Двум своим здоровякам — помощникам, которые подносили ему раненых, он непрерывно кричал:
— Сперва людей из народа! Распознать их легко: как правило, они сильней пострадали и, конечно, одеты небогато… (…)
— Почему вы делаете различие между жертвами?
— Потому, — ответил хирург, — что никто не позаботится о бедняках, а разыскивать богатых будут и без меня. (…) Я руководствуюсь человеколюбием, я жертвую собой ради него, и, когда я оставляю аристократию на ее смертном ложе ради того, чтобы избавить народ от страданий, я подчиняюсь подлинному закону человеколюбия, которое сделал своим божеством» (LXVIII).
Эти постоянно повторяемые слова вызывают у окружающих восхищение, и только оказавшийся рядом Жан Жак Руссо пытается говорить что-то о том, что «все люди — братья», независимо от их происхождения. Его не слышат, вернее, слышат, понимая его слова в духе заявлений Марата. Господа парижские буржуа уже увлеклись лозунгом защиты народа, они на некоторое время растворяются в уравнивающих всех революционных событиях.
Преобразившиеся и уверенные в своей силе, на страницах романов Дюма появляются парижские буржуа посленаполеоновского времени. Множество зарисовок дают нам «Парижские могикане» и «Сальватор». Там есть и отдельные портреты, и групповые наброски, есть и сцены, показывающие настроения и поведение парижских буржуа в период назревания революции «трех дней».
Обратимся к юмористической зарисовке, относящейся к более позднему времени: последнему периоду правления Луи-Филиппа. Здесь мы увидим парижских буржуа за выполнением ответственного, несмотря на мирное время, задания: дежурства на посту Национальной гвардии, являвшейся гражданской милицией Парижа. Национальная гвардия была поделена на отряды, возглавлявшиеся капитанами из числа наиболее достойных буржуа. Каждый отряд нес ночную вахту на улицах города в закрепленном за ним районе. Наш знакомец Пелюш («Парижане и провинциалы») носил в этой гвардии двойные серебряные эполеты и был капитаном роты. Этот чин составлял предмет особой гордости Пелюша. Более того, в отличие от многих других национальных гвардейцев, он мыслил настолько в духе инструкций, что даже при виде поста национальной гвардии, где дежурили гвардейцы другой роты, принимал «соответствующую осанку, чтобы пройти перед часовым с безмятежным видом и достоинством, соответствующим его высокому положению в гражданской милиции» (Ч. I, V). И вот однажды ночью г-н Пелюш, проходя мимо такого поста, к своему величайшему изумлению «… не услышал на мостовой улицы размеренных шагов часового и напрасно пытался отыскать в темноте некий силуэт и сверкающие отблески, какие обычно отбрасывает дуло ружья с примкнутым к нему штыком».
«Ночь, сменившая один из самых душных августовских дней, была теплой и душной, на небе ни облачка, так что у постового не имелось ни малейшего предлога, чтобы укрыться в караульной будке. (…)
Пелюш направился к будке, заглушая звук собственных шагов и принимая чрезмерные предосторожности, подобно краснокожему индейцу, вышедшему на охоту за скальпами в безлюдии американских лесов.
На некотором расстоянии от поста равномерно повторяющийся звук от столкновения двух тел невероятно заинтриговал его.
Разумеется, часовой не спал; но в то же время представлялось весьма вероятным, что он не полностью отдавал свои силы заботам о безопасности города, доверенного его неусыпной бдительности.
Пелюш, спрятавшийся с левой стороны будки, высунул голову и заглянул внутрь нее.
Часовой, сняв медвежью шапку и повесив ее на штык ружья, прислонился к освещенной фонарем стене будки и скрашивал свое дежурство, играя в бильбоке с ловкостью, какой позавидовали бы даже миньоны Генриха III.
Перед таким забвением того, что Пелюш полагал самым священным долгом и обязанностью, торговец цветами почувствовал, что все его личные заботы мгновенно улетучились. Он уже было намеревался захватить оружие нарушителя и заставить того задрожать от ужаса при крике: «Проверка часовых!», который, по его мнению, должен был раздаться в ушах постового не менее звучно, чем призыв к Судному дню, и дошел даже до того, что задавался вопросом, не следует ли ему призвать на голову провинившегося громы и молнии Дисциплинарного совета, но, рассудив, что в этом случае пятно позора ляжет на всю Национальную гвардию, следовательно, и он сам, будучи ее капитаном, окажется в некоторой степени замаран, Пелюш решил проявить снисходительность…
Он вышел из своего укрытия и внезапно предстал перед часовым, издав лишь «гм!», но постаравшись сделать это более устрашающе. Национальный гвардеец выронил бильбоке, правой рукой отстранил Пелюша, кинулся к ружью, не замечая того, что его медвежья шапка сделала оружие безопасным, а его поведение гротескным, наставил штык на того, в ком заподозрил вора или бунтовщика.
Пелюш с королевским хладнокровием величественным жестом отстранил штык.
— Слишком поздно, сударь! — воскликнул он с горячностью. — Слишком поздно! Именно такие национальные гвардейцы, как вы, делают революции или, точнее, позволяют делать революции; именно они своим оружием открывают дверь арены мятежей непримиримым врагам наших институтов власти и общественного строя.
— А! Вот оно что! — сказал национальный гвардеец, успокоившись, видя, что имеет дело с простым буржуа. — Кто вы такой?
— Начальник, сударь, — сказал Пелюш, важно надуваясь.
— Начальник?! Я не знаю других начальников, кроме тех, что носят мундир, а когда я сам надеваю форму, то считаю себя начальником над всеми буржуа мира. Проходите мимо, а не то я воткну вам штык в живот.
— Сударь! — вскричал Пелюш. — Возблагодарите Бога, что, хотя я и не командую вашей ротой, на мне сейчас нет знаков отличия, так как в обратном случае я был бы беспощаден. Это правда, история доносит до нас, что при подобных обстоятельствах первый консул не погнушался занять место заснувшего часового… Конечно, сударь, если бы вы, как этот бедный солдат, могли бы сослаться в свое оправдание на усталость десяти побед, я бы не колеблясь последовал примеру великого человека. Но я спрашиваю вас, что бы он сделал, если бы увидел, как его солдат, забыв о защите родины и об охране оружия, доверенного ему, предается развлечению, какое едва ли можно простить даже в более нежном возрасте? Возблагодарите небо… за то, что ваше недостойное поведение не видел никто, кроме меня, а главное за то, что я сейчас не на службе. Под одеждой простого буржуа мне дозволено обойти молчанием вашу ребяческую шалость, потому что она, если станет известна, покроет позором всю гражданскую милицию.
Часовой слушал Пелюша с наполовину удивленным, наполовину насмешливым лицом. Было очевидно, что высокопарно-торжественный стиль, употребленный хозяином «Королевы цветов» для изъяснения с ним, произвел на караульного определенное впечатление. Вступление этой речи, которое одобрил бы сам г-н Прюдом, похоже, поразило его больше всего. Он отвел штык, уперся прикладом в землю, надел на голову свою медвежью шапку, подобрал бильбоке, облокотился на ствол ружья и, глядя на моралиста, спросил:
— Так значит, вы не любите бильбоке, господин Пелюш?» (Ч. I, V).
Однако ж какова метаморфоза! Буржуа в 1846 году стоят на защите институтов власти. Это уже не та буйная толпа, которая спорила в XVI веке с последними Валуа. И не растворившаяся в массе прослойка, отошедшая в тень в годы якобинского террора. Они — опора порядка, опора традиции, а главное — опора собственности. Пелюшу ведь есть что защищать. Но, судя по отрывку, далеко не все парижские буржуа столь однозначно впитали в себя новые понятия долга. Любитель игры в бильбоке вряд ли станет впоследствии объектом насмешек молодежи, отождествляющей парижского буржуа с безмозглым мещанином. Этот национальный гвардеец не утратил во имя порядка умения наслаждаться жизнью.
Строго говоря, вряд ли можно назвать героев Дюма «маленькими людьми». Мы используем здесь этот термин по привычке, чтобы как-то обозначить обитателей нижней ступени иерархической общественной лестницы, на верху которой расположились короли, дворяне и богатые буржуа. Дюма же видит в каждом человеке в первую очередь человека, а не его место в социальной иерархии. Впрочем, от социального положения героя тоже никуда не уйти, ведь оно накладывает отпечаток на облик человека, особым образом ограничивает возможности (у королей они ведь тоже ограничены!), наконец, сказывается на его взглядах. Как было многократно повторено, «… жить в обществе и быть свободным от него — невозможно». (Если ты не Монте-Кристо, не Шико и не Сальватор, добавим мы от себя; ведь Дюма мечтал именно о такой свободе.)
Первые, кого можно причислить к категории маленьких людей, наверное, слуги. Однако у Дюма они, безусловно, таковыми не являются. Слуги мушкетеров воюют вместе с ними, рискуя жизнью. Мушкетон даже получает рану во время поездки за подвесками, правда, не настолько удачно расположенную, чтобы ее можно было гордо демонстрировать, но вполне достойную хвалебного упоминания.
Взаимоотношения хозяев со слугами в романах часто носят дружеский характер. Исключение составляют слуги Монте-Кристо: он доверяет только чернокожему Али, которого когда-то спас от смерти и не считает слугой. «Али — исключение, — говорит граф, — жалованья он не получает; это не слуга, это мой раб, моя собака: если он нарушит свой долг, я его не прогоню, я его убью» («Граф Монте-Кристо». Ч. III, VIII). Конечно, ступив на землю Франции, где провозглашена свобода человека, Али теоретически может уйти от своего господина. Но вряд ли он когда-нибудь это сделает. К удивлению французских слуг, Али вполне согласен и со своим положением в доме, и с тем, что его жизнь — в руках господина. Впрочем, даже говоря подобные жестокие вещи, Монте-Кристо никогда не позволяет себе унижать ни Али, ни управляющего Бертуччо, ни слуг, и они повинуются ему с радостью и рвением. Не каждый человек умеет вызвать у подчиненных такие чувства к себе, но граф Монте-Кристо, как мы видели, не обычный человек, он — рука Провидения, а для Провидения ценна каждая личность.
Но посмотрим, какие отношения со слугами были у обычных людей, например у самого Дюма.
Дюма, по примеру большинства своих современников, держал в доме слуг. С кухарками он состязался в кулинарии и иногда спорил за право называться автором какого-нибудь нового блюда. В замке Монте-Кристо у писателя жил садовник Мишель, присматривавший также за животными и умевший по любому случаю дать совет из области народной медицины.
«— Если бы вас когда-нибудь ужалила гадюка, вам надо было бы только…
— … натереть ранку щелочью, — прервал я его, — и выпить пять-шесть капель той же щелочи, разбавив их водой.
— Да, но если вы будете находиться в трех или четырех лье от города, где вы найдете щелочь? — спросил Мишель. (…)
— Это правда. (…)
— Так как же вы поступили бы, сударь?
— Я поступлю по примеру древнеегипетских заклинателей змей и для начала пососу ранку.
— А если она будет на таком месте, которое вы не сможете сосать… например на локте?
Не поручусь, что Мишель сказал именно «на локте», но я совершенно уверен, что он назвал такое место, которое я не смог бы пососать, какой бы гибкостью тела не одарило меня Провидение. (…)
— Так вот, вам надо было бы всего-навсего поймать гадюку, разбить ей голову, вспороть брюшко, достать желчь и потереть ею… это место; через два часа вы были бы здоровы.
— Вы уверены, Мишель?
— Еще бы я не был уверен: мне сказал это господин Изидор Жоффруа Сент-Илер последний раз, как я ходил за яйцами в Ботанический сад; вы не можете сказать, что он не ученый.
— О нет, Мишель, можете быть спокойны, этого я не скажу.
Мишель знает множество средств, одно лучше другого, почерпнутых им из различных источников. Должен признаться, что не все его источники столь же почтенны, сколь последний, названный им» («История моих животных», VIII).
Похоже, хозяин и слуга находили удовольствие в подобных дискуссиях. Когда вилла «Монте-Кристо» была продана за долги, Мишель последовал за Дюма на более скромную квартиру.
О другом слуге — негре национальной гвардии Алексисе — мы поговорим тогда, когда пойдет речь об отношении Дюма к своим чернокожим предкам и их соплеменникам. Это весьма поучительная история.
Еще в доме писателя жил некто Рускони. Его последним местом службы была должность секретаря генерала Дермонкура, когда-то служившего адъютантом генерала Дюма. Будучи отправлен в 1833 году Луи-Филиппом в отставку, генерал Дермонкур отослал Рускони к Дюма с просьбой обеспечить ему спокойную старость. С тех пор и в течение более 20 лет Рускони жил в доме писателя и даже получал жалованье, хотя и не нес никакой службы. Впрочем, иногда он переписывал произведения Дюма, — медленно и без особого рвения, или объяснял гостям писателя повадки живших в замке Монте-Кристо животных. Этим занятость Рускони и ограничивалась. С позиции здравомыслящего человека, такая щедрость граничила с глупостью, но Дюма не мог поступить иначе, а слишком навязчивым доброхотам, пытавшимся отучить его от растрачивания денег на оплату несуществующих услуг и упорно желавшим знать, чем именно Рускони занимается в его доме, писатель неизменно отвечал: «Он… русконит».
Если слуги самого Дюма находились с ним в столь забавных отношениях, то что говорить о слугах его героев! В «Трех мушкетерах» Базен постоянно наставляет Арамиса в добродетели и поддерживает его желание стать аббатом. Планше спорит с д’Артаньяном. Правда, Атос содержит Гримо в строгости, не позволяя ему сказать лишнее слово, но отношения их, несомненно, тоже дружеские. Хитрые слуги, к проделкам которых хозяева привыкли, зачастую становятся в романах Дюма комическими персонажами. Вот, например, Франц, старый лакей генерала Эрбеля («Парижские могикане»).
«Генерал… стал звонить с такой настойчивостью, что язычок колокольчика оторвался и упал в стакан, едва его не разбив.
— Франц! Франц! Придешь ты или нет, скотина? — в бешенстве прорычал генерал.
На резкий окрик генерала явился лакей, видом свои напоминавший австрийского солдата: обтягивающие панталоны с широким поясом, на шее — крест с желтой лентой, на рукаве — капральские нашивки.