«Народ называет императора «батюшкой», императрицу — «матушкой».
По дороге Григорович спросил у старой женщины, как пройти к нужному нам дому, назвав ее «тетушкой». (…)
Генерал Хрулев, готовясь к атаке, назвал своих солдат «благодетелями». (…)
Ассортимент ругательств столь же разнообразен, как и обороты речи, выражающие нежную любовь; никакой другой язык так не приспособлен к тому, чтобы поставить человека намного ниже собаки.
Заметьте к тому же, что это нисколько не зависит от воспитания. Благовоспитанный и утонченный аристократ выдаст «сукина сына» и «твою мать» с той же легкостью, как у нас произносят «ваш покорный слуга»» («Прогулка в Петергоф»).
Но не подумайте, что Дюма, путешествуя по России, только и делал, что подмечал промахи и злоупотребления. Как мы знаем, обличительство не было его любимым занятием. Он считал своей основной задачей познакомить французскую читающую публику с далекой и малоизвестной ей страной, предостеречь соотечественников, желающих отправиться в Россию, от ситуаций, в которых они могут попасть впросак. Хотел он также набросать очерки истории и культуры России. Подобное начинание представлялось ему важным: Дюма специально отмечает в книге, что французы знают российскую историю и литературу не по лучшим источникам.
«Путевые впечатления» изобилуют яркими описаниями российских городов, особенностей быта разных слоев населения, их обычаев и поверий. Дюма не упустил, например, даже того, что у русских считается плохой приметой дарить друг другу колющие или режущие предметы и, получая такой подарок, они обязательно расплачиваются мелкой монетой. Не забыл он и о популярности в России бирюзы, считавшейся охранительным камнем. Необычайно интересно описание посещения владений калмыцкого князя, национальной калмыцкой борьбы и всего праздника, устроенного в честь гостей (он включал и торжественное буддистское богослужение, и скачки, и разного рода ристалища, и ритуальное угощение калмыцким чаем в шатре княгини).
Говоря о Москве, писатель называл ее то великим восточным городом, то «большой деревней», «ибо Москва со своими парками и лачугами, своими озерами и огородами, воронами, что кормятся рядом с курами, хищными птицами, парящими над домами, скорее огромная деревня, нежели большой город. Ее окружность — примерно десять французских лье, а территория — 16 миллионов 120 тысяч 800 квадратных туазов[155]» («В Москву»).
Наверное, около половины книги посвящено истории России, по большей части рассказанной в ярких характерных эпизодах различных времен, начиная с Ивана Грозного и Смутного времени и заканчивая недавно минувшим царствованием Николая I. Многие из описаний настолько знакомы, что уже сомневаешься: то ли Дюма цитирует школьные книги для чтения по истории, то ли в них цитируют Дюма?
Одна глава в «Путевых впечатлениях» специально посвящена поездке в Бородино. Естественно, что памятная с детства война 1812–1814 годов, окончание которой происходило под окнами родного дома писателя в Виллер-Котре, не могла не напомнить о себе во время пребывания Дюма в России. Поездка в Бородино вылилась не только в элегические рассуждения о губительной для славы французского оружия русской кампании Наполеона, но и в подробный анализ сражения с каргой в руках.
Несколько обширных глав посвящено русским писателям и поэтам. Дюма не только подробно познакомил своих читателей с жизнью и творчеством Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Бестужева-Марлинского, но и издал впоследствии во Франции свои переводы «Выстрела», «Метели», «Гробовщика», «Кроя нашего времени», а также «Ледяного дома» И. Лажечникова.[156]
В свои «Путевые впечатления» Дюма включил переводы отдельных стихов Пушкина, Лермонтова и Некрасова, причем старался так выбирать произведения, чтобы представить разные стороны творчества поэтов. В частности, из пушкинского наследия он выбрал оду «Вольность», «Во глубине сибирских руд», по одному образцу эпиграммы, мадригала, элегии, любовной лирики («В крови горит огонь желанья») и поэтическую фантазию «Ворон к ворону летит». Впрочем, представляя перевод оды «Вольность», писатель признается, что ощущает внутреннее неприятие произведения. Слова
показались ему «оскорбительной бранью», и, неспособный на обличительную страсть в адрес монархов, Дюма позволил себе заметить, что «Пушкин был несправедлив, изобразив тираном несчастного императора, доведенного до безумия одиночеством и постоянным страхом» («Поэт Пушкин»).
При этом Дюма был в восторге от поэзии Пушкина. Он настоятельно рекомендовал его произведения французским читателям и сетовал на то, что в России талантливые художники умирают рано.
С Некрасовым же вышел казус. Зная от многих русских людей, что Некрасов «не только великий поэт, но и поэт, гений которого отвечает на запросы времени», Дюма отнесся к нему с большим вниманием. Вот его впечатления:
«Мужчина лет тридцати восьми — сорока, с лицом печальным и болезненным, по натуре пессимист, склонный к едкой насмешке. Он страстный охотник, потому, думается мне, что на охоте ощущает уединение и покой; своих собак и ружье он любит больше всего, не считая Панаева и Григоровича.
Последний сборник его стихотворений, запрещенный цензурой к переизданию, ныне дорого ценится.
Накануне я купил его за шестнадцать рублей и в течение ночи, пользуясь подстрочником Григоровича, перевел две вещи. В них достаточно раскрывается дарование автора, слышится его печаль, ощущается ирония» («Журналисты и поэты»).
Далее приводятся «Забытая деревня» и «Бедная подружка». Последнее стихотворение, по словам Дюма, «надрывает душу», ибо «никогда еще горестный вопль, вырвавшийся из глубин общества, не звучал с такой силой в поэзии».
Ограничься Дюма переводом двух названных стихотворений, никакого казуса не случилось бы. Однако верный законам чести, писатель не мог не ответить на страницах своей книги на стихотворение «Княгиня», в котором Некрасов, разделяя, по словам Дюма, общее заблуждение, намекает на судьбу княгини Воронцовой-Дашковой, вышедшей вторым браком за француза, который якобы пустил по ветру ее состояние и оставил умирать в больнице для бедных. Настоящая история Воронцовой-Дашковой, которая действительно незадолго до того скончалась в Париже, отнюдь не вписывалась в некрасовское «горестное обличение». Ее французский супруг, бывший дворянином и занимавший в обществе высокое положение, боготворил жену, нежно ухаживал за ней во время болезни и оплакивал ее смерть. Будучи достаточно богат, он передал полученные в наследство от жены драгоценности ее дочери от первого брака княгине Паскевич. Очевидно, что Некрасов использовал непроверенный слух для создания обобщенного образа. Ему, скорее всего, и не было особо интересно, так ли все происходило на самом деле. Думается, будь Дюма так же мало информирован о реальном положении дел, он не стал бы даже упоминать о злосчастном стихотворении. Ведь не стал же он выступать в защиту Сальери, который, в угоду слухам, травит Моцарта в пушкинской пьесе! Но в том-то и дело, что Дюма лично знал и покойную княгиню, и ее мужа, барона де Пуайи. Разумеется, он поспешил вступиться за честь своего соотечественника, изложил факты и даже указал, что их могут подтвердить другие люди. При этом Дюма нигде не призывает Некрасова к ответственности, называет его великим поэтом и лишь сожалеет о том, что он был столь плохо информирован.
Вроде бы все в порядке: справедливость восстановлена. Но уже после отъезда Дюма из Санкт-Петербурга история имела продолжение. Прочитав о стихотворении Некрасова в «Путевых впечатлениях», печатавшихся в Париже с продолжениями, покуда автор сам еще находился в России, оскорбленный муж Воронцовой-Дашковой приехал в Санкт-Петербург требовать удовлетворения. Некрасов чуть было не оказался вынужден драться на дуэли, которую, правда, удалось предотвратить. Вполне возможно, что кто-то из недоброжелателей Некрасова специально обратил внимание Дюма на клеветническую «Княгиню», зная, что французский путешественник не в курсе местных интриг, но не преминет заступиться за соотечественника. Однако ж любопытно мнение встревоженного ситуацией И. И. Панаева: «Нелепо драться на дуэли из-за таких пустяков».[157] Неудивительно также, что А. Я. Панаева с явным недоброжелательством отзывалась потом о Дюма в своих воспоминаниях.
Что же касается Дюма, то его отношение к России, как и ко всем странам, по которым он путешествовал, было очень доброжелательным. (От него только Пруссии доставалось, и то всерьез лишь перед началом Франко-прусской войны.) Однако Россия явно поразила его воображение. Перечисляя встреченные им злоупотребления и несуразности, писатель отнюдь не злорадствует, напротив, — у него душа болит:
«Если русские считают, что я плохо отзываюсь о России, когда говорю о злоупотреблениях, представляющих подлинную язву их страны, то они глубоко ошибаются. Так ребенок видит врага в медике, ставящем ему пиявки, или в дантисте, удаляющем больной зуб» («Как вас обслуживают в России»).
Конечно, всегда можно возразить: «А ты кто такой? Кто тебя просит лезть со своим лечением?» Можно. Но стоит ли?
Восхищаясь делом рук Петра Великого, Дюма по-своему оценивает историю России:
«Страшно подумать, какой стала бы Россия, если бы наследники Петра разделяли прогрессивные идеи этого гениального человека, который строил, воздвигал, создавал одновременно города, порты, крепости, флот, законы, армии, пушечные мастерские, дороги, церкви и религию» («Преславский отшельник»).
Как человек, принадлежащий к нации, потерпевшей поражение в войне с Россией, руководимой и не столь благоразумными и мощными наследниками Петра, Дюма чувствует дремлющую мощь этой страны и, не будучи русским, все же приветствует ее. Ему очень нравится почти культовое отношение русских к памяти Петра Великого, их любовь к своей истории. «В этом благоговении в прошлому — великое будущее!» — восклицает он. Будем надеяться, что это так.
Спустившись по Волге до Астрахани и побывав по дороге в калмыцких степях, Дюма надеялся морем доплыть до Баку или Дербента. Однако пароход «Трупманн», на котором предстояло плыть, был к концу судоходного сезона в таком состоянии, что военный губернатор Астрахани адмирал Машин не мог гарантировать путешественникам благополучного прибытия в пункт назначения. По счастью, на помощь пришел гетман астраханских казаков генерал Беклемишев. Он организовал необходимый эскорт для сухопутного путешествия, ехать без эскорта было небезопасно: южные районы России и Северный Кавказ в то время (как — увы! — и сейчас) были ареной военных столкновений.
Итак, под защитой некогда столь пугавших его казаков Дюма и его спутники прибыли в Кизляр, с которого началось путешествие, описанное в следующем объемистом произведении писателя — «Впечатления о путешествии на Кавказ». В этой книге мы опять видим то, что всегда отличало Дюма-путешественника: неизменную доброжелательность к местным жителям, какой бы нации они ни принадлежали, интерес к обычаям, костюмам, жилищам, яркие описания городов, подробная запись легенд, обстоятельные исторические рассказы. По словам, М. И. Буянова, «Кавказ» — это «талантливая этнографическая и историческая работа, являющаяся определенным этапом в изучении иностранцами Кавказа», и «замечательный документ эпохи, сохранивший для последующих поколений комплекс обширных сведений о Кавказе 1858–1859 годов».[158]
Стараясь не просто развлекать читателя описанием дорожных приключений, а желая создать по возможности системное изложение известных и не совсем известных западным читателям сведений о Кавказе, Дюма предпослал собственно впечатлениям о путешествии главу под названием «Общие сведения о Кавказе», в которой история региона разделяется на четыре этапа: от Прометея до Христа, от Христа до Магомета II, от Магомета II до Шамиля и современная эпоха. Чего только нет во вступительной главе! Здесь ссылки на античных авторов и на работы ранее побывавших на Кавказе европейцев, краткая история отдельных кавказских народов, легенды и описание современной писателю политической обстановки. После такого обобщающего вступления Дюма счел возможным наконец рассказать и о своих странствиях.
Не будем здесь подробно анализировать «Впечатления о путешествии на Кавказ». Такой анализ уже был сделан М. И. Буяновым в книгах «Дюма в Дагестане» и «Дюма в Закавказье». К этим книгам и тем более к книгам самого Дюма мы отсылаем заинтересованных читателей. Книга французского писателя тем более интересна, что он, в присущей ему манере, старается не занимать чью-либо сторону при описании кавказских междоусобиц. Попав сам в перестрелку с чеченцами, он равно восхищается и прекрасной джигитовкой казачьего эскорта, и храбростью горцев. Много страниц книги посвящено Шамилю. Дюма не удалось лично встретиться ним с но он расспрашивал очевидцев, использовал все доступные ему публикации, чтобы создать по возможности разносторонний и яркий образ вождя освободительного движения горцев Дагестана и Чечни.
Современные краеведы с удовольствием находят в произведениях Дюма сведения о не сохранившихся ныне исторических зданиях, например, о караван-сарае Тамамшева в Тбилиси, в стенах которого размещалась Итальянская опера. Дюма посещал города, селения, монастыри, храмы, видел горящую нефть на поверхности моря в Баку, поднимался на высокие вершины гор, присутствовал на богослужении в храме огнепоклонников, на похоронах у мингрелов, на ритуальных днях «мухаррем» («шахсей-вахсей») у шиитов. Он описал даже колонию скопцов близ города Самтредиа в Грузии. Чего он только не повидал!
Масса колоритных встреч и сочетание русского и кавказского гостеприимства не могли не оставить у Дюма самых лучших впечатлений. А какое впечатление оставил о себе он сам?
В своем отношении к известному французскому писателю Россия запечатлелась, пожалуй, не менее ярко, нежели в его колоритных описаниях. Дело в том, что Дюма приняли не просто как прибывшего из заморских стран путешественника, но как событие. Отношение Николая I к Дюма нам уже известно. Отношение передовых деятелей русской культуры к офранцуживанию России — тоже. Неслучайно Ф. М. Достоевский в одной из своих статей писал: «Француз… приезжает к нам окинуть нас взглядом самой высшей прозорливости, просверлить орлиным взором всю нашу подноготную и изречь окончательное безапелляционное мнение;… он еще в Париже знал, что напишет о России; даже, пожалуй, напишет свое путешествие в Париже еще прежде поездки в Россию, продаст его книгопродавцу и уже потом приедет к нам — блеснуть, пленить и улететь. Француз всегда уверен, что ему благодарить некого и не за что, хотя бы для него действительно что-нибудь сделали; не потому что в нем дурное сердце, даже напротив; но потому что он совершенно уверен, что не ему принесли, например, хоть удовольствие, а что он сам одним появлением своим осчастливил, утешил, наградил и удовлетворил всех и каждого на пути его. Самый бестолковый и беспутный из них, поживя в России, уезжает от нас совершенно уверенный, что осчастливил русских и хоть отчасти преобразовал Россию».[159]
Из вышеприведенных высказываний Дюма мы видели, что он не особенно дерзал заглядывать за огромный фасад России, понимая безнадежность такой задачи, тем более учитывая краткость своего пребывания в стране. Судя по всему, он искренне радовался гостеприимству хозяев и старался как можно больше увидеть и услышать. Конечно, он, как всегда, был шумлив, безудержен, говорлив — и все эти качества воспринимались многими не как забавные черты человека, а как свойства события, которое есть приезд в Россию иностранца, намеревающегося описать местную жизнь для своих соотечественников. Что-то он еще напишет?! Именно это опасение сквозит буквально в каждой русской журнальной публикации времен путешествия Дюма в Россию. Еще до приезда писателя «Сын Отечества» напечатал следующую заметку:
«Носятся слухи о скором приезде сюда давно ожидаемого Юма и совсем неожидаемого великого (sic!) Дюма-отца. Первого приводят сюда разные семейные обстоятельства, второго — желание людей посмотреть и себя показать, я думаю, что второе еще более первого. То-то, я думаю, напишет он великолепные impressions de voyage, предмет-то какой богатый! La Russie, les Boyards russes, наши восточные нравы и обычаи — ведь это клад для знаменитого сказочника, на целых десять томов остроумной болтовни хватит! Да чего impressions de voyage — целый роман из русских нравов может написать великий Дюма, да еще какой, с местным колоритом, с русскими фразами, с глубокими воззрениями на особенности наших нравов, с тонкими намеками на то, какой фурор произвел автор в русском обществе, каких почетных и высоких знакомств он удостоился, какой торжественный прием встретил между русскими… Увидите, что слова мои сбудутся, напишет, ей-богу, напишет… а мы купим и прочитаем, да и не мы одни — и французы купят, немцы купят, да еще переведут, пожалуй! Впрочем, и с нами может случиться то же самое, и у нас найдется, чего доброго, аферист-переводчик, который передаст уродливым языком в русском переводе французские россказни о России».[160]
Вот так. Дюма еще не приехал, а публику уже настроили на то, как к нему относиться. Третье отделение установило за Дюма негласный надзор. Так что писатель зря радовался, когда писал, что, «в противоположность другим странам, где появление полицмейстера всегда вызывает некоторое беспокойство, мы убедились, что подобный визит в России является символом радушного приема и первым звеном в цепи проявлений дружбы» («Армяне и татары»).
Наивный Дюма полагал, что градоначальники и полицмейстеры посещаемых им городов просто, в рамках чисто русского гостеприимства, рады приветствовать его на вверенных им территориях, а они потом строчили шефу жандармов князю Долгорукому подробные отчеты, в которых, хотя и утверждали по большей части, что писатель ни в каких подозрительных действиях не замечен, но на всякий случай доносили о недовольстве дам его шумным поведением или неопрятным видом, а также о том, что большинство благонамеренных лиц воздерживались от общения с иностранцем и от ответов на его вопросы, которые «клонились к хитрому разведыванию расположения умов по вопросу об улучшении крестьянского быта и о том значении, которое могли бы приобрести раскольнические секты в случае внутреннего волнения в России».[161]
А Дюма-то был в восторге от того, что «в России всегда все устраивается»…
Помимо жандармов свою роль в событии хорошо поняла благонамеренная пресса. Слава богу, что Дюма не понимал по-русски! Каких только издевательских статей не появлялось! Боялись, что радушие, оказанное французскому писателю, будет похоже на раболепство перед иностранцем. Поэтому, чтобы не раболепствовать, стали лить грязь. Журналисты, боясь унизить Россию, стали унижать ничего не подозревавшего гостя. Припомнили книжку Эжена де Мирекура, но забыли упомянуть о том, что суд признал того виновным в клевете. Журнал «Иллюстрация» выставил Дюма в огромной статье литературным поденщиком и плагиатором, не особо заботясь о доказательствах, хотя и усердствуя в пафосе строк Создается даже впечатление, что автор разгромной статьи во многом следовал до боли знакомому принципу: «Не читал, но не могу не высказать осуждения». Чего стоит хотя бы утверждение, будто Дюма состряпал пьесу «Молодость Людовика XV» из материала запрещенной цензурой пьесы «Молодость Людовика XIV», «потому что для Дюма тот или другой король все равно и об истории он не хлопочет».[162] Не из таких ли выступлений рождалось привычное мнение о ненадежности Дюма как историка?
Ну а уж о России, понятно, Дюма и подавно ничего путного написать не мог. Параллельно с публикацией во Франции «Путевых впечатлений» в России одна за другой выходили опровергающие статьи. Припомнили писателю даже охоту на волков и удивлялись, откуда он почерпнул столь дикие представления. Правда, о том, что Дюма ссылается в описании на случай из жизни князя Репнина, упоминать не стали. Вдруг Репнин подтвердит сказанное? Но ведь даже если Репнин в свое время рассказал Дюма байку, если даже допустить, что охотой на волков в том виде, в каком она описана в «Путевых впечатлениях», никто и никогда в России не занимался, то при чем здесь сам Дюма: он просто поверил российским шутникам!
Когда критические статьи печатались, Дюма еще находился в России. Любопытно, что те, кому пришлось с ним лично встретиться, оставили по большей части самые доброжелательные воспоминания (кроме Панаевой, понятно), хотя некоторые слегка посмеивались над чудачествами писателя. Впрочем, к этому Дюма давно привык.
Грустно, что прогрессивные российские литераторы тоже, по большей части, отнеслись к Дюма неприязненно. Во-первых, видимо, из-за ненависти к офранцуживанию России. Во-вторых, наверное, потому, что Дюма никого не обличал! Гоголя, например, беспокоило, что успех французской мелодрамы почти не оставляет в театре места для сатирических комедий. Герцен не сошелся с Дюма в оценке Великой французской революции. Достоевский с удовольствием читал Дюма, но, в противовес критикам, осуждавшим романиста за многословие и отсутствие эстетического подхода к тексту, называл его книги «торжеством формы над глубиной содержания». При этом Федор Михайлович считал все же, что «каждый из романистов должен знать его [Дюма] сердцем».[163] А. П. Чехов же, напротив, не видя в романах Дюма никакого «торжества формы», настаивал на том, чтобы при издании на русском языке у Суворина романы были жесточайшим образом сокращены, и даже сам взялся за их урезывание. Сохранился шарж на Чехова, сделанный актером П. М. Свободиным. На рисунке Чехов изображен вычеркивающим целые страницы из «Графа Монте-Кристо», а стоящий за его спиной Дюма — проливающим горькие слезы.
Наверное, создатели национальной литературы вправе быть строгими ко всему, что не соответствует их пониманию глубины содержания и эстетики текста. Однако, думается, иногда, отстаивая свою точку зрения, они просто не видят достоинств, которые не вписываются в их жесткие и заранее заданные системы ценностей. Легкость стиля, например, объявляется ими (как и французскими академиками) серьезным недостатком, ведь «древние народы не имели понятия о легком чтении; это плод новейшей французской образованности».[164] Эрудиция в разных областях знаний — тоже плохо. Ведь серьезные люди всю жизнь досконально изучают что-то одно! А тут Дюма: «Предложите ему объяснить вам теорию растений, прочесть курс патологии, рассказать всю древнюю, среднюю и новую историю, он ни на минуту не затруднится». Наблюдательность и интерес к мелочам — тоже недостаток: «По поводу какой-нибудь собачонки, принадлежащей русской графине, он напишет целые десятки страниц».[165] Короче, российские литераторы в большинстве своем встали в позицию серьезных людей, умеющих судить на века. Можно себе представить, что оставалось в урезанных изданиях сочинений Дюма. Скорее всего, все те детали и вкусные подробности повседневной жизни, которые мы видели в описаниях городов, домов, одежды, еды и т. п., были попросту выкинуты. Мы уже упоминали сокращенное издание романа «Сорок пять», из которого старательно выбросили почти всю латынь. В этом издании вы не найдете также приведенного в главе о лавочниках и хозяевах трактиров описания характера мэтра Бономе и ироничного изложения причин его пристрастного отношения к военным. Вся роль доброго кабатчика сводится в сокращенном издании к его действиям и словам в сцене драки между Шико и Борроме; самостоятельной же ценности его образ не имеет. Собственно говоря, и образа как такового уже нет. И если бы потери ограничились только этим образом! Из ряда сцен оказались «вырезаны» реплики, в которых фактически сосредоточена мораль всей сцены. Сюжет романа вроде бы сохранен, но часть жизни из него ушла: вместо оригинала мы получили конспект. Одно радует: сокращение сделано явно не Чеховым, потому что сам перевод принадлежит советским переводчикам А. С. Кулишер и Н. Я. Рыковой. Впрочем, кто знает, может быть, Антон Павлович внес бы в роман еще большие сокращения. Короче говоря, борясь (кто — за чины и награды, кто — за самостоятельность российского мышления), наши литераторы хором высказали неприятие злосчастного события, подчеркивая таким образом свое серьезное отношение к жизни. Отдельные слабые голоса защитников потонули в общем хоре, и мнение о второразрядности надежно впечаталось во все последующее российское и советское литературоведение: еще бы! такие люди сказали! — авторитет есть авторитет…
Апофеозом бранных слов в адрес Дюма, слов, которые до сих пор иногда повторяют, пусть в более мягкой форме, те, кто, по словам Д. Фернандеса, «стыдится признать, что перечитывал его», можно считать следующий пассаж из той же «Иллюстрации»:
«Он убил литературу, собирая вокруг себя людей с уступчивой совестью, не уважающих достоинств слова, и с их помощью искажая историю, составляя произведения, раздражающие, неизящные, лишенные значения. Он испортил вкус публики, которая уже не замечает красот языка, скучает истиной… Это, может быть, слишком строго, но потомство будет еще строже нас».[166]
Грустно, когда утверждают свое, охаивая чужое, но вот с призывом к потомкам автор столь сурового суждения явно промахнулся. Популярность романов Дюма в России, как и во всем мире, ничуть не уменьшилась. Более того, каждое новое поколение находило в нем что-то свое, что-то не замеченное поколением предыдущим. Сиюминутные страсти и боязнь того, что заезжий писатель разгласит на всю Европу какие-то российские недостатки, постепенно растаяли. Мы теперь и сами умеем кричать на всю Европу о своих недостатках. А Дюма во всем остался незыблем, не сошел на нет, не стал историческим курьезом ни в России, ни во Франции. Многие из его критиков забыты, а те, кого мы до сих пор читаем и любим, добились своей славы отнюдь не резким отношением к Дюма.
В советское время за Дюма закрепился ярлык автора «авантюрных буржуазно-исторических романов». Его поверхностное отношение подчеркивалось ссылками на мнение К Маркса и Ф. Энгельса. Тем не менее, по данным В. А. Шкуратова и О. В. Бермант,[167] по сумме тиражей и количеству изданий Александр Дюма-отец входил в советское время в двадцатку наиболее «массовых» писателей (первую тройку составляли А. С. Пушкин, Л. Н. Толстой и М. Горький). Впрочем, авторы отмечают, что в сей избранный круг Дюма (кстати, бок о бок с С. Есениным) попал лишь в брежневскую эпоху как «дань мещанским вкусам».[168] Если более подробно рассмотреть историю издания произведений Дюма в советское время, то окажется, что первой публикацией стал в 1925 году роман «Учитель фехтования» (кооперативное издательство «Время», тираж 4100 экз.). Следующим — в 1927 году — в партийном издательстве «Прибой» вышел «Черный Тюльпан» (8000 экз.). Кроме них, вплоть до Великой Отечественной войны были опубликованы только «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя» и «Граф Монте-Кристо», а также пьеса «Ричард Дарлингтон». Затем, в 1952 году, наступил черед романа «Королева Марго», который, по утверждению автора предисловия, направлен «против буржуазной действительности».[169]
Как видим, из обширного наследия писателя [до революции на русском языке успело выйти полное собрание романов в 24 томах (84 книгах)] выбирались те произведения, которые можно было трактовать в русле критики «буржуазной действительности». «Учитель фехтования» — хоть и «опошленное», но сочувственное описание восстания декабристов. «Черный Тюльпан» повествует о безвинно попавшем в тюрьму человеке. «Ричард Дарлингтон» «бичует» буржуазную систему парламентских выборов и продажность высших чиновников. В «Королеве Марго» члены королевского семейства травят друг друга и посылают на казнь безвинных Ла Моля и Коконнаса. Что ж, можно ведь и так посмотреть на произведения Дюма. Романы, шедшие явно вразрез с принятой трактовкой истории, например «Жозеф Бальзамо», за советский период не издавались ни разу. «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо» просто нельзя было замолчать, слишком уж велика популярность этих книг, с детства известных каждому европейцу. Опять же и в них можно усмотреть интриги королей («Три мушкетера») и продажность буржуазного правосудия («Граф Монте-Кристо»)… Так что, худо-бедно, с оговорками на «пошлость» и «мещанство», но издавали. А читательский спрос был велик.