В 1578 году, когда происходит действие «Графини де Монсоро», ничего этого еще не было. Существовало противостояние Гизов законным монархам, и была Лига, главой которой король назначил самого себя. Было безумство парижской толпы. Но господа парижские буржуа еще колебались; традиционное почтение к королевской власти позволяло им выкрикивать лозунги лишь против гугенотов, но пока не против монарха.
«Париж, такой же взбудораженный, как накануне… выслал к Лувру депутации лигистов, ремесленные цехи, эшевенов, ополченцев и неиссякаемые потоки зевак. В те дни, когда народ чем-то занят, эти зеваки собираются возле него, чтобы наблюдать за ним, столь же многочисленные, возбужденные и любопытные, как и он, словно в Париже два народа, словно в этом огромном городе… каждый способен при желании раздвоиться: одно его «я» действует, другое наблюдает за ним.
Итак, вокруг Лувра собралась большая толпа народу. Но не тревожьтесь за Лувр.
Еще не пришло то время, когда ропот народов обратится в громовые раскаты, когда дыхание пушек сметет стены и обрушит замки на головы их владельцев. В этот день швейцарцы…[59] улыбались парижской толпе, несмотря на то, что в руках у нее было оружие, а парижане улыбались швейцарцам. Еще не наступил для народа тот час, когда он обагрит кровью вестибюль королевского дворца.
Не думайте, однако, что разыгрывавшийся спектакль, будучи не столь мрачным, был вовсе лишен интереса. Напротив, Лувр представлял собою в этот день самое любопытное зрелище из всех описанных нами до сих пор.
Король находился в большом тронном зале в окружении своих сановников, друзей, придворных и членов семьи, он ждал, пока все цехи не продефилируют перед ним и, оставив своих старшин во дворце, не отправятся на отведенные им места, во дворе Лувра и под его окнами» (Ч. И, VIII).
Цехи мэтров-буржуа следуют мимо трона: сапожники, кожевенники, позументщики… Демонстрация преданности и силы одновременно. Все настроены воинственно. Упомянутому событию предшествовал вечер записи в ряды Лиги, еще более воинственное зрелище.
«Толпы горожан, разодетых по-праздничному, нацепивших на себя все свое оружие, словно они шли на парад или в бой, хлынули к церквам. Вид у этих людей, влекомых одним и тем же порывом и шагавших к одной и той же цели, был одновременно и жизнерадостный и грозный, последнее особенно бросалось в глаза, когда они проходили мимо караула швейцарцев или разъезда легкой конницы. Этот независимый вид в сочетании с криками, гиканьем и похвальбой мог бы встревожить г-на де Морвилье,[60] если бы почтенный магистрат не знал своих добрых парижан: задиры и насмешники, они были неспособны стать зачинщиками кровопролития, на это их должен был подвигнуть какой-нибудь мнимый друг или вызвать недальновидный враг.
На сей раз парижские улицы представляли собой зрелище более любопытное, чем обычно, а шум, производимый толпой, был особенно громок, ибо множество женщин, не желая в столь великий день остаться дома, последовали за своими мужьями, и с их согласия и без оного. Некоторые матери семейств поступили и того лучше, они прихватили с собой все свое потомство, и было весьма занятно видеть малышей, как в повозку впрягшихся в страшные мушкеты, гигантские сабли или грозные алебарды своих отцов. Парижский гамен во все времена, во все эпохи, во все века самозабвенно любил оружие. Когда он был еще не в силах поднять это оружие, он волочил его по земле, а если и на это силенок не хватало — восхищенно глазел на оружие, которое несли другие» (Ч. I, XL).
Пройдет семь лет, и парижские буржуа и их лидеры будут действовать не так хаотично, станут менее безобидными, более целеустремленными, менее почтительными в отношении к королевской власти и более организованными и воинственными. Буржуа сплочены и насторожены, они ждут момента. «Дело было в том, что (…) эти достойные буржуа, отнюдь не лишенные воображения, наметили во время (…) своих собраний массу планов; этим планам не хватало только одобрения и поддержки вождя, на которого можно было рассчитывать» («Сорок пять». Ч. I, XXXII). Кому быть вождем? Конечно же всеми любимому герцогу Гизу. Но теперь у господ парижских буржуа есть свои вожди, пусть масштабом поменьше, но весьма деятельные и решительные. История покажет, что их инициатива порой более безоглядна, чем планы герцогов Лотарингских. А пока:
«Бюсси-Леклер… сообщил, что им обучены военному делу три монастыря и составлены воинские отряды из пятисот буржуа — то есть у него наготове около тысячи человек.
Лашапель-Марто провел работу среди чиновников, писцов и всех вообще служащих судебной палаты. Он мог предложить делу и людей совета, и людей действия: для совета у него было двести чиновников в мантиях, для прямых действий — двести пехотинцев в стеганых камзолах.
В распоряжении Бригара имелись торговцы с Ломбардской улицы, завсегдатаи рынков и улицы Сен-Дени.
Крюсе, подобно Лашапелю-Марто, располагал судейскими, кроме того, — Парижским университетом.
Дельбар предлагал моряков и портовых рабочих, пятьсот человек — все народ весьма решительный.
У Лушара было пятьсот барышников и торговцев лошадьми, все заядлые католики.
Владелец мастерской оловянной посуды по имени Полар и колбасник Жильбер представляли полторы тысячи мясников и колбасников города и предместий.
Мэтр Николя Пулен… предлагал всех и вся» («Сорок пять». Ч. I, XXXII).
Заметим, что эти имена принадлежат реальным историческим лицам, главам Парижской лиги, в конце концов заставившей Генриха III бежать из столицы. А странным образом предлагающий «всех и вся» Николя Пулен вошел в историю как агент-провокатор, тайно работавший на короля.
Но кому они отчитываются? Конечно, герцогу Майенскому, брату Генриха де Гиза. У почтенных буржуа есть даже план захвата города и передачи власти в нем Лиге. Майен доволен, но не склонен торопиться: еще не все подготовлено. Он подумывает, например, о том, как привлечь на свою сторону разного рода «людей дна»: разбойников и грабителей. Ведь их в Париже шесть — шесть с половиной тысяч человек: сила немалая! О том, какую роль подобные люди играют в смутах, мы еще успеем поговорить. Что до Майена и Гиза, то они пока не готовы выступить: до Дня баррикад остается три года.
К сожалению, Дюма не написал романа, посвященного знаменательному дню и тому, что за ним последовало.
Мы вновь видим парижских буржуа, фрондерствующих в пользу великих принцев в романе «Двадцать лет спустя». Они так же легко воспламеняются при мысли о том, что их могли обмануть или недооценить. Их ненависть направлена теперь против Мазарини, но они готовы восстать и против королевского семейства, если его действия покажутся им подозрительными. Эти добрые горожане опираются уже на память баррикад 1588 года и на недавний опыт своих британских сотоварищей, свергших Карла I Стюарта. Проходит слух, что несовершеннолетнего Людовика XIV обманным путем увезли из Парижа, — и бунт готов разразиться. Буржуа уже настолько уверены в себе, что требуют предъявить им венценосного ребенка. Однако при виде спящего мальчика разбушевавшиеся горожане стихают. Королевская власть еще не лишилась в их глазах ореола величия, требующего почтительного отношения.
«Послышалась глухая, осторожная поступь множества людей: королева сама приподняла портьеру, приложив палец к губам.
Увидев королеву, люди почтительно остановились.
— Входите, господа, входите! — сказала королева.
Толпа колебалась, словно устыдясь. Они ожидали сопротивления, готовились ломать решетку и разгонять часовых; между тем ворота сами отворились перед ними, и короля — по крайней мере, на первый взгляд — охраняла только мать.
Шедшие впереди зашептались и хотели уйти.
— Входите же, господа! — сказал Ла Порт. — Королева разрешает.
Тогда один из них, посмелее других, отважился переступить порог и вошел на цыпочках. Все остальные последовали его примеру, и комната наполнилась бесшумно, так, как если бы эти люди были самые покорные и преданные придворные. Далеко за дверью виднелись головы тех, которые, не имея возможности войти, подымались на цыпочки.
Д’Артаньян видел сквозь дыру, которую он сделал в занавесе; в первом из вошедших он узнал Планше.
— Вы желали видеть короля, — обратилась к нему королева, поняв, что в этой толпе он был вожаком, — и мне захотелось самой показать вам его. Подойдите, посмотрите и скажите, похожи ли мы на людей, желающих бежать.
— Конечно нет, — ответил Планше, несколько удивленный неожиданно оказанной ему честью.
— Скажите же моим добрым и верным парижанам, — продолжала Анна Австрийская с улыбкой, значение которой д’Артаньян сразу понял, — что вы видели короля, спящего в своей кроватке, и королеву, готовую тоже лечь спать.
— Скажу, Ваше Величество, и все, кто со мной, подтвердят это, но…
— Что еще? — спросила Анна Австрийская.
— Простите меня, Ваше Величество, — сказал Планше, — но верно ли, что в постели сам король?
Анна Австрийская вздрогнула.
— Если есть среди вас кто-нибудь, кто видел короля, — сказала она, — пусть он подойдет и скажет, действительно ли это Его Величество.
Один человек, закутанный в плащ, закрывавший лицо, подошел, наклонился над постелью и посмотрел. (…)
— Это действительно король, — сказал он, поднимая голову. — Да благословит Господь Его Величество!
И все эти люди, вошедшие озлобленными, теперь с чувством смирения благословили царственного ребенка.
— Теперь, друзья мои, — сказал Планше, — поблагодарим королеву и удалимся.
Все поклонились и вышли по очереди, так же бесшумно, как вошли. Планше, вошедший первым, уходил последним» («Двадцать лет спустя». Ч. II, IX).
У этих добрых парижан опять есть «мнимые друзья и недальновидные враги», готовые подвигнуть их на возмущение и беспорядки. Ведь человек в плаще, узнавший спящего короля, не кто иной, как коадъютор Гонди…
Бунтовщики удалились и успокоились, но лишь на время. Чуть позже парижские буржуа вновь возьмутся за оружие. А господа лондонские буржуа казнят своего короля, после чего забальзамируют его тело и выставят его в придворной церкви, воздавая королевские почести. «Это доказывает только, — заметил Арамис, — что король умер, но королевская власть еще жива» («Двадцать лет спустя». Ч. И, XXV).
Надо заметить, помимо парижских буржуа тогда все активнее стал проявлять себя народ, то есть те, кто не имел прав крови и сана, кто до недавнего времени склонял голову, но теперь начал ее поднимать.
Наиболее ярко народ изображен Дюма в романах о Французской революции: «Жозеф Бальзамо», «Ожерелье королевы», «Анж Питу», «Графиня де Шарни» и в предшествовавшей им и имеющей с ними общих героев зарисовке времен якобинского террора «Шевалье де Мезон Руж». В названных романах портрет третьего сословия написан необычайно ярко и многокрасочно. Как различны у Дюма короли и дворяне, как непохожи друг на друга скромные и нескромные священники, так разнообразны и люди третьего сословия. Кого-то из них терзает гордыня, кого-то мучит социальная несправедливость. Кто-то философствует о возвышенном, кто-то плетет интриги, кто-то рачительно следит за своим хозяйством. Разнообразие и яркость образов позволяют представить себе этих людей как личностей, а не как ходячие схемы, отмеченные сословными признаками.
Итак, в романах о Французской революции ее идеологи, с одной стороны, и их противники, с другой, говорят о народе. Время задиристых парижских буржуа миновало, они растворяются в общей массе, и те, кто побогаче, норовят пониже опустить голову и притвориться такими же добрыми малыми из народа, как и бедные соседи. Слово «народ» становится лозунгом, что не всегда провиденциально справедливо. Дюма показывает, как, например, идеи Руссо о всеобщем равенстве искажаются его последователями, оправдывающими жестокие меры.
В этом отношении весьма характерна сцена из романа «Жозеф Бальзамо», в которой описываются последствия ужасной давки, произошедшей на улицах Парижа во время фейерверка в честь свадьбы дофина, будущего Людовика XVI. Одна из ракет отклонилась от своей траектории и взорвалась, насмерть поражая собравшихся полюбоваться фейерверком людей. Зрители в ужасе бросились прочь, давя, калеча и убивая друг друга. После неудачного празднества на улицах и площадях остались тысячи трупов. Никому не известный молодой хирург Жан Поль Марат вместе со своими ассистентами оказывает помощь раненым, но руководствуется он странным в устах врача принципом: