Соседи Рене съехали из своих домов, чтобы не попасться в лапы к нечистой силе. Но в их пустых домах постоянно что-то происходило, слышались звуки, виднелся свет. Поэтому и соседи соседей уже подумывали о переезде, а ночная стража не смела подходить близко и не пеняла хозяину дома за то, что он, вопреки общему правилу, не гасит огня в ночные часы.
На нижнем этаже находилась лавка.
«Внутри лавки, занимавшей большую комнату, были еще две двери, выходившие на две лестницы: одна из лестниц, потайная, была пробита в толще боковой стены; другая, внешняя, шла к лестничной наружной клетке, видной и с набережной, той, что теперь зовется Августинской, и с высокого берега реки, где теперь — Кедез-Орфевр.
Обе лестницы вели в комнату второго этажа, по величине равную комнате в нижнем этаже. Только ковер, протянутый вдоль, по линии моста, делил верхнюю комнату на две половины. В задней стене первой половины была дверь с наружной лестницы; а в боковой стене второй половины — дверь с потайной лестницы, но эту дверь входившие не видели, так как ее скрывал резной высокий шкаф, соединенный с дверью железными крюками таким образом, что, когда открывали шкаф, отворялась и потайная дверь. (…) В двух других стенах второй половины находились друг против друга еще две двери, ничем не скрытые; одна вела в небольшую комнату с верхним светом, в которой помещались горн, перегонные кубы, тигли и реторты: это и была лаборатория алхимика. Другая дверь вела в маленькую келью… В ней не было никакого источника дневного света, ни ковров, ни мебели, а только какое-то каменное сооружение, напоминавшее алтарь.
Полом служила каменная плита, стесанная на четыре ската — от центра к стенам кельи, где небольшой желоб огибал всю комнату и кончался воронкой, в отверстие которой виднелись воды Сены. На вбитых в стену гвоздях висели инструменты странной формы… (…)
Вернемся в комнату, разделенную ковром на две половины, куда вводили обычных посетителей, желавших погадать; здесь находились египетские ибисы, мумии в золоченых пеленах, чучело крокодила с открытой пастью, висевшее под потолком, черепа с пустыми глазными впадинами и оскаленными зубами, наконец, пыльные, объеденные крысами козероги, — такая смесь била посетителю в глаза… За занавеской стояли мрачного вида амфоры, особенные ящички и склянки; все это освещалось двумя совершенно одинаковыми серебряными лампадами… наполненные благовонным маслом, они висели под мрачным сводом на трех почерневших цепочках каждая и разливали сверху желтоватый свет» (Там же).
Как видим, внутреннее убранство жилища мага вполне соответствует его занятиям и тому впечатлению, которое он хочет произвести на своих посегителей. В потайной же комнате со странными инструментами мы уже видели Рене вместе с королевой-матерью во время жертвоприношения черных кур.
Времена меняются, вместе с ними меняются жилища. Однако дом мага всегда окружен ореолом леденящей душу таинственности. Напоследок заглянем в дом Калиостро, живущего в Париже то под именем Жозефа Бальзамо, то под именем графа Феникса. Во Франции правит Людовик XV, но на пружины власти скрыто воздействует как раз хозяин интересующего нас дома. Этот дом богаче и изящнее мрачного жилища парфюмера Рене, но и его следовало бы осторожно обходить стороной.
«Дом… имел главный вход с улицы Сен-Клод. Вход представлял собой ворота, украшенные рельефами времен Людовика XIII и молотком с головой грифона… Что касается окон дома, то они выходили на бульвар и по утрам освещались первыми лучами солнца. В те времена в Париже вообще и в этом квартале в частности было не очень-то спокойно, поэтому решетки на окнах и стены, ощетинившиеся шипами, никого не удивляли. (…)
Во… дворе, где трава за много лет успела раздвинуть каменные плиты, по правую сторону располагались конюшни, по левую — каретные сараи, а в глубине — крыльцо с дверью, к которой с двух сторон вели лестницы в дюжину ступеней. Внизу особняк — во всяком случае на первый взгляд — состоял из громадной прихожей, столовой с огромным количеством серебряной посуды в поставцах и гостиной, которая, казалось, была обставлена совсем недавно…
В прихожей у входа в гостиную располагалась широкая лестница во второй этаж. Там помещались три комнаты хозяина дома. Однако человек, имеющий способность к геометрии, прикинув на глазок периметр особняка и подсчитав его поперечник, удивился бы тому, что в таком объеме поместилось так мало помещений. Дело было тут вот в чем: внутри здания находился как бы еще один, потайной дом, о существовании которого известно было лишь тем, кто его населял. И действительно, в прихожей, рядом со статуей бога Гарпократа, держащего палец у губ и призывающего к молчанию, символом которого он и является, среди архитектурного орнамента была маленькая неприметная дверь, открывавшаяся с помощью пружины. Она вела в узкий коридор, всю ширину которого занимала лестница на второй этаж; лестница эта заканчивалась небольшой комнатой, освещенной двумя зарешеченными окнами, смотревшими во внутренний двор. Он представлял собой как бы коробку, скрывавшую от посторонних глаз весь секретный дом.
Комната, куда вела внутренняя лестница, явно принадлежала мужчине. Коврики перед кроватью, креслами и диванами представляли собой великолепнейшие шкуры африканских и индийских зверей — львов, тигров и пантер со сверкающими глазами и угрожающе оскаленными пастями. Стены, обтянутые испанской кожей с богатым тиснением, были увешаны разнообразным оружием: от гуронского томагавка до арабского ханджара, от аркебузы XVI века, инкрустированной слоновой костью, до ружья с золотой насечкой XVIII века. Напрасно было бы искать в этой комнате другой выход — быть может, он и был, и даже не один, но никто никогда его не видел» («Жозеф Бальзамо», LV).
Другой выход из комнаты конечно же был. Он открывался нажатием пружины, скрытой в углу камина с высоким колпаком. Каминная доска поворачивалась, и через нее можно было пройти еще на одну лестницу. Ее пятнадцать ступеней вели в обитую атласом комнату.
«Два больших шкафа с позолотой и инкрустированными медью дверцами, клавесин и туалет розового дерева, красивая, пестрая кровать, и поставец с севрским фарфором составляли меблировку спальни; расставленные симметрично на площади в тридцать на тридцать футов стулья, кресла и диваны занимали остальные покои — туалетную комнату и будуар, примыкавшие к спальне.
Свет в спальню проникал через два окна, занавешенные плотными шторами… В будуаре и туалетной комнате окна отсутствовали. Там днем и ночью горели лампы; они могли подниматься к потолку, и чьи-то невидимые руки, заправляя их ароматическим маслом, постоянно поддерживали огонь» (Там же).
Однако и это еще не все. Смежным помещением служила лаборатория; наконец, при помощи подъемного механизма можно было подняться в самую секретную комнату — в жилище учителя Бальзамо колдуна Альтотаса.
Перефразируем известное утверждение — скажи мне, как ты живешь, и я скажу тебе, кто ты. Маг не может жить в обычном доме, равно как и великий писатель. Не только Дюма, но и Гюго придавал своему жилищу особые черты, например, проделав в толстой стене глухой коридор для прогулок в одиночестве. Читателю же любопытно узнать о том, как жили представители разных сословий и родов деятельности в прошлом, его увлечет таинственность, которой в жизни ему, возможно, не хватает. Так что и детали, и пространные описания, за которые Дюма иногда до сих пор поругивают критики, отнюдь не напрасно занимают страницы: они расцвечивают героев причудливыми красками жизни и поддразнивают интерес читателя.
По словам самого Дюма, его руки держали крепко все, кроме денег. Это вовсе не означает, что он их не ценил. В детстве ему пришлось жить отнюдь не в роскоши. Генерал Дюма, истинный воин, добывал славу, а не состояние. Даже обнаружив клад в доме, который он занимал в Каире во время Египетского похода Наполеона, он отослал находку главнокомандующему, прося лишь об одном: «Если меня убьют или я умру здесь от печали, вспомните, что я беден и что во Франции я оставил жену с ребенком». После того как генерал провел два года в плену в Неаполе, его здоровье окончательно расстроилось, и он вернулся в Виллер-Котре без единого су в кармане. Что касается Бонапарта, то, став Первым консулом, он не счел нужным вспомнить о генерале Дюма, тем более что тот, будучи убежденным республиканцем, не принадлежал к людям, поспособствовавшим постепенному превращению Наполеона в монарха. Когда генерал в отставке попытался вытребовать причитавшиеся ему 28 500 франков жалованья и 5 тысяч франков компенсации за плен, то не получил ничего.
Впрочем, семья не бедствовала. У генерала, по обоснованному мнению исследователей, были кое-какие сбережения, позволявшие семье жить примерно на 4 тысячи франков в год и, как мы знаем, даже держать слуг. Однако приходилось соблюдать режим строгой экономии. После смерти отца дела пошли хуже, поэтому Александр, когда подрос, пробовал зарабатывать, браконьерствуя в окрестных лесах, а затем поступил на службу к нотариусу.
Жалованье в канцелярии герцога Орлеанского в Париже поначалу показалось ему просто богатством. Впрочем, этот доход, как бы надежен он ни был, не смог привязать Дюма к карьере канцеляриста. В скором времени, как мы знаем, он ее бросил.
Первые же пьесы принесли ему приличные деньги. Впоследствии, работая столь напряженно, Дюма неплохо зарабатывал своими произведениями. Но, как человек творческий, отчаянный жизнелюб и хороший товарищ, он никогда не мог накопить средства и постоянно оказывался на мели. Дюма вкладывал деньги в театры, которые прогорали, зачастую не по его вине, а просто оттого, что для их создания было выбрано не самое подходящее время: начиналась очередная революция. Дюма издавал газеты, которые вскоре переставали выходить, не потому что были неинтересны, а потому что публика в настоящий момент больше интересовалась чем-то другим. Дюма тратил деньги на путешествия. Если правительство, заинтересованное в его поездке в Алжир, и выдало ему 10 тысяч франков, то для того, чтобы извлечь максимальное удовольствие и максимальную пользу из путешествия, Дюма вложил в него еще 40 тысяч франков.
Дюма тратил деньги на друзей. Он охотно давал в долг, даже если у него самого оставалось всего 15 франков. Он не скупился на обеды для своих товарищей, любил приглашать гостей. Гостеприимство стоило ему немалых средств, но гостеприимный человек не мелочится, тем он и замечателен. При Дюма, по выражению Моруа, состояла целая орда нахлебников, но это его не тяготило. Он не считал себя вправе гнать людей, которые в нем нуждались. Говорят, что однажды Дюма попросил безработного старика-актера пойти на берег Сены и измерить температуру воды в реке. Возможно, это было ему нужно для вящей точности описания в каком-то очередном сочинении.
За труды он дал старику 5 франков. На следующий день услужливый безработный явился вновь, чтобы сообщить результат новых измерений. Должно быть, он решил, что Дюма проводит какое-то исследование. Дюма слегка удивился, но опять поблагодарил и заплатил 5 франков. С тех пор старик являлся каждый день и каждый день уходил с той же суммой в кармане. Дюма не мог позволить себе жестокость объяснить несчастному, что больше не нуждается в его услугах, и тем самым лишить его единственного дохода. Не исключено также, что Дюма прекрасно понял стариковскую хитрость и продолжал платить, восхищаясь тонкостью подобного вымогательства.
Несколько нахлебников жили у Дюма постоянно. Друзья и знакомые часто просили писателя пристроить кого-нибудь на теплое местечко, но если такой протеже не был способен хорошо работать, он просто оставался в доме Дюма, подобно известному нам Рускони.
Конечно же, Дюма тратил много денег на женщин, и поскольку в его жизни их было немало, то каждая имела основания обвинять его в скупости. Официально эти обвинения оформила единственная законная супруга писателя Ида. Ее иск о возвращении приданого был признан обоснованным, и писатель был присужден к выплате требуемой суммы за счет принадлежавшей ему недвижимости. Замок «Монте-Кристо» пошел с молотка, Ида могла торжествовать победу, только вот денег она так и не получила. Дюма извернулся при продаже дома, сбежал от кредиторов за границу, а наличных средств по-прежнему не было. Что тут поделаешь?
Когда же наличные появлялись, то они лишь изредка шли на оплату старых амурных долгов. Писатель в очередной раз чем-то увлекался, и деньги улетали прочь, не успев отяготить карман хозяина. Они могли быть потрачены на новый причудливый дом, на какую-нибудь редкостную вещь, обладание которой, пусть временное, приносило радость, на покупку симпатичного животного.
Неудивительно, что однажды Дюма предъявили иск сразу 53 (!) кредитора. Моруа приводит их список, чтобы наглядно показать, на что уходили деньги автора «Трех мушкетеров». В списке кредиторов значатся Газовое управление, красильщик, столяр, стекольщик, скульптор, жестянщик, торговка шалями, угольщик, обойщик, торговец модными товарами, продавец семян, оружейный мастер и конечно же портные, цветочники, торговцы съестными припасами и дорожными товарами и прочая и прочая.[86]
Моруа приходит к верному выводу: Дюма, конечно, нуждался в деньгах, но «только для того, чтобы раздавать их направо и налево, расточать и мотать, а вовсе не для того, чтобы копить».[87] Если радости жизни стоят денег, то деньги необходимы для того, чтобы получать эти радости. Не так ли? Как тут не вспомнить рассуждения старика Мадлена о неумении некоторых серьезных людей пользоваться деньгами! Здесь автор и герой полностью солидарны.
Относительного благополучия и умеренности в расходах Дюма можно было добиться лишь в том случае, если его финансовыми делами занимались другие люди. Ведь сам Дюма даже не знал точного количества переизданий своих книг и числа проданных экземпляров, не особо следил он и за театральными сборами. Если же он начинал чего-то требовать от издателей, то чаще всего они в очередной раз надували его: как, например, издатель Мишель Леви, с которым Дюма попробовал вести тяжбу. Д. Циммерман приводит итоги процесса: для того чтобы уладить дело полюбовно, Дюма практически позволил себя обокрасть. «Вместо 700 тысяч франков, целого состояния, на которое он имел право в качестве компенсации за незаконные тиражи, он получает лишь 120 тысяч в обмен на передачу в полную собственность Леви всех написанных и будущих своих произведений вплоть до декабря 1870 года. Как если бы дата его смерти уже была известна».[88]
Во второй половине пятидесятых годов финансовые дела писателя несколько наладились. Но это была не его заслуга: по счастью, ими занялся хранитель его прав Гиршлер, «который странным образом попутно сам ничуть не обогатился».[89] Видимо, Провидение приставило наконец к воспевавшему его писателю честного человека, чтобы не дать Дюма окончательно разориться. Сам же он продолжал при этом объявлять сборы пожертвований и участвовать в них. Собирали на могилу актрисы Мари Дорваль, на памятник поэту Э. Моро, на нужды всех и вся, зачастую совершенно не нуждавшихся. Дюма был не из тех, кому тяжело расстаться с деньгами.
Вывод из вышесказанного один: деньги, конечно, были для Дюма ценностью, он всегда стремился их заработать, но они были ценностью не абсолютной: он зарабатывал их, чтобы тратить, так как деньги для него были лишь средством, но не целью. Настоящими ценностями для него были честь, дружба и сама жизнь с ее радостями. Ценностная ориентация любимых героев Дюма по большей части такая же.
В этом отношении интересно обратиться к анализу творчества Дюма в книге Д. Фернандеса. Он справедливо отмечает, что во время правления Луи-Филиппа наступила эпоха быстрого возвышения национальной буржуазии, которая «навязывала нации новую мораль, основанную на уважении к порядку, стремлении к пользе и культе выгоды. На троне Франции оказались Их Величество Деньги».[90] По словам Фернандеса, реакция литераторов на подобные изменения была резко отрицательной. Бальзак отнесся к наступлению «банковского идолопоклонства» с «испуганным восхищением». Стендаль «искал в Италии убежища от пошлости соотечественников». Флобер проявлял «навязчивую фобию в отношении всего «буржуазного»». Дюма заявил протест менее явным, но не менее оригинальным способом: «… он предпринял попытку в период самого расцвета материализма и духа наживы возродить рыцарский идеал Франции, существовавший до Кольбера… воспев в «Трех мушкетерах» идеологию дуэли, молодецкой удали, блестящего бескорыстия; описав в романе «Двадцать лет спустя» Фронду как последний всплеск героического бунтарства; и, наконец, подробно рассказав в «Виконте де Бражелоне» о том, как одна эпоха сменилась другой. (…)
«Виконт де Бражелон» — это долгая ностальгическая элегия. Дюма мог бы назвать этот роман «В поисках утраченного барокко».[91]
Такая трактовка трилогии о мушкетерах вполне соответствует духу времени, в котором жил ее автор. Действительно, в «Трех мушкетерах» Дюма специально оговаривает, что во времена Людовика XIII — «времена меньшей свободы, но большей независимости» («Три мушкетера», II) — были другие понятия о гордости, «дворянин получал деньги из рук короля и нисколько не чувствовал себя униженным» (VI). То есть подарок монарха не подразумевал точного соответствия количеству затраченного на службу времени и отнюдь не походил на зарплату. Честь современников Дюма запрещала брать то, что не заработано; отношения стали более меркантильными и упорядоченными. Нелюбовь к королям не позволяла получать дары по их произволу: независимый гражданин хотел быть равен любому другому, а потому не желал брать больше, чем мог дать, не желал быть кому-либо обязанным. Д. Фернандес усматривает зачаток новых отношений в поведении Людовика XIV, когда тот в «Виконте де Бражелоне» отказывается принимать подарки от Фуке и Мазарини.
В целом, с такой трактовкой трудно не согласиться. Но думается, что объяснять отношение Дюма к деньгам исключительно его желанием «не обуржуазиться»[92] было бы некоторым упрощением. Образы жизнелюбов, не скупящихся использовать все свои средства, чтобы отведать полноты жизни, и не желающие, подобно Скупому рыцарю, корпеть над лежащим мертвым грузом богатством, существовали во все времена. Этот тип людей вечен, и Дюма явно принадлежит к нему. Живи он в XX веке или в XVI, его отношение к богатству, думается, было бы таким же. Во все времена было известно: внутренне свободный человек умеет, по словам Киплинга, «все потерять и нищим стать, как прежде, и никогда не пожалеть о том».
Любимые герои Дюма в той или иной степени обладают этим умением. У них есть святыни, которые они не согласны продать, даже совершенно обеднев. Например, Атос не желал продавать свою шпагу, несомненно стоившую очень дорого, поскольку ее эфес был украшен драгоценными камнями. Шпага друга поражала воображение Портоса, и однажды, отправляясь на свидание с очередной «герцогиней», он попросил Атоса одолжить ему это прекрасное оружие. «Атос молча вывернул все карманы, собрал все, что у него было ценного: кошельки, пряжки и золотые цепочки и предложил их Портосу. Что же касается шпаги, сказал он, она прикована к стене и покинет ее только тогда, когда владелец ее покинет это жилище» («Три мушкетера», VII).
Также прекрасное кольцо с сапфиром дорого Атосу не потому, что высока его цена, а потому что оно было подарено его матери отцом в день свадьбы. Но сапфир прошел через руки Миледи, и его ценность безнадежно упала. Атос, не колеблясь, продает его, чтобы обеспечить обмундирование себе и д’Артаньяну (XXXVIII).
Д’Артаньян ценит подаренный ему королевой перстень с алмазом тоже не за его большую стоимость. Он надеется, что по этому перстню королева когда-нибудь узнает того, кому она обязана возвращением подвесок Но вот нужны деньги, чтобы отправить посланца в Лондон к лорду Винтеру с предупреждением о кознях Миледи. Военный совет четверых друзей, собравшийся на бастионе Сен-Жерве под Ла Рошелью, постановляет, что, «поскольку этот перстень получен не от возлюбленной и, следовательно, не является залогом любви, д’Артаньян может продать его» (XLVII). д’Артаньян легко соглашается с таким решением: в конце концов он спокойно может расстаться с платой за спасение чести королевы. А вот записку кардинала, дающую возможность защитить друзей в критический момент, Атос не согласился бы отдать, «пусть даже его осыпали бы золотом».
Кстати, у Дюма тоже была ценность, с которой он никогда не расставался, распродавая имущество и меняя дома. Правда, это была не фамильная шпага, а полотенце, обагренное кровью умирающего герцога Фердинанда Орлеанского.
Отрицание абсолютной ценности денег все же не превращается у Дюма в протест. Неизбежную часть жизни надо уметь освоить. д’Артаньян, старея, пускается на разные ухищрения, чтобы разжиться имуществом, а другой любимец писателя — Шико — заводит себе личную казну, спрятав ее в балке своего парижского дома. «Шико вовсе не был скуп, долгое время он даже отличался мотовством, но к нищете он испытывал отвращение, ибо знал, что она свинцовой тяжестью давит на плечи и сгибает даже самых сильных» («Сорок пять». Ч. I, XVIII).
Поэтому, отправляясь с миссией в Беарн, Шико заботится об остающейся в Париже тысяче золотых экю и просит соседа присмотреть за ними, однако брать их с собой ни за что не хочет, ведь «человеку недостает легкости и решимости, когда в дороге он пытается спасти не только свою жизнь, но и кошелек». Жизнь всегда была для Шико большей ценностью, чем деньги.
А вот барон Данглар, даже на пороге смерти, цепляется за свои деньги. Но все же — кто бы мог предположить! — суровое испытание заставляет в конце концов и его прийти к переоценке ценностей. Свое credo Данглар излагает в сцене, когда Альбер, подозревающий его в желании разоблачить тайну графа де Морсер, требует удовлетворения. Данглар испуган и в доказательство своей незаинтересованности в бесчестии графа восклицает: «К чему мне была огласка? Какое мне дело до чести или бесчестия господина де Морсер? Это ведь не влияет ни на повышение, ни на понижение курса» («Граф Монте-Кристо». Ч. V, X).
Однако постепенно потеряв все свое состояние, дочь, репутацию и, наконец, чуть не умерев от голода, Данглар начинает по-новому смотреть на жизнь: «… он, который уже так давно забыл о Боге, стал думать о нем» (Ч. VI, XIX), он впервые назвал злом то, что раньше считал лишь путем к выгоде… И в этом осознании — его спасение.
Сам Монте-Кристо тоже не обожествляет денег. Они не являются для него абсолютной ценностью ни тогда, когда, будучи юным моряком, он возвращался из далекого плавания к отцу и красавице Мерседес (деньги были нужны для того, чтобы обеспечить спокойную старость старика Дантеса), ни тогда, когда в его руки попали сокровища кардинала Спада (эти сокровища должны были помочь графу исполнить роль Провидения в отношении бывших врагов и друзей). Таинственный герой легко расстается с богатством: он дарит Моррелю и Валентине свой остров, специально проигрывает Максимилиану крупную сумму, чтобы дать тому возможность купить понравившегося коня, дает приданое и Жюли, и Валентине, деликатно обеспечивает небольшой суммой покинувшую дом графа де Морсер Мерседес; он никогда не скупится и в собственных ежедневных расходах, ибо главное — не терпеть никаких неудобств. Смысл жизни графа Монте-Кристо, да и смысл самого романа отнюдь не в восхвалении денег. Тем более забавно, что у кого-то могло после чтения романа остаться в памяти только баснословное состояние Монте-Кристо, а вся философская подоплека истории прошла стороной. Тем не менее такое случалось. Позволю себе цитату.
«Что ж у вас осталось от этой суматохи воображения, от этих судорог любопытства? Какой образ, исполненный художественной красоты, удержался в вашей памяти? Какие сцены, разительные по своей жизни, простоте и истине, напитали вашу душу плодотворными впечатлениями? Что вынесла она из этих терзаний алчности, корыстолюбия, тщеславия, зависти, из этих беспрестанных применений к себе самому: ах, если бы я был Монте-Кристо, ах, если бы мне выйти замуж за Монте-Кристо? На каком слове, на какой мысли задумались вы, погружаясь во внутреннее значение страстей, чувств, человеческой судьбы? Вы ничего не помните; кроме того, что Монте-Кристо богат, чрезвычайно богат».
Таково мнение о романе «Граф Монте-Кристо» русского публициста Н. Ф. Павлова. Выше приведен фрагмент из его обличительной статьи «Вотяки и г-н Дюма», опубликованной в «Русском вестнике» в 1858 году (т. 16, № 8). Напрашивается предположение, что г-н Павлов либо сам не читал романа, либо с очень уж большим неуважением относился к своим читающим соотечественникам. Впрочем, об отношении русской критики, как правой, так и левой, к Дюма и его творчеству мы еще поговорим. Пока же лишь отметим, как опасно было бы составить себе представление о романе «Граф Монте-Кристо» по вышеприведенному, так сказать, публицистическому анализу. А ведь на основании подобных высказываний нередко делают вывод о том, что Дюма — «писатель второго ряда» и т. п.
Но давайте еще ненадолго вернемся к нашей теме. Несмотря на достаточно легкое отношение к деньгам и нежелание признавать за ними абсолютную ценность, они не вызывали у Дюма презрения, и в романах он точно воспроизводил всевозможные биржевые комбинации, указывал курсы валют и стоимость конкретных предметов. Л. К. Дигарева в статье «Быт в творчестве Александра Дюма» отмечает: «Дюма ни разу не ошибается в курсе валют, и если называет одну и ту же сумму в разном денежном выражении, то делает это точнее любого бухгалтера, даже если описывает при этом давно прошедшие века. И наконец, в его романах мы можем почерпнуть информацию о стоимости различных вещей в разное время. Скажем, сколько стоил небольшой дом в Париже во второй половине XVI века? — Триста экю, или девятьсот ливров («Сорок пять»), А мул? — Десять — пятнадцать пистолей («Графиня де Монсоро»). А два коня, пусть не самых лучших? — 35 пистолей (Там же). А вот в XVII веке хорошая английская лошадь стоит уже 100 пистолей («Три мушкетера»). Впрочем, в XIX веке цена отличной скаковой лошади еще выше: она достигает 4,5 тысячи франков («Граф Монте-Кристо»), а загородный дом стоит 50 тысяч франков (около 60 тысяч ливров)».[93]
Детали создают «глубину пространства». Нам самим по нескольку раз на дню приходится держать в руках деньги. Как бы к ним ни относиться, они — часть жизни. И в жизни героев Дюма они присутствуют, характеризуя людей, сословия, времена, страны. Деньги — не самоценность, они или лакмусовая бумажка, выявляющая характер персонажа, или колоритная деталь, оживляющая эпоху.
Все эти пистоли, экю, ливры, денье, тестоны и им подобные, — могут ли они что-то сказать читателю? Да, если читатель задает себе вопросы.