— Маркие те Латурнель.
— Тысяча чертей! — подпрыгнув на козетке, закричал генерал.
Франц, не разнимая ног, отпрыгнул на полметра назад и застыл в прежней позе.
— Значит, ты сказал маркизе де Латурнель, что я дома? — разъярился генерал.
— Ja, мой генераль.
— Вот что, Франц! Снимай крест и нашивки, убирай их в шкаф: ты разжалован на полтора месяца!
Старый солдат изменился в лице; по-видимому, он был в смятении: усы его зашевелились, в глазах заблестели слезы, он чудом удержался, чтобы не всхлипнуть.
— Ах, мой генераль! — прошептал он.
— Я все сказал… А теперь пригласи даму» (Ч. Ill, III).
В этом комическом Франце есть, пожалуй, что-то от Швейка. Однако далеко не всегда Дюма пишет о слугах с юмором. У писателя было представление об идеальном слуге-друге, и таковыми он считал слуг старого поколения, ушедших в небытие вместе со своими хозяевами. Наверное, Дюма идеализирует их, но все же…
«Исчезает из нашей жизни порода широкоплечих графов, у которых ноги искривлены оттого, что почти вся их жизнь проходит в седле, голова ушла в плечи из-за тяжелых шлемов, давивших на головы их предков; вместе с ними исчезает и порода старых преданных слуг, рожденных во времена дедушек, а умирающих при внуках: с такими слугами отец, сходя в могилу вслед за супругой, знал, что его сын не будет одинок в отчем доме.
Почтительность, с которой слуга относился к усопшему отцу, обращалась в благоговейную любовь к осиротевшему сыну. Мне нередко случалось слышать, как наше поколение отрицает или высмеивает почтительную нежность старых слуг, их слепую преданность, и уверяет, что все это можно увидеть только на сцене. Это утверждение не лишено смысла: общество в таком виде, каким оно стало после десяти революций, лишилось подобного рода добродетелей; однако в том, что порядок вещей изменился, хозяева виноваты не меньше слуг. Такая преданность походила на собачью: старые хозяева били, но не прочь были и приласкать. Сегодня слуг не бьют, но и не ласкают: хозяева лишь платят, слуги — хорошо ли, плохо ли — служат.
А старые собаки и старые слуги — это еще и лучшие друзья в тяжелые дни! Ни один приятель не сравнится с любимой собакой, когда нам грустно: пес садится напротив, смотрит на нас, скулит, лижет нам руки!..
Предположите, что в трудную минуту вместо собаки, которая так хорошо вас понимает, рядом с вами — ваш лучший друг: какие банальные слова утешения, какие советы, которым невозможно следовать, какие нескончаемые разглагольствования, какие нудные споры вам придется выдержать! Как бы искренне и горячо ни сочувствовал друг вашему горю, вы непременно ощутите его эгоизм; на вашем месте он ни за что не поступил бы, как вы, — он бы запасся терпением, выгадал время, выстоял — не знаю уж, что там еще; во всяком случае, он вел бы себя иначе, не так, как вы; словом, он вас обвиняет; желая и пытаясь вас утешить, он вас осуждает.
Зато старые собаки и старые слуги — верное эхо вашей самой сокровенной беды; они не обсуждают ее, они плачут и смеются, страдают и радуются вместе с вами и так же, как вы, и вы никогда ничего им не должны ни за их улыбки, ни за их слезы.
Поколение наших отцов их отвергает; поколение наших детей о них, вероятно, даже не будет знать. В наше время собаки играют в домино, а слуги играют на повышение и понижение.
Мы же настойчиво говорим о них, как в свое время и в своем месте говорили о мельницах. Это тоже одна из примет уходящего времени, которую мы бы хотели удержать, как все хорошее, поэтичное или великое, что было в нашем прошлом» (Ч. IV, XXXI).
Обратим внимание на слова «хозяева лишь платят, слуги… служат». Исследуя творчество Дюма, Д. Фернандес говорит о том, что писатель противопоставлял барочный принцип преданности вассала суверену современному принципу соответствия оплаты работе. Фернандес считает, что по этому принципу различаются в романе «Три мушкетера» д’Артаньян и его слуга Планше. У д’Артаньяна барочное отношение к службе и деньгам, у Планше — буржуазное.[61] Именно по этой линии развиваются характеры героев в романе «Двадцать лет спустя», что в конце концов уводит хозяина и слугу на разные жизненные дороги. Планше, безусловно, предан д’Артаньяну, но в его образе уже проглядывают черты человека, который работает для того, чтобы ему платили.
К этому мы еще вернемся, когда будем говорить о деньгах. А пока поищем у Дюма идеальный тип старого слуги. Далеко идти не надо: это конечно же Барруа, старый слуга парализованного Нуартье, отца прокурора Вильфора («Граф Монте-Кристо»). За долгие годы службы Барруа стал хозяину не столько слугой, сколько другом. Он по наитию догадывается о желаниях господина, который, будучи парализован, не может говорить. У Нуартье есть система знаков, с помощью которой он общается с людьми: он открывает или закрывает глаза, чтобы ответить «да» или «нет». Но Барруа достаточно перехватить взгляд хозяина, чтобы понять, чего тот хочет. Барруа посвящен во все тайны Нуартье, ухаживает за ним и помогает ему противостоять сыну — лицемерному прокурору. Барруа не боится Вильфора и всегда настаивает на исполнении воли своего хозяина, а в конце концов умирает у его ног.
Но довольно о слугах.
Как мы знаем, приехав в Париж в юности, Дюма стал чиновником, — по сути, тоже «маленьким человеком». Он в течение нескольких лет наблюдал, как спины этих людей сгибаются над канцелярскими бумагами. Он общался с ними, знал их мечты, которые из-за отсутствия денег, по большей части, неосуществимы. Ведь не каждый способен, подобно ему, бросить, пусть не слишком хорошо оплачиваемое, но надежное место, чтобы проложить свою дорогу в жизни. Ну а если в жизни простого чиновника, смирившегося со своей участью и даже научившегося быть ею довольным, возникнет соблазн? Что он сделает? Так ли он предан своей службе, ничего не дающей ни уму, ни сердцу? Сразу вспоминается телеграфист — любитель гладкокожих персиков. Орудие Провидения в образе Монте-Кристо предлагает человеку испытание.
Этот мелкий служащий зависит от скудного заработка, который предоставляет ему передача телеграфных знаков. Но истинное его призвание — садоводство. Возле телеграфной башни у служащего есть садик. «Никогда еще Флоре, веселой и юной богине добрых латинских садовников, не служили так старательно, как в этом маленьком садике» («Граф Монте-Кристо». Ч. IV, IV).
Телеграфист не просто «маленький человек»; Дюма называет его «человечком». Он всецело включен в бездушную машину телеграфа и любимым своим садиком может заниматься лишь урывками, когда наступает перерыв в телеграфных сообщениях. Так прошла вся его жизнь, и бедный старичок боится, как бы всемогущее начальство не наказало его за увлечение садоводством, ведь перерыв между сообщениями — тоже казенное время. Но службой своей он рабски доволен: не понимая значения передаваемых им знаков, он ни за что не отвечает, — большего ему и не надо. «Вначале оттого, что все время приглядываешься, сводит шею; но через год-другой привыкаешь». К тому же, если стоит туман, у телеграфиста выходной. Вот только если бы можно было побольше заниматься садиком!..
Через десять лет, шестидесяти пяти лет от роду, этот человек получит пенсию в 100 экю. «Бедное человечество!» — восклицает граф Монте-Кристо. И тут же предлагает садовнику 25 тысяч франков, на которые тот может приобрести «хорошенький домик и две десятины земли» да еще получать тысячу франков годового дохода.
Соблазн слишком велик, а воздействие обаяния Монте-Кристо всем известно. Старичок соглашается и передает фальшивые сигналы. Но Дюма отнюдь не хочет сделать из него карикатуру: жалкий служащий имеет совесть, он подчинился, но корит себя, и Монте-Кристо приходится убеждать его: «Поверьте, клянусь вам, вы никому не сделали вреда и только содействовали Божьему промыслу» (IV). Монте-Кристо взял таким образом всю ответственность на себя, и старичок понял, что ничем не изменил своей роли машины, не отдающей отчет в своих действиях, а потому успокоился, взял деньги и сбежал из своего райского садика в неизвестном направлении, чтобы обрести наконец настоящий собственный рай.
Вспомним другого служащего, более высокого ранга, из той же книги: это инспектор тюрем в Марселе г-н де Бовиль. Аристократическая приставка «де» перед его именем не мешает ему быть в конце двадцатых годов XIX века таким же маленьким человеком, как и старичок-телеграфист. Ранг, конечно, чуть повыше, но служба есть служба. Де Бовиль служит уже пятнадцать лет, весьма старателен, и во всех его бумагах полный порядок Он пользуется хорошей репутацией, его уважают. Но у г-на де Бовиля есть проблемы, и проблемы эти сродни трудностям любителя персиков. Около 200 тысяч франков достойного инспектора находятся в обороте торгового дома Морреля, который почти разорился. Все деньги предназначались для приданого дочери де Бовиля, и, похоже, у него нет надежды получить свои деньги назад…
Никому не ведомый агент банкирского дома «Томсон и Френч» покупает у него векселя Морреля, и, в благодарность, г-н де Бовиль не только позволяет ему посмотреть тюремные списки полугодовой давности, но и делает вид, будто он не заметил, как посетитель изъял из папки какую-то бумагу. Наш чиновник, столь усердный на службе, естественно, считает свои собственные интересы куда более важными, чем сохранность порученных ему документов.
В подобной небрежности нельзя обвинить одноглазого казначея г-на Морреля, прозванного Коклесом. Тот настолько предан хозяину и уверен в его непогрешимости, что даже в условиях грозящего банкротства не верит в неизбежное. Его купить было бы невозможно. Но ведь он не государственный служащий…
Впрочем, Дюма дает нам представление и о честных государственных служащих. Правда, здесь речь идет о начале XVIII века, о периоде Регентства, и о человеке честнейшем, но мало одаренном от природы. Добрый и порядочный Жан Бюва за всю свою жизнь приобрел единственный навык — великолепный почерк, позволивший ему преподавать каллиграфию («Шевалье д’Арманталь»), Как видим, Бюва было суждено всю жизнь кормиться тем, с чего Дюма лишь начал свою карьеру. Однако изумительный почерк и протекция друга позволили Бюва получить место в отделе рукописей королевской библиотеки. И вот перед нами еще один портрет служащего.
Бюва, «преисполнившись вполне естественной гордости в силу своего нового общественного положения, забросил учеников и учениц и всецело отдался изготовлению книжных ярлыков. Пожизненное жалованье в 900 ливров было для него целым состоянием», и он настолько ревностно относился к службе, что, когда, впервые за два года, опоздал на работу на 15 минут, «это было событие из ряда вон выходящее, и внештатный писец, решив, что Бюва умер, тут же подал прошение о предоставлении ему освободившейся должности» (Ч. И, IV).
В этой не особо творческой работе, которая, впрочем, явно доставляла папаше Бюва удовольствие, все шло хорошо вплоть до 1712 года, «когда финансовые дела короля оказались столь запутанными, что он не нашел иного выхода из положения, как перестать платить своим служащим. Об этой административной мере Бюва узнал в тот день, когда по обыкновению пришел получать свое месячное жалованье. Кассир сказал, что денег в кассе нет. Бюва удивленно взглянул на кассира, так как ему никогда не приходила в голову мысль, что у короля может не быть денег. Но слова кассира его нимало не встревожили. Бюва был убежден, что лишь случайное происшествие могло прервать платежи, и он вернулся к рабочему столу, напевая любимую песенку.
— Простите, — обратился к нему известный нам внештатный писец, который после семилетнего ожидания получил наконец штатную должность, — должно быть, у вас очень весело на душе, раз вы поете, невзирая на то, что нам перестали платить. (…)
— Я думаю, что нам заплатят за два месяца сразу. (…)
— А если вам не заплатят ни в следующий месяц, ни позднее, что вы тогда будете делать, папаша Бюва?
— Что я буду делать? — переспросил Бюва, удивленный, что кто-нибудь может сомневаться в его решении. — Это же совершенно ясно. Все равно буду продолжать работу.
— Как, вы будете работать, даже если вам перестанут платить?
— Сударь, — сказал Бюва, — в течение десяти лет король исправно выплачивал мне жалованье. И я думаю, что теперь король, будучи стеснен в деньгах, может рассчитывать на небольшой кредит с моей стороны.
— Гнусный льстец! — пробурчал бывший внештатный писец.
Прошел месяц; вновь настал день выплаты жалованья. Бюва подошел к кассе в твердой уверенности, что ему заплатят за оба месяца, но, к его великому удивлению, ему сообщили, так же как и в прошлый раз, что в кассе денег нет. Бюва осведомился, когда же они будут, на что кассир ответил, что он слишком любопытен. Бюва поспешил извиниться и вернулся на свое место; на этот раз он, правда, ужене пел.
В тот же день бывший внештатный писец подал в отставку. Заменить его было трудно, поскольку за работу перестали платить. Но работа не ждала — и начальник поручил Бюва, кроме обычных занятий, еще и обязанности ушедшего в отставку писца. Бюва безропотно взялся за дело, и так как надписывание книжных ярлыков отнимало у него, в сущности, немного времени, то к концу месяца вся порученная ему работа была выполнена» (Ч. II, V).
Безденежье продолжалось шесть лет, и все шесть лет Бюва невозмутимо выполнял свои обязанности. Конечно, теперь ему пришлось подрабатывать переписыванием документов, благодаря чему он смог вовремя обнаружить бумаги, относившиеся к заговору против Регента, и помочь предотвратить опасную для государства ситуацию. Регент возместил ему жалованье за шесть лет, но, явившись после нескольких дней отсутствия на службу, Бюва «увидел, что его кресло занято незнакомым человеком. Так как в течение пятнадцати лет Бюва никогда не опаздывал ни на один час, заведующий решил, что он умер, и заменил его другим.
Бюва лишился места в библиотеке за то, что спас Францию» (Ч. IV, VIII).
Вот как оно бывает с маленькими людьми. Впрочем, история, рассказанная в «Шевалье д’Армантале», завершилась благоприятно для всех ее участников.
Теперь оставим чиновников и спустимся еще на несколько ступеней по лестнице общественной иерархии.
В романах «Парижские могикане» и «Сальватор» мы найдем множество образов рабочих. Наиболее яркие из них — это плотник Жан Бык и угольщик Туссен-Лувертюр. Последнего не лишенные чувства юмора товарищи прозвали так в честь борца за независимость негров — его физиономия постоянно была покрыта слоем черной пыли. У Жана Быка тоже есть другое имя, но кличка подходит ему больше: он прославился своей неимоверной силой. Сила дает ему ощущение правоты, и он не прочь поскандалить, однако в целом простодушен и незлопамятен. Его сожительница вертит им, как хочет, пользуясь его привязанностью к маленькой дочери. Жан Бык склонен выпить, но, даже пьяный, никогда не предаст друзей. Он предан Сальватору и с радостью выполняет все его поручения, не требуя награды. Образ Жана Быка сильно напоминает образы честных рабочих из романов Эжена Сю, так что он вполне характерен для литературы своего времени. Однако есть одна забавная черта: Жан Бык высокомерен по отношению к тем, кто стоит еще ниже него на социальной лестнице. Он даже в больницу отказывается идти, потому что «больница хороша для нищего сброда, а я, слава Богу, еще достаточно богат, чтобы лечиться дома» («Парижские могикане». Ч. I, XI).
На самом дне мы можем наблюдать люмпенов всех мастей.
Возьмем для начала дружков из «Парижских могикан»: Багра и Фрикасе. Багор — тряпичник — мусорщик, выуживающий багром мусор из сточной канавы, а Фрикасе — кошатник. Походя Дюма дает нам представление об образе жизни средних представителей подобных профессий.
«Тряпичник, рожденный бродягой… покидает отчий дом в самом нежном возрасте, чтобы «тряпичничать»… ведя кочующий, почти дикий, почти всегда ночной образ жизни; спустя несколько лет он становится настолько чужим в своей семье, что предает забвению имя своего отца и даже свое собственное, довольствуясь кличкой, которую ему дали или он выбрал себе сам… Прикрывшись отвратительнейшими лохмотьями, он притворяется циником, противопоставляет себя целому свету, потому что инстинктивно чувствует к себе всеобщее отвращение; постепенно он становится мизантропом, занудой, а порой и злюкой, но всегда ожесточенным и черствым.
Заметим, кстати, что среди тряпичников нередко можно встретить закоренелых преступников, а среди тряпичниц — проституток низкого пошиба.