Возможно, буйный темперамент и стремление как можно скорее достичь чего-то в жизни не позволили бы Дюма спокойно учиться в университете, даже если бы у него была такая возможность. Что же касается самостоятельного изучения различных вопросов и посещения интересных лекций, чтения книг по литературе, истории, политике и массе других предметов, то этим писатель занимался всю жизнь, занимался страстно, как сейчас принято говорить, «с полным погружением». При этом «погружался» он сам, не дожидаясь появления учителей и наставников.
Начиналось же все весьма традиционно. Живя в Виллер-Котре, Дюма получил некоторое начальное образование, однако оно было, скажем прямо, весьма умеренным, и если его хватало для службы у нотариуса, то мечтать завоевать Париж с этаким багажом было бы наивно.
Мать будущего писателя была недостаточно обеспечена, чтобы оплатить образование сына, а получить стипендию в императорском лицее оказалось невозможно. Одно время Мари-Луиза подумывала о том, чтобы отправить Александра в суассонскую семинарию. Такая возможность появилась после того, как один из ее кузенов оставил по завещанию стипендию для обучения в этом заведении любого из своих родственников, кто пожелал бы получить образование. Мари-Луиза воспылала надеждой, но Александра уговорить не удалось. Дюма-отец — и семинария! Вы можете себе представить что-нибудь подобное?
Поэтому после нескольких лет стихийного обучения игре на скрипке (мы уже знаем, что оно не принесло успеха), фехтованию и разнообразным способам браконьерства в лесах Виллер-Котре юный Дюма отправился получать более систематическое образование в коллеж аббата Грегуара. Насколько систематическим было обучение и насколько усердно относился к нему юный Дюма, мы умолчим. Но думается, что некоторое представление об обучении в коллеже и об успехах учеников можно получить из следующего отрывка из романа «Анж Питу», тем более что описанный в нем аббат Фортье обучает детей именно в Виллер-Котре.
Часы на городской башне бьют одиннадцать, и ватага мальчишек вырывается из здания коллежа на площадь.
«Одни сбились кучками и принялись запускать волчок, другие занялись игрой в котел, гоняя камушек по начерченным мелом квадратам, остальные же расположились вокруг выкопанных по кругу ямок, в которые стали закидывать мячик, причем попадание или непопадание его в ямку определяло выигрыш или проигрыш пустившего мяч.
Кроме озорных школьников, которых обитатели немногих домов, что выходят на площадь, наградили званием шалопаев и которые по преимуществу одеты были в штаны, продранные на коленях, и в куртки с дырами на локтях, имелись и те, кого называли послушными, и кто, по мнению кумушек, несомненно, был усладой и гордостью родителей; отделясь от толпы, они, каждый неся свою корзину, каждый своей дорогой, медленно, нога за ногу, что свидетельствовало об их сожалении, побрели под отеческий кров, где в качестве награды за отказ от участия в общем веселье их ожидал кусок хлеба с маслом или с вареньем. Их штаны и куртки были, как правило, целы и вообще имели приличный вид, что наряду со столь превозносимой послушливостью и делало их предметом насмешек, а то и ненависти со стороны не столь хорошо одетых, а главное, куда менее дисциплинированных соучеников.
Наряду с этими двумя категориями школьников, которые мы определили как «озорные» и «послушные», существовала еще и третья, и ей мы дадим наименование «ленивые»; эти почти никогда не выходили из школы вместе с остальными учениками, чтобы играть на площади у замка или возвратиться в родительский дом, поскольку представителей сей несчастной категории обыкновенно оставляли в качестве наказания в классе, а это значит, что, когда их товарищи, выполнив переводы на латынь или с латыни, запускали волчок или лакомились хлебом с вареньем, они сидели, пригвожденные к скамейкам за пюпитрами, и делали переводы, которые не сделали во время урока, если только их провинность была не настолько велика, что требовала высшей кары, а именно, наказания линейкой, розгами или плеткой» («Анж Питу». Ч. I, I).
К последней категории учащихся как раз и относился Анж Питу, и аббат Фортье громогласно распекал его, стоя на верху школьной лестницы.
«— Нечестивец! Безбожник! Змееныш! — гремел голос. — Убирайся! Вот отсюда! Vade! Vade![111] Запомни, я терпел три года, но есть негодяи, которые истощают терпение даже самого Отца Небесного! Сегодня пришел конец, окончательный и бесповоротный. Забирай своих белок, лягушек, ящериц, шелковичных червей и майских жуков и убирайся к тетке, к дядьке, если он у тебя есть, да хоть к самому дьяволу, ежели тебе охота, лишь бы я тебя больше не видел. Vade! Vade!
— Простите меня, добрейший господин Фортье, — умоляюще отвечал с низа лестницы другой голос. — Да стоит ли такого вашего гнева один несчастный варваризм и парочка, как вы их изволите называть, солецизмов?
— Три варваризма и семь солецизмов в сочинении на двадцать пять строк! — яростно загремел голос с верха лестницы.
— Так это ж потому, что четверг, господин аббат. Говорю вам, четверг для меня несчастливый день. Ну а вдруг завтра я прекрасно переведу на латынь, так неужто вы не простите мне сегодняшнюю мою неудачу? Ну, скажите, господин аббат?
— Вот уже три года в день сочинения ты, лодырь, твердишь мне одно и то же. А экзамен назначен на первое ноября, и мне, который, уступив мольбам твоей тетушки Анжелики, имел слабость внести тебя в списки кандидатов на вакантную стипендию в суассонской семинарии, со стыдом придется узреть, как тебе в ней отказывают, и слышать повсюду: «Анж Питу — осел! Angelus Pitovius asinus est» (…)
— О добрейший господин Фортье! О дорогой мой учитель! — канючил в отчаянии школяр.
— Твой учитель?! — возопил аббат, до глубины души оскорбленный таким обращением. — Хвала Господу, я уже не твой учитель, и ты не мой ученик. Я отрекаюсь от тебя! Знать тебя не знаю! Видеть тебя не хочу! Запрещаю тебе так обращаться ко мне и даже кланяться запрещаю! Retro, негодный, retro![112]
— Господин аббат, — ныл бедняга Питу…, — умоляю вас, не отвергайте меня из-за какого-то несчастного скверного перевода.
— Ах, вот как! — вскричал аббат, выведенный из себя этой просьбой до такой степени, что даже спустился четырьмя ступеньками ниже, отчего Анж Питу мгновенно тоже спустился на последние четыре ступеньки и встал на землю двора. — Ты уже изучаешь логику, а между тем не можешь написать простенькое сочинение. Ты рассчитываешь на стойкость моего терпения, а сам не можешь отличить подлежащее от дополнения. (…) Ты невежествен, как тот шалопай, о котором рассказывает Ювенал. Цитата эта из язычника, — аббат перекрестился, — но тем не менее справедлива. Arcadius juvenis.[113] Готов присягнуть, что ты даже не знаешь, что означает Arcadius.
— А что тут такого? Аркадиец, — горделиво выпрямившись, ответствовал Питу.
— И что это значит?
— Как что значит?
— Аркадия была страна ослов, а у древних, как и у нас, слово asinus было синонимом слова stultus.[114]
— Нет, я не стал бы понимать это так, — заметил Питу, — поскольку мне не хотелось бы думать, что строгий ум моего достойного наставника может опуститься до сатиры.
Аббат Фортье вновь воззрился на него — и не менее внимательно.
— Право, — пробормотал он, несколько даже смягченный столь грубой лестью, — временами можно подумать, что этот негодяй не так глуп, как кажется.
— Простите меня, господин аббат, — вновь захныкал Питу, который хоть и не разобрал слов наставника, но по перемене выражения его лица догадался, что тот склонен к милосердию…
— Ладно, согласен, — произнес аббат (…), — но при одном условии. (…) Ты ответишь мне без единой ошибки на вопрос, который я тебе задам.
— На латыни? — с тревогой поинтересовался Питу.
— Latine, — подтвердил наставник.
Питу испустил глубокий вздох. (…)
— Quid virtus? Quid religio?[115]
Слова эти, произнесенные с самоуверенностью педагога, прозвучали для бедняги Питу, словно труба ангела, возвещающего Страшный суд. (…)
— Nescio,[116] — объявил он в надежде, что невежество его будет выглядеть более простительным, если он признается в нем по-латыни.
— Ты не знаешь, что такое добродетель?! — задыхаясь от негодования, возопил аббат. — Не знаешь, что такое вера?!
— Да нет, по-французски знаю, — объявил Анж. — Я по-латыни не знаю.
— В таком случае убирайся в Аркадию, juvenis! Между нами все кончено, оболтус ты эдакий!» (Ч. I, I).
Сцена задумана явно как комическая, и у нас нет оснований предполагать, что отношения юного Дюма с аббатом Грегуаром складывались столь же печально, как отношения Питу с его наставником. Однако ж и в этой шутке есть доля правды, и даже упоминание о стипендии в суассонской семинарии пришлось кстати!
По окончании обучения у аббата Дюма поступил к нотариусу, где учился основам его ремесла и работал рассыльным. С нотариусом стычек не было, поскольку он «был добрый малый, если избегать при нем похвалы священникам и Бурбонам». Однако особым усердием Александр не отличался и вскоре потерял место. Впрочем, первичное обучение было пройдено, и это позволило ему вскоре устроиться (не без хлопот со стороны матушки) к другому нотариусу, уже в Крепиан-Валуа, а оттуда, как мы помним, судьба увлекла его в Париж.
Работая у нотариуса, а затем в канцелярии герцога Орлеанского, Дюма начал латать прорехи в своем образовании. Еще в Виллер-Котре он познакомился с трудами Шекспира и Вальтера Скотта. Театр и романтизм — вот та гремучая смесь, которая воспламенила душу будущего писателя и заставила его более тщательно заняться своим образованием.
Заместителем начальника канцелярии был в то время Эсперанс Ипполит Лассань, человек доброжелательный, весьма образованный и умный. В свободное время он сочинял песни, соавторствовал в популярных водевилях и писал статьи для журналов. Александр сблизился с ним и жадно слушал многословные разглагольствования своего начальника о современной культуре, театре, литературе. Наивному провинциалу было чему поучиться у Лассаня.
Помимо всего прочего, тот вполне мог служить также примером светского изящества и хороших манер.
Тридцатилетний Лассань смотрел на Дюма, как на ребенка (тому был 21 год), и даже обращался к нему «мой дорогой мальчик». Увлекшись ролью советчика и воспитателя, он составил для Дюма первоначальную программу самообразования, перечислив авторов, не прочитав которых, нельзя претендовать не только на карьеру писателя, но и на звание светского человека. Итак.
Из драматургов: Шекспир, Эсхил, Софокл, Еврипид, Расин, Мари-Жозе де Шенье, Шиллер. Следует также прочесть драматические произведения Вольтера. Кроме того, конечно, комедиографы: Аристофан, Плавт, Теренций, Мольер.
Из романистов: Гёте, Вальтер Скотт, Фенимор Купер. Если вы читали Лессажа и Нодье, то это неплохо, но недостаточно, молодой человек, весьма недостаточно. К тому же Франция ждет исторического романа.
Как, вы несведущи в истории? Тогда непременно: Жуанвиль, Фруассар, Монтреле, Шатлен, Ювеналий Урсенский, Монлюк, Соль-Таванн, л’Этуаль, кардинал де Рец, Сен-Симон, Вилар, г-жа де Лафайет, Ришелье.
Теперь поэзия: Гомер, Вергилий, Данте, Ронсар, Матюрен, Ренье, Мильтон, Гёте, Андре де Шенье, Ламартин, Пого, Байрон. Стихи в переводах, знаете ли, — профанация. Если хотите действительно почувствовать вершины поэзии, вы должны читать ее в оригинале. Следовательно, мой дорогой мальчик, изучите-ка греческий, английский и немецкий. Это для начала.
Конечно, кое-кого из перечисленных авторов Дюма уже читал: Вольтера, Вальтера Скотта, переделывавшего Шекспира Дюси. Читал он также Парни, Бертене и Демустье, однако этих Лассань не жалует. Его программа колоссальна.
«— Мне этого хватит на два-три года, — восклицает Александр, — и раньше я не осмелюсь ни слова написать!
— О нет, — возражает учитель-знаток, — времени понадобится значительно больше, либо же вы начнете писать, не приобретя надлежащих знаний» («Мои мемуары»).