасна». На следующий день синагога на Левицовштрассе, процветавшая во времена кайзера, станет местом сбора для депортируемых. Очень скоро закроются последние еврейские школы, а самое большое — не только в Германии, но и во всей Европе — кладбище иудейской общины на Гроссе Гамбургерштрассе будет закрыто и разграблено. На другом иудейском кладбище в Берлине, кладбище в Вайсензее, сотни стел и надгробий будут осквернены нацистскими эмблемами, разорены, профанированы. Похоже, евреи больше не имеют права покоиться в мире в земле немецкой столицы? Закроют и их госпиталь на углу Иранской и Школьной улиц. К концу 1944 года в Берлине еще будет проживать на нелегальном положении какое-то количество евреев; две тысячи из них поместят в концентрационный лагерь, наскоро устроенный в этом здании, изначально предназначавшемся для Красного Креста. Но сам Гитлер ни единого раза не употребит в своих публичных выступлениях слово «еврей».
Шокировала ли берлинцев «Хрустальная ночь» в такой же мере, как расстрелы 1934 года, отстранение от власти Фрича и Бломберга, угроза войны, сгустившаяся в связи с аншлюсом и с планами вторжения в Чехословакию? Похоже, что да: первые трещины, возникшие в отношениях между рядовым населением и властью, теперь расширялись с каждым днем. 10 ноября 1938 года Гитлер признается в беседе с издателями и редакторами «Дойчер ферлаг» и «Берлинер моргенпост» (газет, традиционно придерживающихся правой ориентации и входящих в так называемую «группу гляйхшалтунг», оппозиционную по отношению к популярной прессе, которая прежде находилась в руках еврейских издателей): «Я сознаю, что обязан своей популярностью проявляемой мною — со всей очевидностью — настойчивой воле к миру. Это может привести к тому, что в головах многих людей угнездится идея, будто сегодняшний режим идентифицирует себя с этим желанием сохранить мир при любых обстоятельствах». Чтобы бороться с тем, что он считает недоразумением, «препятствием» на пути дальнейшего развития страны, обусловленным «определенной усталостью» и «безволием» своих сограждан, Гитлер укрепляет гестапо и СС. Та и другая организации определенно начинают раздражать берлинцев. На столичных военных заводах рабочие вдруг с удивлением замечают, что за их спинами стоят эсэсовцы и пристально наблюдают за их трудом, выискивая даже малейшие огрехи. «В городе люди уже перестают пользоваться германским приветствием — выбрасывать вперед руку. Они возвращаются к привычным для них формулам приветствия», — отмечает Рудольф Гесс. Согласно Шмидту,[93] личному переводчику Гитлера, фюрер сейчас переживает момент депрессии, верит в свою близкую смерть. По свидетельствам близких к нему людей, этот циклотимик то бывает угрюмым и ощущает упадок духа, то, наоборот, демонстрирует повышенную активность. Получив информацию о том, что Гейдрих якобы собирается совершить на него покушение, Гитлер едва не отказался от поездки в Вену,[94] как он сам потом признался дуче и Герингу (разумеется, сохранившему все свое хладнокровие в момент, когда фюрер потерял голову). Но уже 12 марта 1938 года Гитлер, похоже, был полон решимости подчинить себе Чехословакию, даже если этот шаг спровоцирует мировую войну. 1 октября 1938 года он принял все необходимые меры для мобилизации, что не вызвало никакого энтузиазма у населения столицы. «Тарпейская скала находится рядом с Капитолием», — сказал ему дуче, который повторит эту фразу, когда партизаны поведут его к виселице. 27 сентября, желая посмотреть, какова будет реакция берлинцев, Гитлер приказывает 2-й моторизированной дивизии пересечь столицу рейха с запада на восток. Дивизию отправляют на границу с Чехословакией. Войска, как и было предусмотрено, движутся по центральной оси города, проходят по Вильгельмштрассе, мимо здания рейхсканцелярии. Фюрер заранее известил горожан об этом грандиозном зрелище (через средства массовой информации, контролируемые Геббельсом); он предполагает, что огромные массы людей выстроятся вдоль всего пути следования солдат, что уходящих на фронт будут приветствовать восторженными криками и охапками белых цветов, что девушки будут бросаться им на шею…
Сам он стоит на балконе, готовый вмешаться, если ликующая толпа станет неуправляемой. Он в совершенстве владеет искусством «быть агрессором и в то же время казаться жертвой агрессии». Он нашел самые язвительные слова, чтобы разоблачить чехословацкий империализм, и сейчас еще раз обдумывает речь, которую собирается произнести. Но вдруг фюрер с изумлением замечает, что перед рейхсканцелярией собралось не более двухсот человек. В. Л. Ширер, американский журналист, благодаря заметкам которого мы можем в деталях представить себе последовавшую далее сцену, уточняет, что «эта маленькая группа хранила полное молчание; [другие же] берлинцы торопливо спускались в метро. Это была самая удивительная антивоенная демонстрация, которую мне довелось увидеть за всю мою жизнь». Увы, никто в мире тогда не сделал надлежащих выводов из этой демонстрации, хотя вермахт (и даже Кейтель и Йодль[95]) в тот конкретный момент не подцерживал воинственные намерения Гитлера. Мюнхен разоружил западные державы. «В тот день хватило неболь- того давления, чтобы мы погубили всё», — утверждал впоследствии генерал Бек. Американский журналист мог с очень близкого расстояния видеть мрачное лицо рейхсканцлера, который явно был в ярости. Фюрер ушел с балкона, даже не дождавшись, пока пройдет мимо 3-я танковая дивизия. Еще один американский свидетель, Киркпатрик, подтверждает впечатления Ширера и других наблюдателей, немцев: «Невозможно вообразить себе ужас, отчаяние, разочарование масс, когда вновь начались разговоры о войне!»[96]
Отрезвляющее воздействие этого события на фюрера еще более усилилось благодаря приготовлениям к войне, которыми наконец занялись в Праге и в Париже. Гитлер, презиравший французов за то, что они не приняли никаких мер, чтобы изгнать его из Рейнской области, на сей раз был удивлен их реакцией. До сих пор он не сомневался в симпатиях англичан, но теперь и они всерьез встревожились. Гитлер испугался. Правда, он знает со слов Геббельса, что английская пресса представляет его «слегка безумным щенком», этаким «славным малым» (good boy), как выразился лорд Гендерсон, посол Великобритании в Берлине. Тот же посол назвал Гитлера «генералом Врангелем мировой буржуазии». Как бы то ни было, Гитлер снова впадает в депрессию и обещает Чемберлену не посягать на независимость Чехословакии. Самые умные из нацистов начинают в нем сомневаться. Вот уже год, как влиятельная группа заговорщиков ждет благоприятного случая и возлагает свои надежды на генерал-майора Остера (начальника Центрального отдела абвера[97] и близкого друга Канариса), который, однако, ведет себя очень осторожно. По поручению заговорщиков Гёрделер[98] встречается — безуспешно — с высокопоставленными чиновниками из французского министерства иностранных дел, в том числе с Алексисом Леже (поэтом Сент-Джоном Персом). Поэт ему только улыбнулся, а в английском Foreign Office[99] сэр Ванситтарт обвинил его в «государственной измене», в предательстве своей страны. Союзники проявили беспримерную глупость и недальновидность. Влиятельные немецкие офицеры, такие, как фон Клейст[100] или начальник генерального штаба сухопутных войск Людвиг Бек, рисковали жизнью, встречаясь в Лондоне с промышленниками и немецкими дипломатами; они были готовы поклясться, что намерены положить конец диктатуре, если Великобритания поддержит их, пойдет на военное вмешательство. «Кто нам даст гарантии, что Германия не станет большевистской?» — ответили Чемберлен[101] и генерал Гамелен.[102] Беку удалось склонить на свою сторону весь высший командный состав германской армии, включая Браухича, который, хотя и был доверенным лицом Гитлера, присоединился к Schwarze Kapelle («Черной капелле»),[103] национальной оппозиции. Это важный факт. Генералы договорились о «своего рода всеобщей забастовке высшего командования». Браухич обещал, что лично доставит Гитлеру ультиматум. (Он этого не сделает, но и не предаст своих товарищей.) Бек, Остер, Шахт планируют вместе с начальником полиции Берлина и фельдмаршалом фон Вицлебеном[104] арест фюрера. Сотня высших чиновников, членов организации «Стальной шлем», готовят государственный переворот. Вицлебен и его берлинский армейский корпус собираются, захватив рейхсканцлера, убить его на месте при малейшей попытке к сопротивлению. Гиммлер и Геринг чуют неладное, но, как ни странно, молчат, несомненно рассчитывая в случае успеха заговорщиков перейти на сторону своего «союзника-врага» Канариса. Ведь, в конце концов, Гейдрих сыграл очень важную роль в уничтожении CA, коммунистов, «красного вермахта». А то, что он убивал и евреев, никого не будет интересовать.
Все в верхах ждут путча, который на сей раз должен удасться, тем более что Англия и Франция, кажется, начинают проявлять больше понимания. В Берлине никто, даже Гитлер, не может предпринять хоть что-нибудь, чтобы предотвратить надвигающийся переворот. Армия, полиция пребывают в нерешительности. СС — что странно — не получает никаких точных и связных указаний. Как, впрочем, и гестапо. Армейский корпус Вицлебена ждет сигнала к выступлению в своих берлинских казармах. То подразделение, которое, собственно, и будет осуществлять государственный переворот, уже репетирует захват здания рейхсканцелярии. Вицлебен вместе с Гальдером[105] находится в ОКВ,[106] на «Трепице» (название площади на берлинском арго), где и узнает ошеломляющую новость: Муссолини, проинформированный своим послом Аттолико о сложившейся ситуации, приглашает Гитлера на конференцию, «которая должна состояться вдали от столицы, в Мюнхене» — в городе, верном фюреру Гитлер спешит туда, чтобы встретить дуче. Туда же прилетают Чемберлен и Даладье.[107] «Государственный переворот в Берлине не состоялся потому, что Чемберлен и Даладье, испугавшись небольшого риска, сделали неизбежной мировую войну», — скажут заговорщики 20 июля 1944 года, прежде чем будут подвергнуты пыткам и повешены. Гитлер, не подозревая о существовании грандиозного заговора, подготовленного его секретными службами, дипломатами, армейским генеральным штабом и некоторыми служащими полиции, все еще думает о скором вторжении в Чехословакию и во Францию. Муссолини, со своей стороны, удовлетворяется тем, что принуждает его подписать Мюнхенское соглашение, чтобы, по словам дуче, по крайней мере, сорвать ближайшие планы Риббентропа («этого слабоумного», как называл его Чиано).
Геринг, которого никто ни о чем не информировал, так сказать, не успел вскочить в поезд на ходу.
Муссолини, тоже упустивший очередную возможность избавиться от опеки Гитлера, бросил знаменательную фразу, которая, как он думал, укрепит его престиж: «Демократии существуют лишь для того, чтобы глотать горькие пилюли». Очень скоро Гитлер, спасенный — хотя сам он этого не знал— соглашением, которого не желал, оккупирует Прагу, и тогда даже фон Фрич, генерал, опозоренный фюрером, но реабилитированный и с честью ушедший в отставку благодаря заступничеству Канариса, должен будет признать, что Гитлера «уже ничто не остановит на его судьбоносном пути!».
Вдова еврейского художника Макса Либермана[108] не особенно тревожилась в «Хрустальную ночь». Она живет в хорошей квартире на Гогенцоллернштрассе, в весьма фешенебельном квартале. Сам Геринг, человек, который, в зависимости от личных капризов или интересов, решает, «кто является евреем, а кто нет» (эту фразу, однако, первым употребил не он, а Винер, занимавший должность мэра Вены задолго до прихода Гитлера к власти), в свое время купил несколько картин у ее мужа. Все сотрудники генерального штаба заказывали свои портреты у Макса Либермана, как и фон Бломберг, как и семья Гинденбурга. Фрау Либерман, исполненная достоинства, с пергаментной кожей и орлиным профилем, с тонкими длинными пальцами, унизанными бриллиантами, кажется типичной представительницей крупной еврейской буржуазии Берлина, давно перемешавшейся с лучшими прусскими аристократическими семействами столицы (которые не придают значения расистским предрассудкам, с тех пор как приняли в свою среду французских гугенотов, подвергавшихся преследованиям со стороны Бурбонов). Эти старые и солидные еврейские семьи обосновались в городе далеко не вчера. Все знают, что они во многом обогатили его интеллектуальную, музыкальную, художественную жизнь. Очевидный знак давней межэтнической солидарности берлинцев (и, в определенном смысле, выражение мужества) — тот факт, что многие посетители, чьи фамилии начинаются с частички «фон», и после «Хрустальной ночи» продолжают класть свои визитные карточки на серебряный поднос в прихожей фрау Либерман. Пока никому и в голову не приходит, что суровые нюрнбергские законы могут быть применены к этой импозантной вдове. Ее сыновья окончили Французский лицей,[109] и у нее в доме бывает, в числе других многочисленных друзей, генерал фон Хаммерштейн,[110] который не боится говорить то, что думает, даже самому Гитлеру. А еще ее навещают журналисты, актеры с киностудии УФА, все влиятельные партийные деятели, поэты и, естественно, художники.
Фрау Либерман, в чьем доме бывает столько гостей, ничуть не беспокоится. У нее еще есть время, она может сделать выбор — либо стать добровольной затворницей в своей красивой квартире (чтобы не пришлось носить на одежде каждый раз, когда выходишь на улицу, «позорную» желтую звезду), либо уехать в Швейцарию, очень дорого заплатив за свою эмиграцию. Многие ее знакомые выбрали второй путь. Все знают, что власти, чтобы избавиться от слишком заметных евреев, закрывают глаза на их отъезд или позволяют себя подкупить. Нюрнбергский закон не запрещает выезд из страны — при условии, что отъезжающие берут с собой не более 5 % своего имущества. Канарис принимает евреев к себе на службу. Ходят слухи, что, обеспечив себе покровительство определенных лиц (например, вездесущего Германа Геринга), можно разделить свое имущество по другому принципу: 50 на 50 (половина идет покровителю и на покрытие административных расходов, половина остается отъезжающему). В некоторых случаях удавалось перевести значительные суммы непосредственно в иностранные банки — иногда это получалось без особых затруднений, иногда требовало очень сложных бюрократических игр, выгодных для финансистов Третьего рейха. Однако бывало и так, что тех, кто собрался эмигрировать, задерживали на границе, они теряли свободу или даже жизнь, потому что таможенники и полицейские некоторых соседних стран не принимали и отправляли обратно «менее богатых»! Фрау Либерман, несмотря на свой преклонный возраст, пожалуй, пустилась бы в эту опасную авантюру, если бы не визит ее старой подруги фрау Бэрхен (родившейся в Силезии в простой протестантской семье), донельзя возмущенной последними антисемитскими мерами. Фрау Бэрхен сказала, что собирается создать сеть убежищ для евреев, которые захотят остаться и ждать лучших дней.
Ободренная тем, что многие люди искренне желают ей помочь, восьмидесятилетняя фрау Либерман, которая любит Берлин и дорожит своими привычками, решает остаться. Если ее друзья-лютеране готовы ради нее рисковать своей свободой, она, еврейка, просто обязана «сохранить лицо». Эти друзья живут на Савиньиплац, в очень красивом доме, где они выделили большую комнату для временного пребывания преследуемых. Уже известны и многие другие «тайные прибежища», которые содержат надежные люди. Так рождается первая система защиты тех берлинских евреев, которые отказываются носить желтую звезду и живут на нелегальном положении. Система включает и «вспомогательные» подразделения, обеспечивающие нелегалов пищей, одеждой, фальшивыми документами и пр. Здесь соблюдаются сложные условия конспирации. С каждым годом система Бэрхен (по-немецки это слово значит «медвежонок») работает все более эффективно.
Представители низших слоев общества — сколько бы Геббельс ни раздувал идею «пролетарского фашизма» — тоже испытывали «сострадание» к евреям (правда, в довольно расплывчатой форме); об этом говорят устные свидетельства очевидцев тогдашних событий, собранные автором в Берлине в 1983 году. Многие признают, что это чувство появилось у них только после «Хрустальной ночи». Раньше, по их словам, они «не видели никакой проблемы». Они не столько осуждали сам принцип антисемитизма, сколько сочувствовали каким-то конкретным людям — друзьям, знакомым торговцам. Вынужденные с 1942 года нести обязательную трудовую повинность, они не имели ни достаточных знаний, ни средств, ни времени, ни даже желания, чтобы поступать так, как некоторые состоятельные берлинцы. Эти последние, продолжавшие, вплоть до ужасных английских бомбардировок 1943 года, вести внешне праздную жизнь, такую же, как в прошлом, считали для себя постыдным выдать еврея. В этот круг входили представители духовенства, офицеры вермахта; они еще долго будут мечтать о триумфе Великой Германии, но при этом оказывать помощь системе Бэрхен. Гитлер, развертывая свою зловещую антисемитскую кампанию, сможет опираться только на доносы эсэсовцев. Он найдет поддержку и в определенных антисемитских кругах, убежденных в том, что все беды немцев проистекают от евреев. В этом смысле «Хрустальная ночь» внесла трещину между нацистами и остальными берлинцами; видимость общего согласия будет восстановлена только после побед на Западе.
2 марта 1943 года люди из гестапо придут к восьмидесятипятилетней фрау Либерман, которая в этот момент будет лежать, после сердечного приступа, в своей квартире, по-прежнему украшенной картинами ее мужа. С большим достоинством она оденется, не произнеся ни слова, и ее повезут в берлинский еврейский госпиталь, превращенный в место сбора для тех, кого отправляют в лагеря смерти. Однако, прежде чем ее доставят в палату, она, уже на носилках, проглотит горсть таблеток веронала, припасенных на такой случай. Она умрет с улыбкой, как бы желая сказать санитарам-палачам: «Теперь вы видите — всё, что бы вы ни делали, не имеет смысла».
На Бернхардштрассе 1939 года, улице, не имеющей ничего общего с уютной Гогенцоллернштрассе, где находится квартира фрау Либерман, близость железной дороги мешает людям спать. В этих восемнадцати домах с облупившейся штукатуркой живут рабочие и ремесленники. Их дети целыми днями играют в футбол на пустыре или гоняют на велосипедах. Шум полировочных и шлифовальных машин в сапожной мастерской мешает работать учителю музыки. В его комнате малыши в коротких штанишках без конца повторяют вальс Шопена. Среди других лавочек здесь есть и булочная. С ее балкона можно увидеть дочку сапожника, Хильдегард Кнеф, будущую кинозвезду. Девочка с завистью смотрит на свою более обеспеченную подружку Эдит, которая в белой юбке и блузке, с ракеткой под мышкой, выходит из булочной своего отца и отправляется на урок по теннису, на Кайзерплац. Хильдегард потом вспомнит, что рядом с булочной находились «бакалейный магазин, молочная, табачная лавка, раньше принадлежавшая Горжеланчеку, но потом переданная семье неевреев, Тодтов, которые находили эту ситуацию неудобной». До «Хрустальной ночи» все жители Бернхардштрассе навещали прежних хозяев табачной лавки, которые занимали двухкомнатную квартиру. «Они были, — рассказывает Кнеф, — слишком гордыми, чтобы брать у нас деньги, и предпочитали продавать свои фарфоровые статуэтки, столовую посуду, простыни. Однажды вечером — в ноябре 1939 года — к ним пришли соседи, чтобы выразить свою солидарность. Но оказалось, что в 4 часа утра они приняли яд, предварительно отравив двух своих детей». В галантерейной лавке работает еще одна еврейская семья… Женщина уверена, что с ней не может случиться ничего плохого. Она вывешивает на своем балконе нацистский флаг, чтобы отметить пятидесятилетие Гитлера, и в этот момент гестаповцы, среди бела дня, приходят за ее мужем. Оставшись одна, фРаУ Кауфман поднимается на крышу и прыгает в пустоту. Семью Кауфманов знают здесь уже на протяжении трех поколений. Все потрясены. Это случилось 20 апреля 1939 года, свидетельствует Хильдегард Кнеф.
Ночью того же самого 20 апреля 1939 года звон колоколов разбудил миллионное население Берлина. Гитлер некоторое время назад уехал из столицы, в которой никогда не чувствует себя уверенно. Обычно он предпочитает жить в своем неприступном «Орлином гнезде», в баварских горах. Но он должен вернуться на Шпрее, чтобы собрать нацистов, показаться перед ними, внушая восхищение или страх, по случаю своего пятидесятилетия. Начиная с самого раннего утра делегации, прибывшие из всех регионов Великой Германии, будут являться в Новую рейхсканцелярию, открытую в этом году, 12 января. Две статуи фланкируют большой подъезд с колоннами, над которым парит каменный орел, сжимающий в своих когтях свастику. Уже давно старый дворец Шнденбурга перестал соответствовать амбициям человека, которого после оккупации Праги ничто не может заставить свернуть с избранного однажды пути. Фюрер нуждался в циклопическом, массивном, колоссальном дворце. Альберт Шпеер в течение девяти месяцев занимался почти исключительно строительством этого дворца в сотрудничестве со скульптором Арно Брекером, специалистом по гигантизму. Залы облицовывались плиткой и порфировыми плитами, двери были отлиты из бронзы. Некоторые помещения имитируют стеклянную галерею Версаля. Высокие окна этого нацистского архитектурного шедевра, расположенного в центре столицы, выходят в сад. Повсюду — средневековые шпалеры, колоннады, фронтоны, канделябры, затмевающие даже ту роскошь, которой Геринг окружил себя в «Каринхалле». Фюрер, скверная копия Людовика XIV, превзошел своего Фуке[111] по части дурного вкуса. Полы покрыты такими толстыми и большими коврами, что чиновники, только ступив на них, уже чувствуют приятную расслабленность. Фасад здания немного напоминает фасады мюзик-холла в нью-йоркском Радио-сити или «Рекса» в Париже: его отличает та же дурная «театральщина», продиктованная претенциозным стремлением создать эффект грандиозности. Офицеры в форме похожи на распорядителей гала-спектакля в обшитых галунами ливреях. Эти гвардейцы СС, специально подобранные так, чтобы они производили впечатление на посетителей, очень красивы в своей черной с серебром униформе; у всех — широкие плечи, светлые волнистые волосы, белые зубы, голубые глаза, загорелая кожа. «Эти непорочные архангелы», как иронически называет их Шахт, учтиво сопровождают приглашенных или просто неподвижно стоят вдоль стен. Когда им приказывают, они открывают тяжелую дверь из красного дерева, 6 метров в высоту, которая ведет в кабинет фюрера, размером 27x15 метров и высотой 10 метров. Потолок сделан из палисандра и имеет фигурную поверхность; стены — из красного мрамора, декорированные геральдическими знаками, что соответствует воинственным устремлениям хозяина кабинета. На длинном палисандровом рабочем столе с восемью выдвижными ящиками — один телефонный аппарат, слева — настольная лампа, посередине — чернильница; по обеим сторонам от стола — тяжелые кресла для фюрера и его посетителей; справа от кресла рейхсканцлера два стула — для переводчика и секретаря; перед огромным камином, в котором всегда горят пихтовые дрова, — канапе. Прямо напротив письменного стола, над камином, — портрет Бисмарка. Застекленные двери выходят в сад, где постоянно несут караул «архангелы» из СС, которые кажутся окаменевшими. Эти люди-статуи дежурят также в зале ожидания, длиной 46 метров, предназначенном для малых приемов и имеющем стеклянный потолок. Их можно увидеть и в большом парадном зале, и в других, еще не законченных гигантских помещениях, где пока стоят строительные леса. Именно в это здание мечтает переселиться — после успешного осуществления государственного переворота — генерал Вицлебен, командующий берлинским армейским корпусом.
Гитлер уже принимал здесь представителей дипломатического корпуса, которые приходили поздравить его с Новым годом, и беседовал с папским нунцием, монсеньором Орсениго. Делегации национал-социалистской партии, прибывшие из Прибалтики, Австрии, Чехословакии, со всех концов Германии, одна за другой поднимаются по ступеням западного подъезда рейхсканцелярии (со стороны Воосштрассе) и проходят между гвардейцами, которые застыли, расставив ноги и сжав в руках автоматы, устремив взгляд куда-то вдаль. Другие часовые, в черном, уже внутри здания, образуют тройной кордон, который тянется до самого кабинета Гитлера. Это люди из «Лейбштандарта СС Адольф Гитлер» (полка личной охраны фюрера),[112] «лучшие из лучших», подчиняющиеся только Гиммлеру и Гейдриху, которые контролируют друг друга. И все-таки эта система могла бы в 1938 году рухнуть, как карточный домик, если бы Гитлер в критический момент не оказался в Мюнхене вместе с Муссолини, Чемберленом и Даладье и не подписал там «Пакт четырех», отдавший Чехословакию на милость нацистов.
Около 9.30 утра колокола Берлина наконец умолкают, и фюрер, сопровождаемый разряженной свитой, направляется к гигантской эспланаде, минуя двух мрачных колоссов работы Брекера, — эти статуи символизируют Die Partei и Die Wehrmacht (партию и армию). На официальной трибуне уже заняли свои места военные советники, и среди них капитан Штелин, советник по авиации при Французском посольстве; он держится очень прямо, поправляет очки. В этот день стоит хорошая нежаркая погода. Многие любопытные взгляды устремлены на Иоахима фон Риббентропа, главное лицо в новой дипломатии, пока мало кому известное. B10 часов звуки военного духового оркестра возвещают начало парада — с этого момента стальная река будет непрерывно течь мимо трибун до трех часов пополудни. Грандиозный парад, самый роскошный из тех, что проводились в Берлине со времени прихода к власти нацистов, посвящен пятидесятилетию фюрера. Но что думают об этом зрелище берлинцы? Через каждые 100 метров они натыкаются на изображения орлов — на Шарлоттенбургском шоссе, на площади Республики, на Унтер ден Линден. Им, жителям столицы, обещали воздвигнуть недалеко от Бранденбургских ворот здание с самым большим куполом в мире. Уже построили министерства, рассчитанные на вкусы мегаломанов и изменившие привычную панораму города. Гогенцоллерндамм, Фербелли-нерплац стали неузнаваемыми. В центре зеленые пространства, возможно, вскоре исчезнут, уступив место заводам концерна «ИГ Фарбениндустри».[113] Берлин — это чувствуют все — постепенно превращается в уродливый и печальный город, в казарму, наподобие той, что носит имя рейхсмаршала Геринга и расположена в старом французском квартале.
Толпа тоже кажется серой, несмотря на весну; люди плохо одеты — ведь немецкие фабрики теперь производят только синтетические ткани. Как далеки те исполненные энтузиазма дни, когда нацисты только что захватили власть и все с нетерпением ждали начала Олимпийских игр! Берлинцы шепотом обмениваются ироническими замечаниями на террасе кафе «Кранцлер», под разноцветными тентами, пока кельнеры в белых форменных куртках снуют между столиками, разнося кофе и пиво. «Вы слышали, что говорил Геббельс по поводу ближайшего съезда партии? Что это будет «Съезд мира»![114]..» Мир? Берлинцы вот уже год как не верят в возможность мира — после тотальной оккупации Чехословакии, после Мюнхенского соглашения, которое разоружило Запад, а в Германии парализовало внутреннюю оппозицию. Семья Риббентропов покинула свой особняк на окраине города — тот самый особняк, в гостиной которого январским вечером 1933 года было сделано все возможное, чтобы поставить Гинденбурга в безвыходное положениє. Риббентроп, в прошлом торговец шампанскими винами, «который никогда не читал текста Версальского договора» (Чиано), ныне занимает старинную резиденцию премьер-министра Пруссии. Она расположена прямо напротив дома № 76 по Вильгельмштрассе — министерства иностранных дел, откуда Гитлер уже удалил фон Нейрата. До сих пор ни одному нацисту не удавалось внедриться в самое сердце немецкой дипломатии. Но Риббентроп в Лондоне сумел заключить морское соглашение с Великобританией[115] — после того, как встретился с «безответственным» Галифаксом[116] (Черчилль). Правда, основная заслуга в этом все-таки принадлежит Гранди,[117] итальянскому послу в Великобритании, который устроил Риббентропу свидание с герцогом и герцогиней Виндзорскими на одном плато по дороге в Берхтесгаден, куда они направлялись. Однако большинство англичан терпеть не могут этого «разряженного, как павлин» немца, который, явившись ко двору, позволил себе щелкнуть каблуками и выбросить вперед руку. Риббентроп, со своей стороны, ненавидит англичан и уже обдумывает сложный план их уничтожения, который собирается разработать во всех деталях, когда Гитлер предоставит ему реальную возможность этим заняться.
Литвинова[118] отстранили от советской дипломатии (точно так же, как барона фон Нейрата отстранили от дипломатии немецкой). Именно этот факт побудил Гитлера и Риббентропа в августе 1939 года пойти на прямой контакт со Сталиным. В том же месяце представители союзных держав отправились в Москву, намереваясь совершить первую часть своего путешествия на борту торгового судна, которое причалит в Мурманске. 22 августа 1939 года в аэропорту «Темпельхоф» капитан Баур заводит моторы своего большого истребителя «Фокке-Вульф-200 Кондор», на котором должны лететь Риббентроп и дюжина высокопоставленных чиновников. Второй «Кондор» доставит в русскую столицу переводчиков, секретарш, документы и все прочее, что необходимо для самых значимых переговоров века. Ганс Баур загружает в сопровождающий самолет разные продукты (яйца, масло, сыры, шпинат, вина, шампанское): с этими русскими дьяволами никогда нельзя быть уверенным в том, что найдешь на месте все, что нужно. Баур шутит с механиками. Он, когда-то доставивший Гитлера в Мюнхен в памятную «Ночь длинных ножей», теперь говорит, что вылетает в Россию, «чтобы провести там день серпа и молота» (свидетельство одной из секретарш Риббентропа).
Вся эта сцена проходит незаметно, вдали от немецких и иностранных журналистов. Даже Канариса Гейдрих не считает нужным ввести в курс дела, хотя в это утро, как обычно, совершает вместе с ним конную прогулку. Небо над Берлином ясное, аэропорт «Темпельхоф» охраняется эсэсовцами, когда туда прибывают наконец черные «Мерседесы» с Вильгельмштрассе «со всем снаряжением», необходимым для великой воздушно-дипломатической акции. Пилот Баур (а одна из маленьких тайн нацистского режима состоит в том, что человек этот является доверенным лицом главы немецкого государства и в кабине пилота рядом с ним всегда сидит сам фюрер) даже позволяет себе некоторую фамильярность в отношении Риббентропа, красного от возбуждения и старающегося сохранить должную дистанцию между собой и всеми остальными. «Вот этот наверняка не избежит приступа воздушной болезни», — говорит Баур своему механику и другим членам экипажа, указывая кивком головы на главу миссии. Летчики охотно смеются, думая о том, что хорошеньким секретаршам из министерства иностранных дел тоже, вне всякого сомнения, понадобится мужская поддержка. Наконец все погружено: пишущие машинки, телетайпы, шнапс, сосиски… — и лопасти винта начинают вращаться; все идет хорошо. Два самолета поднимаются в воздух и берут курс на Кенигсберг, где их уже ждут. Перевернут ли несколько ближайших дней судьбы мира?.. Возможно — если «партия в покер» будет сыграна удачно.
Гитлер смотрит на портрет Бисмарка, словно желая попросить совета у своего великого предшественника. Вайцзеккер,[119] один из его доверенных сотрудников, в это время отмечает в своем дневнике (для будущих поколений), что рейхсканцлер растерян. «Не нужно ли вам чего-нибудь, мой фюрер?» — «Я боюсь услышать в самое ближайшее время оглушительный татарский смех». — «Это они должны бояться вашего смеха, мой фюрер». Той же ночью советский посол жалуется своим гостям на то, что «часто не получает приглашения на приемы» и что «его мнением пренебрегают более откровенно, чем мнением любого другого иностранного дипломата в Берлине». Пока он ведет эти безответственные разговоры в своем элегантном Курляндском дворце (дом № 7 по Унтер ден Линден), который еще до революции принадлежал Российскому посольству, а потом перешел к Советскому правительству, поверенный в делах Сергей Астахов выходит прогуляться в сторону Кудамма, улицы, никогда прежде не казавшейся ему такой привлекательной, как в эту ночь. Именно Астахов, выступая от имени «Востока» (тогда еще никто не умел оценить истинную значимость этого человека для Запада), стал провозвестником нового поворота в политике, намекнув немецким дипломатам, что товарищ Молотов прекрасно умеет «сочетать политические дискуссии с плодотворным коммерческим обменом». Он же обронил чрезвычайной важности фразу: «Если Германия решится вступить в переговоры с СССР, Москва откажется подписать договор о военном союзе с Великобританией и Францией».
Лоренс Даррелл,[120] автор знаменитого «Александрийского квартета», рассказывает, как английские журналисты в один из тех августовских дней собрались в «Танцфесте», кабаре, которое любили посещать сотрудники посольства Великобритании. Это заведение представляло собой анфиладу полуподвальных помещений, освещаемых свечами, со стенами, обитыми голубым узорчатым шелком; его фирменными «блюдами» были выступления саксофонистов, особенно так называемый «похоронный фокстрот», или Todentanz, «пляска смерти». Все это, как и гомосексуалисты с Александерплац, свидетельствовало о том, что старый Берлин продолжал существовать наряду с рождавшейся нацистской столицей.
«Если Третий рейх и СССР передерутся между собой, мы сможем жить в мире», — заметил один из английских журналистов.
«Только на это нам и остается надеяться», — вмешался в разговор молодой атташе английского посольства. Но тут все были вынуждены замолчать, потому что на эстраде появилась группа изображавших скелеты танцоров (в черных трико, с намалеванными поверх них «костями»), которые стали истерично выкрикивать: «Berlin, dein Tanz ist der Tod!» («Берлин, твоя пляска — пляска смерти!»).
Гейдриху было двадцать восемь в тот момент, когда Гитлер, в возрасте сорока трех лет, вполне легально стал рейхсканцлером Германии, с помощью своих старых соратников, таких, как Рем и Геринг, и тридцатитрехлетнего агронома Генриха Гиммлера.[121] Именно злому гению Гейдриха Гитлер обязан всеми своими успехами: удачным осуществлением «Ночи длинных ножей», неизменными выигрышами в «игре в покер» с генеральным штабом вермахта, операцией — фюрер пока не знает, удалась она или нет, — по передаче Сталину и НКВД компромата на маршала Тухачевского (что приведет к уничтожению командного состава Красной армии и обеспечит победы Германии на первом этапе войны против России, до боев под Москвой). Историк Виктор Александров посвятил много времени исследованию обстоятельств расстрела Тухачевского в подвалах Лубянки и выяснил, что причиной гибели маршала стали фальшивые документы, подброшенные людьми Гейдриха! Тот же историк еще большее внимание уделяет сверхсекретной подготовке советско-германского пакта, которой опять-таки руководил Гейдрих, человек, несущий ответственность одновременно и за немецкие, и за советские «чистки».
Рейнгард Гейдрих, согласно этому историку, действовал как истинный diabolicus ex machina[122] двадцатого века. Но мы должны согласиться с Генрихом Хёне: Гейдрих был всего лишь «вторым» человеком (после Гиммлера) в СС и гестапо, которыми руководил, почти не покидая пределов своего дома на Альбрехтштрассе, где иногда играл — а он был столь же превосходным скрипачом, сколь хорошим семьянином, — музыку Мендельсона, запретную для всех остальных.
Гейдрих (мы уже об этом говорили) был нужен Гитлеру также в качестве «противовеса» Канарису, шефу абвера (армейских секретных служб), и самому Гиммлеру, который доверял своему подчиненному и, по мнению некоторых, испытывал «почти детское» восхищение перед этим экспертом в сфере шпионажа. Гейдрих сохранял способность действовать и тогда, когда все вокруг теряли голову, не зная, как бороться с тем или иным заговором, и это качество иногда изумляло даже самых близких его сотрудников. Уважал ли он Гитлера? Видимо, да, потому что сохранял верность ему до самой смерти, но точно мы никогда этого не узнаем. Боялся ли Гитлер Гейдриха? Никто этого никогда не узнает; во всяком случае, фюрер не отпускал в адрес Гейдриха те насмешливые или злые фразы, которые были так характерны для его общения с близкими людьми. Даже жена Гейдриха не представляла себе реальные границы власти своего мужа. Риббентроп, «разряженный, как павлин», улетел в Москву, ничего не зная о фальсифицированных досье, которые Гейдрих «переправил» в этот город несколько лет назад, благодаря своим личным отношениям с НКВД, через посредство двойных агентов, известных только Гитлеру и его «Мефистофелю». Геринг тоже был не в курсе этой операции (как и Геббельс, как и Рудольф Гесс), хотя его, несмотря на его англоманию, прочили в наследники Гитлера. Даже Гиммлер и Канарис не знали всего. В определенном смысле можно сказать: левая рука СС не ведала того, что творит правая, — например, когда осуществлялась ликвидация фон Шлейхера и Грегора Штрассера, одного из двух «литературных негров» Гитлера,[123] или когда готовился (по особой методе и втайне от Советского посольства в Берлине) германо-советский пакт.
По некоторым сведениям (которые мы не можем подтвердить формальными доказательствами), Гейдрих уже сфабриковал поддельную «звукозапись голоса Чемберлена» и собирается послать ее в Кремль, вслед за фальшивыми документами, компрометирующими Тухачевского. Об этой операции знают (с немецкой стороны) только семь человек, включая инженеров звукозаписи и двух двойных агентов, грузин, ответственных за контакт с Берией. Несчастный артист из варьете, который умел превосходно имитировать голос британского премьер-министра, поймет слишком поздно, перед самой смертью, какую роль его заставили сыграть. Голос этого артиста, записанный на граммофонный диск и каким-то образом скомбинированный с подлинным голосом Гитлера, предлагает фюреру напасть на СССР и обещает благожелательный нейтралитет западных держав. Берия будто бы всему поверил — как и Сталин, которому он без всяких комментариев передал звукозапись. Однако в таком допущении есть одно слабое звено: Сталин до самой смерти не удалил от себя ни Берию, ни Молотова, которого тоже наверняка ввели в курс дела. Не слишком ли молод был Гейдрих, чтобы «переиграть» таких экспертов? Ясно лишь, что эта операция, операция Мейстерзингер, как цинично назвал ее Гейдрих, действительно имела место и что во всех деталях она была известна только Гейдриху и Гитлеру. Когда Гейдрих и Гитлер внедрили свою фальшивку в Москву, действительно ли Берия, Молотов, Сталин попались на эту удочку? Скорее, Сталин, в свою очередь, обманул нацистов и демократов. Ему нужно было выиграть время, а потом поодиночке разбить своих противников — Третий рейх и Британскую империю. Он мог, воспользовавшись удобным случаем, столкнуть своих противников друг с другом.
Единственный значимый результат для такого безжалостного человека, как Сталин, чье имя для половины населения земного шара ассоциируется с особой национальной политикой, бесчисленными человеческими жертвами и войной, — победа. Все предварительные маневры перед заключением советско-германского пакта были «игрой в покер» с дьяволом — игрой, которая в конечном счете для Гитлера закончилась плохо, а Сталину дала необходимую передышку, позволила собраться с силами и, опираясь на помощь союзников (прежде всего американцев), выиграть Вторую мировую войну.
Русские имели все основания назвать эту войну «Отечественной». Для евреев она стала борьбой за выживание, для Франции — Сопротивлением. Теперь, полвека спустя, нас интересуют не столько интерпретации этой войны — дерзкие, взвешенные или предвзятые, сколько факты. Так, в 1984 году появились первые публикации о том, что Александра Коллонтай, феминистка и несравненный советский дипломат, предала Сталина, предпочла встать на сторону Гитлера.[124] Правда это или ложь?
Очевидно, потребуются усилия нескольких поколений, чтобы прояснить все обстоятельства инфернальной «карточной партии», начавшейся в 1939 году.
В специальных мастерских СД Рейнгард Гейдрих (на стороне Гитлера и против Канариса) играет в «подготовку польской агрессии». В тот же день, 31 августа 1939 года, в рейхсканцелярии Иоахим фон Риббентроп, чья левая рука украшена слишком бросающимся в глаза перстнем с печаткой, подает Гитлеру листы с текстом советско-германского соглашения:
«Обе Договаривающиеся Стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга, как отдельно, так и совместно с другими державами…»
Затем Гитлер внимательно просматривает депеши, которые свидетельствуют об охватившей мир панике. Англичане и французы ошеломлены, Варшава готовится к худшему. Муссолини кипит от бессильной ярости, японский кабинет министров пал. Рейхсканцлер оставил свою собаку Блонди[125] и Еву Браун (к кому из них он больше привязан?) в Баварии. В Берлине идет подготовка к тотальной войне с Польшей, которая начнется 1 сентября.
Еще нужно найти предлог для войны, чтобы мировая общественность не рассматривала немцев как агрессоров. Риббентроп убежден, что ни англичане, ни французы не станут вмешиваться. На германо-польской границе генерал-полковник Гальдер, в каске и полевой форме, отмечает в своем блокноте, что решающее событие должно произойти сегодня или никогда, потому что вот-вот начнутся дожди. Шеф абвера, адмирал Канарис, пытается выяснить, куда исчезли из его секретного хранилища сто комплектов польской военной формы (те самые, которые наденут на себя немецкие заключенные, чтобы устроить провокацию).[126] Гальдер очень скоро подвергнется «нападению поляков», но сохранит невозмутимость и ввязываться в «сражение» не станет. На месте очень кстати окажутся фотографы, которые будут свидетельствовать о происшедшем перед всем миром; среди них — фотокорреспонденты из «Сигнала», немецкого варианта «Пари-матч». Затем — менее спокойный, чем это кажется со стороны, — Гальдер отдаст приказ об общем «контрнаступлении». За несколько часов немецкие танки, при поддержке самолетов «Stukas» (первых пикирующих бомбардировщиков), полностью уничтожат 37 не приспособленных для современной войны полков героических польских улан, которые будут бросаться на бронированные машины верхом на конях и с саблями наголо. Эти романтические поляки еще недавно хвастались, что всего за несколько дней могут преодолеть путь до Берлина. Война окончится для них через месяц, но не так, как они ожидали: Варшава падет, оказав врагу такое же упорное сопротивление, как то, что когда-то принесло славу защитникам Масады.[127] Данциг станет немецким портом. Гитлер, отдавая 1 сентября приказ о вторжении в Польшу, еще не знал, что 3 сентября ему объявят войну Великобритания и Франция и что эту войну, как понимает даже фанатичный Йодль, он не сможет выиграть, если 110 французских и английских дивизий двинутся на территорию Германии, где им смогут противостоять всего 25 немецких резервных дивизий. «Дядя Герман» в те дни сказал адмиралу Дёницу,[128] «что война с Англией будет означать конец Германии». Но даже Геринга не хотят слушать. И он, Геринг, уже знает, «что сам ход событий заставит поблекнуть его звезду» (Гизевиус).
Утром 3 сентября, в воскресенье, улицы залитого солнцем Берлина опустели. Горожане устремились в парки в предвкушении пикников и послеобеденного сна на густой траве, в тени деревьев. Они, конечно, читают вчерашние газеты, скептически качают головами, уже не веря «пропаганде». Война с Польшей может затянуться. Тогда многие семьи пострадают, потому что почти в каждой из них один или несколько сыновей втянуты в эту опасную «игру в кости». Тем не менее люди боятся гестапо и воздерживаются от комментариев. Каждый хочет верить (хотя и не верит по-настоящему), что военные действия в Польше закончатся так же быстро, как и в Чехословакии. И тут, в Берлине, в его парках с прудами, где гуляющие катаются на лодках, через громкоговорители (а они имеются повсюду, даже в кронах деревьев) объявляют, что Германия вот уже час как находится в состоянии войны с Великобританией и Францией. У тех, кто только что подкреплял свои силы плохим хлебом и плохими сосисками, кусок застревает в горле…
Ко всеобщему изумлению, англичане и французы так и не решились на военное вмешательство. Гитлер поспешно приезжает в рейхсканцелярию — после того, как в своем «Орлином гнезде» принял послов Франции и Великобритании. Он мертвенно-бледен, обезумел от страха и ярости; когда он поворачивается к Риббентропу, охваченный приступом дикого гнева, его глаза сверкают сине-зеленым огнем: «И что теперь?»
Личный секретарь фюрера запомнит, что Риббентроп смог ответить лишь «невнятным бормотанием». Берлинцы выходят из метро, возвращаются домой. Гитлеру еще раз неожиданно повезло: в этот трудный момент его генералы находятся в Польше, где создают свой «шедевр военной стратегии» (Лиддель Харт), воюя против безоружного народа! На Нюрнбергском процессе, перед тем как его повесят, Йодль скажет: «Если мы не потерпели крах в сентябре 1939 года, то только потому, что англо-француз-ские армии застыли на месте, на своих границах». Они там и будут оставаться до тех пор, пока, год спустя, вермахт, воодушевленный их пассивностью, для него непостижимой (и о которой он не мог даже мечтать), не возьмет инициативу в свои руки. В начале же войны с Польшей даже нацистские газеты писали: «Немцы надеются, что их фюрер даст им триумфальный мир, не прибегая к оружию». Несмотря на победу над Варшавой, Гитлер, по воспоминаниям Шмидта, его секретаря-переводчика, пытался оправдать свои действия: «Данциг был мне нужен как алиби, чтобы показать немцам мое стремление к миру». Не отдавая себе отчета в парадоксальности этой фразы, он говорит Еве Браун: «Я надеялся, что война поднимет нравственный уровень населения». С этого момента его разум, который прежде был ясным, замутняется. Между фюрером и немецким народом больше нет контакта. Он уже никогда не сможет, как раньше, возбуждать искренний энтузиазм масс. «Задумывался ли он хотя бы однажды о судьбе Наполеона?» — спрашивает себя Канарис. По мнению Канариса, человека, который хорошо знает историю, «без Талейрана Наполеон был бы всего лишь одним из военачальников». Уже со следующей недели начнутся народные манифестации протеста, не особенно многолюдные, и их быстро подавят войска СС. Однако на этот раз невозможно будет сказать, что недовольство выражает одна только армия, или буржуазия, или аристократия!
Люди Гиммлера и Гейдриха быстро подавили все слухи. «Крушение никогда не бывает так близко, как в момент победы»,[129] — сказал Гитлеру один из его астрологов. Фюрер почти убежден в этом. Теперь он постоянно думает о своей близкой смерти и, словно сознавая, что времени у него осталось мало, не колеблясь идет на любой риск. В те же дни Геринг, в недавнем прошлом alter ego фюрера, а ныне как бы отстраненный от дел, играет со своей молодой домашней львицей, ставит ноги на ее спину — он рассказывает друзьям, будто она в него влюблена. Живя в уединении, в своем колоссальном имении на северной окраине Берлина, он медленно приходит в себя после шока, который испытал, узнав о заключении советско-германского пакта. К нему возвращается радостное восприятие жизни. Его заводы работают без его участия, его пикирующие бомбардировщики сотворили чудо на Восточном фронте. Возможно, технический прогресс немецкой авиации, которую начал развивать именно он, будет продолжаться на протяжении еще нескольких лет. Он уверен, что самолеты союзников никогда не появятся в небе над Берлином. И шутит с журналистами, уперев руки в бока: «Я согласен, чтобы меня называли не Герингом, а Гансом Майером, если неприкосновенность нашего неба когда-нибудь будет нарушена». Он уверен в себе. Славный тучный Геринг, снисходительный к другим, любящий свою семью и своих друзей, все еще близок сердцам миллионов немцев.
Осенью 1939-го и на всем протяжении 1940 года авиация союзников не предпринимает ничего, чтобы опровергнуть несколько тяжеловесную шутку герра рейхсмаршала. Берлинцы тем более привязаны к Герингу, что им совсем не нравится СС. Они разочаруются в своем любимце, когда воздушные армады союзников начнут бомбить немецкую землю. Но мы пока не добрались до этого момента. Только в 1943 году берлинцы присвоят Герингу, этому асу из асов времен Великой войны, прозвище «герр Ганс Майер». Отдельные налеты на город совершались и ранее, были убитые, но этим фактам до времени не придавали значения.
В период этой «странной войны» (берлинцы назвали ее Sitzkrieg — «сидячая война»[130]) фельдмаршал Кейтель, фанатичный приверженец фюрера, который в будущем подпишет акт о безоговорочной капитуляции Германии, тоже считает, что «Германия погибнет, если союзники отдадут себе отчет в том, что, по всей логике, они должны атаковать». Генерал-полковник Гальдер в то же время занимается «срочным» приведением в боевую готовность всех немецких дивизий, дислоцированных на пространстве от завоеванной Польши до западных фронтов (в том числе на «Линии Зигфрида»[131]). «Это самая блестящая из наших операций», — говорит он с иронией. Пока люди посвященные оценивают ситуацию таким образом, Маргот, дочь чиновника, ответственного за гражданскую оборону, ходит в форме и с папкой под мышкой в свой лицей на Тауэнтциенштрассе. Как все ее соученицы, она встает по стойке смирно и отчеканивает свое «Хайль Гитлер!», приветствуя учительницу. Маргот учит немецкий язык, историю, географию и «расоведение». Она инстинктивно ощущает, что история, полностью ориентированная «на мужчин», на вчерашнюю и сегодняшнюю германскую империю, убийственно скучна. Четырнадцатилетнюю девочку «замечательные достоинства» нацистского режима интересуют куда меньше, чем достоинства парней с ее улицы, ее товарищей по играм. Один из них — загорелый, с угольно-черными глазами, с черными прямыми волосами. Он цыган, даже не латиноамериканец или араб, а цыгане, как говорят, — то же самое, что евреи. В свете этой первой влюбленности, которая для мальчика закончится трагически, в печи крематория, рассказ учительницы об арийской расе, апология нордической женщины «с широким тазом, оптимально приспособленным для деторождения, с прямыми плечами, светлыми волосами и голубыми глазами» производит на Маргот ошеломляющее впечатление. Сама Маргот шатенка, изящная и хорошенькая. Ее любимая киноактриса — Кате де Наги, «звезда» со студии УФА, которую девочка почитает так же, как и Анри Гара, молодого французского киноактера, любимца эпохи. Родители Маргот говорят, что Кате де Наги похожа на «парижанку» — в их устах это комплимент. Маргот же должна подходить к доске по вызову учительницы, которая носит партийный значок, и перечислять свои собственные расовые характеристики: «Я принадлежу к нордической расе, потому что у меня светлые волосы, голубые глаза…»(и пр.). Абсурдность этой декларации очевидна для нее так же, как и для всех ее одноклассниц, — но добрые старые времена прошли, и ни одна из девочек не смеет даже хихикнуть. С 1935 года фрейлейн, которая теперь именуется «преподавательницей гигиены и гимнастики», не разрешает детям смеяться, когда говорит им, что необходимо каждый день пользоваться зубной щеткой и эрзацем мыла. Затем в течение тридцати минут она наблюдает, как девочки выполняют комплекс упражнений, похожих на военную муштру. Каждый день вместе с ней лицеистки занимаются бегом в лесу Груневальд. В красивом гимнастическом зале с хорошо натертым паркетом и высокими окнами эта женщина-солдафон внушает своим ученицам ужас. Девочки в любой час дня должны приветствовать старших по-нацистски, выбрасывая вперед руку. Им настоятельно рекомендуют встречаться только с мальчиками из «Гитлерюгенда» и доносить на своих родителей, если те позволят себе пораженческие высказывания. Бывают случаи, когда подростки следуют этой ужасной инструкции. Но понятие «пораженчество» достаточно неопределенно. В целом можно сказать, что в Берлине не так уж много юных фанатиков, готовых доносить на своих родителей: слишком сильны еще семейные традиции, да и критический дух пока не угас. Юные немки из «Союза немецких девушек» (по крайней мере, те, что живут в Берлине) больше думают о замужестве, о детях, кухне, о своей будущей профессии. На них, как кажется, сильнее влияют их пасторы, чем нацистские наставники.
Вернувшись из школы домой, Маргот, как и все ее подружки, даже те (а таких большинство), у которых светлые косы, первым делом сбрасывает свою черную юбку, белую блузку, темный шейный платок, завязывающийся, как галстук, носки. Она еще способна прийти в экстаз, увидев Гитлера, но никогда добровольно не пойдет работать на железной дороге или на сборе картофеля. Ее старший брат Курт, который получил образование в Военной академии и уже имеет счастье служить на фронте, относится к ней с немалой долей иронии. Несмотря на «присягу Гитлеру», которую он приносил, как и все солдаты, он полагает, что служит прежде всего вермахту и Германии. Конечно, после «поразительных побед» над Данией, Норвегией, Голландией, Бельгией, Францией (которая была покорена за шесть недель) число сторонников Гитлера значительно возросло. 6 июля 1940 года молодые и не очень молодые люди вышли на улицы с бумажными флажками в руках, чтобы выразить свою радость, свой энтузиазм в момент триумфального возвращения фюрера с Западного фронта. Кортеж автомобилей приветствуют овациями десятки тысяч берлинцев, выстроившихся вдоль всего пути следования Гитлера — от вокзала до Reichskanzlei, рейхсканцелярии. Какие-то группы поют Nun danket dem Gott, «Теперь восхвалите Господа…». Все это можно слышать по прямой радиотрансляции. В 11 утра Италия вступила в войну; Франция подписала соглашение о перемирии. Для немцев это событие решающей важности — так говорят люди на улицах, но они ошибаются в его оценке. С точки зрения берлинцев, присутствие немецких воинских соединений в Париже означает, что Третий рейх стал хозяином Европы. Курт возвращается домой (и девушки осыпают его цветами) с 218-й пехотной дивизией. Маргот тоже надевает свою школьную форму, вместе с подругами ликующими криками приветствует солдат, успехами которых так гордится. Ее отец и мать разделяют всеобщую радость: они видят в победе на Западе предвестие скорого окончания войны. Никто не сомневается, что теперь будет подписан мир: ведь ни Великобритания, ни Соединенные Штаты не проявляют ни малейшего желания вмешаться в ход событий.
«Эта свинья всегда в выигрыше», — говорит адмирал Канарис. 80 % немецких генералов без труда сообразили бы, что под «свиньей», естественно, подразумевается Гитлер, чья неизменная удачливость производит на них завораживающее, парализующее воздействие. Вопреки их предсказаниям небо над Берлином — если не считать учебной тревоги 1 сентября 1939 года — остается мирным. Тогда, 1 сентября, газета «Берлинер моргенпост», принадлежащая концерну «Дойчер ферлаг», успокаивала обеспокоенных берлинцев: «Учения по противовоздушной обороне продемонстрировали образцовую дисциплинированность населения столицы рейха». На фотографиях можно было видеть, как толпа спокойно спускается в заранее подготовленные бункеры, как санитары несут на носилках «убитых» и «раненых» во время учения, воспроизводящего условия массированной воздушной атаки. Население, увидев всё это, уже готово вместе с «дядей Германом» смеяться над самой мыслью о возможности воздушных налетов на Берлин, — смеяться тем более добродушно, что пока факты преследования врагов нацистского режима еще не очень бросаются в глаза. Речь идет лишь о том, чтобы предостеречь Рузвельта, этого «ставленника евреев», как объясняет Геббельс своим близким. Конечно, в Польше все обстоит иначе, несмотря на протесты военных (впрочем, не очень активные). Гитлер предупреждает недовольных, можно сказать, угрожает им 23 ноября 1939 года: «ОКВ (Верховное командование вермахта) проникнуто духом пораженчества, упорствует в своеволии…» Фюрер даже призвал к порядку фон Браухича, который в ответ подал прошение об отставке и получил отказ. Тогда же Гальдер записал в своем дневнике: «Наступил день кризиса, но я решил подчиниться этому удачливому безумцу». Существует угроза «ликвидации» фюрера. Браухич, выражая мнение всего генерального штаба, заявил, что «Гитлер должен быть сброшен», но он, Браухич, видит реальные «трудности» на пути реализации этого замысла. Генералы колеблются, сознавая важность самого сильного аргумента «свиньи»: «Бунт перед лицом врага равносилен предательству». Канарис тоже признает, что необходимо ждать.
Канарис будет ждать, тем самым обесценивая усилия своих агентов в Великобритании. Гитлер, которого во время его визита в Париж собственные генералы постараются изолировать от французов («Они меня стыдятся», — скажет он близким), им этого не забудет. Они — генералы — еще могут задержать на несколько недель внедрение гестапо во Францию, могут пока ходить в ресторан «Максим» и навещать своих кузенов, французских аристократов, в их особняках, но это продлится недолго. Посол Германии Абец[132] уже прибыл в Париж. Если во Франции — до 1941 года — еще относительно спокойно, то в Польше уже разворачивается террор. «То, что там будет происходить, придется вам не по вкусу», — заявил Гитлер немецким генералам 22 августа 1939 года. 10 сентября Гальдер писал в своем официальном рапорте: «Эсэсовцы заставляют польских евреев работать на ремонте моста и потом их убивают». Военный трибунал судит убийц из СС и добивается того, чтобы они получили год тюремного заключения. Но их освобождают по случаю «всеобщей амнистии», распространяющейся на воров и преступников-нацистов. Кейтель угрожает армии: «Фюрер принял решение. Если вы будете упорствовать, мы направим в каждое воинское подразделение комиссаров СС». Гейдрих приезжает в штаб ОКВ и излагает там позицию нацистского правительства: «Мы намереваемся «почистить» евреев, интеллигенцию, духовенство и польскую аристократию. Польша должна стать жизненным пространством». Генерал Вагнер[133] пытается взять на себя роль Понтия Пилата: «Армия настаивает на том, чтобы эта «чистка» была отложена до того момента, когда военные уйдут, уступив место гражданской администрации». Этот короткий диалог говорит о многом, несмотря на существование секретной записки «о несвоевременности подобных зверств», которую главнокомандующий направил Браухичу. «Уничтожить католическое духовенство, — уточняется в упомянутой записке, — в данный момент невозможно». 21 сентября Гейдрих посылает «инструкции» военным: «Они [евреи] должны содержаться в городских гетто. Потребуется некоторое время, прежде чем «окончательное решение» сможет быть полностью осуществлено. Операция должна проводиться строго секретно». Через два или три года, когда наступит этот срок, ни у одного генерала из тех, что служили в Польше, не возникнет и тени сомнения в том, что под «окончательным решением» имеется в виду геноцид! А пока Франк,[134] «интеллектуальный гангстер», как его назвал Ширер, образованный человек и фанатичный нацист, с холодной жестокостью принимает меры для «сокращения численности польской интеллигенции», организует «принудительные работы», доводит до конца Ausserordentliche Befriedigungsaktion, «Чрезвычайную акцию по умиротворению». Он хочет воспользоваться моментом, когда внимание мировой общественности занято победами Гитлера на Западе. И смеется над протектором Богемии, фон Нейратом, сделавшим достоянием гласности казнь семерых мятежников: «Если бы я распорядился вывешивать афиши на стенах всякий раз, когда расстреливают семь поляков, то для производства бумаги не хватило бы всех лесов Польши». В отношении «нескольких тысяч» польских интеллектуалов поначалу проводится «мягкая» (ужасное слово!) политика. Однако приказы фюрера касательно Польши совершенно недвусмысленны: «Полякам предназначено быть рабами рейха. Тем более что в настоящий момент русские для нас недосягаемы. Но ни один человек, способный управлять этой страной, не должен остаться в живых. Что касается трех с половиной миллионов евреев, то с ними мы пока подождем». «Трудно, — прокомментировал это указание послушный Гитлеру Франк, — уничтожить всех вшей за один раз». СС и «ИГ Фарбениндустри», крупнейший немецкий химический концерн, открывают, каждый со своей стороны, затерянный в болотах лагерь Аушвиц. СС и промышленники мечтают объединиться, чтобы совместно осуществлять выгодные операции, используя даровой труд двух с половиной миллионов человек, не считая еще полмиллиона тех, кому «предстоит умереть от голода». Берлин и весь мир пока ничего не знают об этих идеях, созревающих в головах немногих «избранных». Немцы вовсе не испытывают атавистической ненависти к своим соседям полякам. Преследования берлинских евреев пока не получили большого размаха. Ношение желтой звезды станет строго обязательным для немецких евреев только 19 сентября 1941 года; первый транспорт в концентрационный лагерь Лицманштадт отправится 16 ноября того же года. «Хотя многие берлинцы были шокированы подобными «перемещениями» [евреев]», мало кто открыто выражал свое недовольство, «большинство предпочитало поскорее забыть об этой вынужденной военной мере» (Шмидт). «Строгая секретность» в отношении всего, что касалось уже планировавшегося уничтожения определенной части населения, пока тщательно соблюдалась, о предстоящем геноциде говорили в закодированных терминах, непонятных для большинства людей. «Тогда еще можно было поддерживать лозунг дня: «Wir danken unserem Fьhrer» («Мы благодарим нашего фюрера») — и при этом оставаться добрым христианином», — скажет в 1983 году один старый берлинец.
Многие юные жительницы Берлина, желая ускользнуть от Имперской службы труда, осаждают старых мэтров с УФА, ибо знают, что те благоволят к немецким актрисам, точно так же, как десять лет назад благоволили к кинозвездам европейского происхождения, стремившимся приобщиться к великому немецкому кинематографу, который до войны пользовался всемирной славой. Конечно, и сейчас в студиях УФА, крупнейшего кинематографического объединения в Европе, снимаются хорошие фильмы, иногда даже аполитичные, с великими французскими актрисами в главных ролях: «Ворон», «Убийца живет в доме 21» и другие. Что знают в этих кругах о формировании в Польше «империи СС»? Что знают о тамошних зверствах шансонье оккупированной Франции? Можно ли возлагать ответственность за преступления нацистского режима на Эдит Пиаф, Лиз Готи, Лео Маржана, если в Германии, как и в самой Франции, как и в других странах Европы, люди повсюду поют «Любовников из Сен-Жана» и прочие французские шлягеры?
Киностудия УФА на Дёнхофплац еще какое-то время будет играть роль европейского Голливуда — пока с ней не начнет конкурировать римская студия «Чинечитта»,[135] с момента появления фильмов Росселлини («Белый корабль»), Блазетти («Прогулка в облаках») и Висконти («Одержимость»).[136] Упомянутые великие режиссеры работали в фашистской Италии, находившейся в состоянии войны. Что же касается УФА, то этот искусственный райский островок, разумеется, контролировался Геббельсом. Правда, Геббельс «был слишком занят текущими делами и не мог или не хотел следить за всем» (комментарий одного берлинца, 1983 год). Он даже иногда допускал прокат таких фильмов, как «Понткарраль», проникнутых «умело закамуфлированным духом Сопротивления», как скажет актер Пьер Бланшар. Нацистские бонзы питали слабость к артисткам и нередко женились на них. УФА истратит многие метры пленки на производство самых что ни на есть антисемитских лент, но вместе с тем будет, так сказать, создавать алиби для режима, оправдывая его существование, в частности, в глазах французов. В нацистской Германии покажут «Великую иллюзию».[137] Нацисты будут по возможности потакать Петену и собственным «франкофилам»: они попытаются привлечь на свою сторону французскую интеллигенцию и отчасти в этом преуспеют. Брасиллаш и Селин[138] приедут в Берлин. Впрочем, знаменитым французским писателям Дриё ла Рошелю,[139] Монтерлану,[140] Рамону Фернандесу и так ничего не грозит, хотя бы уже потому, что их опекают издатели. Даже тех, кто занимает двойственную позицию по отношению к нацистскому режиму (как Мориак) или откровенно враждебен ему (Арагон, Эльза Триоле, Альбер Камю, Жан Поль Сартр), не будут слишком беспокоить, когда неоккупированная зона перейдет в руки немцев. В то же самое время в Берлине службы декораций и эскизов киностудии УФА останутся последними островками относительного спокойствия.
Работающие здесь немецкие художники вынуждены игнорировать все открытия Нольде и Кокошки[141] (живописцев 20–30-х годов), которых втайне считают своими учителями. Ничто не должно напоминать о «декадентском» искусстве (по крайней мере, открыто), но, например, американское кино не запрещено. Многие декораторы — славяне, однако с ними, как и со всеми работниками УФА, «заключают контракт по всей форме, а до подписания контракта они проходят трехгодичную стажировку» (Кнеф). Только в 1943 году, через год после выхода в прокат фильма «Приключения барона Мюнхгаузена, или Золотой город», некоторых из них, самых невезучих, внезапно передали «в распоряжение вермахта». После Сталинграда, который стал для Германии началом конца, кого интересовали артисты, вообще интеллектуалы, если только они не были евреями, смутьянами, противниками власти? Многие из тех, кто остались на студии, будут работать на ней вплоть до окончания «битвы за Берлин». По вечерам в этом парадоксальном городе красивые девушки и изящные юноши, знаменитые актеры и актрисы (среди них Вилли Фрич, Цара Леандер, Марика Рёкк), продолжают жить в непрерывных празднествах, как бы воспроизводя сюжет мопассановского «Милого друга», — а у ворот студии их ждут офицеры и влюбленные женщины. Они обедают со своими поклонниками на крышах съемочных павильонов, где летом можно принимать солнечные ванны. Сотрудники министерства «дяди Германа», которое находится совсем близко, тоже часто приходят сюда. Как и Геббельс, Геринг в часы таких посещений кажется истинным меценатом. Он даже как-то разыгрывал из себя спасителя одной еврейской актрисы. Геббельс тоже имеет свои креатуры из числа самых эффектных актрис и использует их как «витрину» для украшения культурных праздников в стиле Петрония, на роль которого претендует. Время от времени распространяются слухи, что такой-то фельдмаршал или адмирал покровительствует некоей актрисе — подруге своей дочери или матери. Сегодня, например, киношники ищут по всему городу какую-то шведку, разъезжая на должностной машине, которую истребовала для себя дирекция студии «Берлин-фильм» на Унтер ден Линден. Они посещают одну съемочную площадку за другой и наконец находят эту актрисулечку у Либенайнера, могущественного патрона киностудии «Ной-Бабельсберг». Все, кто имеет отношение к миру кино, начиная с красавицы Цары Леандер и кончая простыми костюмершами, завтракают и обедают вместе в столовой акционерного общества «Универсум-фильм» (УФА) — без продовольственных карточек. Офицеры, приезжающие в отпуск с фронта, мало-помалу вытесняют из сознания актрис высоких чиновников. Да и как устоять перед обаянием «юного героя», который, быть может, еще вчера форсировал мосты на Сомме, а сегодня приглашает тебя на концерт Фуртвенглера,[142] лучшего дирижера эпохи, и при этом шепчет: «У вас такие дивные локоны»!.. Тем более что он дарит духи фирмы «Шанель», шелковые чулки и американские диски, песенки с которых можно напевать по-английски без всякой опаски — ведь «два Г» (Геринг и Геббельс), объединившись ради такого случая, запретили эсэсовцам доступ на территорию УФА. «Берлин, — говорит один сценарист, — все еще остается столицей мира». Но так ли это на самом деле?
В то время когда немецкая авиация начинает бомбить Лондон, один молодой пилот вступает в воздушный поединок с английским асом Питером Таун-сендом, чудом избежав гибели, получает в награду Железный крест и затем проводит свой отпуск в столице с актрисой, которой покровительствует патрон киностудии «Тобис».[143] Они ужинают вместе с другими киношниками в знаменитом ресторане. «Берлинские звезды наконец научились прилично говорить по-немецки», — с удовлетворением отмечает про себя Карл Мейкснер, преподаватель драматического искусства, который пользуется спичками лишь один раз в день, чтобы зажечь свою первую сигарету. «Затем, вплоть до пяти часов утра, когда он отправляется спать, он курит непрерывно, зажигая каждую новую сигарету от окурка предыдущей» (Кнеф). Все женщины мечтают его соблазнить, стараются по-особому одеться и причесаться, когда им предстоит встреча с этим взыскательным Дон Жуаном — громогласным, в непромокаемом плаще поверх фрака, умеющим построить мир грез в одном-единствен-ном кадре, с помощью какого-нибудь табурета или цветка. Он утверждает, что «теории театра не существует». По мнению известной актрисы Эльзы Боргесс, которая пришла в ресторан в сопровождении своего пуделя, Карл Мейкснер «скучает в этом мире, где остался в полном одиночестве». Мейкснер действительно не желает ничего знать о продовольственных карточках, бомбах, закрывшихся барах и руинах. Он — прославленный мэтр немецкого театра. Он может говорить все, что захочет, сильным мира сего совершенно безнаказанно, может насмехаться даже над самим фюрером, хотя и признает (в глубине души не очень в это веря), что тот, подобно хорошему актеру, «умеет контролировать себя». «А умение контролировать себя, — обычно добавляет Мейкснер, обращаясь к одному из своих учеников, — есть искусство, о котором ты не имеешь ни малейшего представления». Этот новый Тальма,[144] которому следовало бы родиться чуть раньше, воспитал Жоржа и Людмилу Питоевых[145] и множество других актеров. Иногда он вспоминает о том, что его приглашали в «Шиллер-театр»; но о тысячах тех своих зрителей, которые погибли, по большей части не помнит. Он давно не живет по расписанию, однако учеников своих приучает вставать в семь утра, потом заниматься фехтованием, танцами, дикцией. Он требует, чтобы каждую ночь два часа они спали прямо на полу, на ковре, — «уставшие, но наконец завершившие свои дела». А публику для себя ищет даже на железных дорогах: развлекает проводников, доводит до отчаяния начальников вокзалов, принуждая задерживать отправление поездов, пока он, Мейкснер, не будет готов к отъезду. Одним словом, это немецкий Чаплин, который свернул на дурную дорожку. Сегодня вечером он познакомился с молодым пилотом «мессершмитта», еще недавно участвовавшим в бомбежках Лондона, и объясняет ему, сардонически улыбаясь, что вид горящего Сити — это образ завтрашней судьбы Берлина… В своих предсказаниях он настолько реалистичен, что все присутствующие с трудом сдерживают страх. Рассказывают, будто Мейкснер, пользуясь своей неприкосновенностью, иногда встречается наедине с Геббельсом, «хромым покровителем кинематографа», и «Герингом, этим Нероном, якобы имеющим театральный дар». Он заставляет их смеяться или даже плакать, непрерывно дымя своими сигаретами и предсказывая, что они «покончат жизнь самоубийством, приняв яд». Он неподражаем в роли Мефистофеля, как уверяет Ева Браун, чья протекция и обеспечивает ему полную безнаказанность.
Килограмм мяса и 200 граммов маргарина в месяц (то и другое — по продовольственным карточкам), слишком мягкий хлеб, который быстро покрывается плесенью и становится несъедобным, — вот что приводит в отчаяние берлинцев в те дни, когда немецкие армии одерживают блестящие победы на Западе. Францию, конечно, грабят вовсю — из нее каждый день вывозят ценности на миллиард марок, — но сейчас куда полезнее была бы Украина с ее запасами пшеницы. Конечно, те, чьи сыновья или братья воюют на Атлантическом побережье, имеют добавочные продовольственные карточки. Солдат государство кормит на месте их службы, и они могут оставлять свои продовольственные карточки семьям. Прознав о черном рынке, военные привозят из Франции полные сумки фруктов, бутылок с вином и овощей. В налаживании черного рынка участвуют и французы, которые, пользуясь покровительством гестапо, уже импортируют из своей страны «профессионалок» (последние селятся в основном вокруг Александерплац). Этих женщин — за их чувство стиля, красоту, светские манеры — называют «кокотками»[146] (а иногда и более грубым словом — Dirnen[147]). Однако роль заезжих чаровниц не стоит преувеличивать. Француженки составляли меньшинство и терялись в море местной, немецкой проституции, которая продолжала процветать и в Берлине, и в других местах.
На черном рынке тоже задавали тон немцы, которые скупали продукты у крестьян или за большие деньги приобретали у военных Fьhrerpackete, «пакеты фюрера», чтобы потом перепродать их гражданским лицам. В общем, в 1941 году каждый при желании мог достать любую еду — если, конечно, работал на Имперскую службу труда или служил в армии. Богатые имели свои каналы снабжения. Они ни в чем не нуждались. При условии, что покупали продукты в дорогих магазинах, барах, ресторанах, пивных, где вина, пива и крепких спиртных напитков всегда было вдоволь — как и сигарет. Карточки на вино появятся только в конце 1942 года, тогда же войдут в обиход «недели распределения шерстяных изделий».