Консоме. Пирожки.
Судак Кольбер.
Жаркое: Телятина. Салат Латук.
Пунш Мексикен.
«Когда бывали свободные деньги, — вспоминал о ранней ресторанной жизни Москвы (1820-х) М. А. Дмитриев, — я обедал за пять рублей ассигнациями на Тверской у Ледюка. У него на эту цену был обед почти роскошный: отличный вкусом суп с прекрасными пирожками; рыба — иногда судак под соусом а ля тартар, иногда даже угри; соус — какое-нибудь филе из маленьких птичек; спаржа или другая зелень; жареное — рябчики, куропатки или чирок пирожное или желе из апельсинов или ананасов — и все это за пять рублей. Вино за особую цену; я иногда требовал стакан медоку Сен-Жюльен, что стоило рубль ассигнациями; половину выпивал чистого, а половину — с водою… В случае уменьшения финансов, обедал на Кузнецком мосту, у Кантю, за общим столом: это стоило два рубля ассигнациями. Тут была уже не французская, тонкая и избранная кухня, сытные щи или густой суп; ветчина и говядина и тому подобное. Но при большом недостатке денег я отправлялся к Оберу, где собирались по большей части иностранцы и обедали за одним столом с хозяином. У него стол был поделикатнее, чем у Кантю, но беднее, а стоил обед всего рубль ассигнациями»[174].
Также пользовались в то время известностью и популярностью рестораны при гостиницах Будье, Дюссо и Шевалье.
Заведение Шевалье (позднее принадлежавшее Шеврие), находившееся при гостинице в Газетном (нынешнем Камергерском) переулке, состояло из небольшой залы и двух отдельных кабинетов. В общей зале, уставленной экзотическими растениями и превращенной в зимний сад, стоял один большой стол. Блюда здесь сервировались на тончайшем фарфоре, приборы были серебряные; кухня, естественно, французская, порции, по московским меркам, микроскопические. Водку наливали в крошечные рюмочки, что тоже было не по-московски, и нельзя было получить ни черного хлеба, ни кваса, до которых большинство москвичей были большими охотниками. При всем том место это было очень дорогое и, как бы сейчас сказали, пафосное, почему и посещалось в основном, кроме постояльцев и приезжих иностранцев, московской «золотой молодежью». В 1860-х завсегдатаями здесь были граф Шереметев, Ланские, С. С. Перфильев, граф В. В. Гудович, Римский-Корсаков — владелец противоположного от ресторана здания (которое впоследствии было перестроено под театр, и, сменив нескольких «постояльцев», в конце концов оказалось занято Художественным театром).
Ко второй половине XIX века московский ресторан уже основательно обрусел, а ближе к концу столетия постепенно так сблизился по своему характеру с трактиром, что даже коренные москвичи часто путались в том, к какой категории отнести то или иное заведение.
Знаменитый «Эрмитаж» на Трубной площади, открывшийся в 1864 году при одноименной гостинице, с виду выглядел трактиром, то есть здесь служили половые, а не официанты, но назывался рестораном и потчевал французской кухней. Его совладельцем (в компании с московским купцом Я. А. Пеговым) и шеф-поваром был легендарный Л. Оливье, давший свое имя бессмертному салату и вообще поднявший кухню «Эрмитажа» на блистательную высоту. Позднее хозяином заведения недолго был Висконти, а вслед за ним Мариус.
«Эрмитаж» считался одним из лучших ресторанов не только в России, но и в Европе и был в Москве невероятно популярен. Здесь собирались дворяне после выборов своего предводителя и сообща чествовали нового избранника. Неизменным ужином в «Эрмитаже» заканчивалось любое сколько-нибудь значимое научное заседание. Актеры отмечали тут удачные премьеры. Студенты регулярно праздновали Татьянин день. Здесь, в белой с золотом Колонной зале, куда попадали с Неглинной с особого подъезда и через коридор отдельных кабинетов, чествовали заезжих знаменитостей (в 1879 году — И. С. Тургенева) и отмечали общемосковские по значению юбилеи. Любопытно, что приглашенные на юбилей оплачивали праздничный обед из своего кармана: на верхней площадке лестницы перед входом в банкетный зал за столиком собирали деньги (рублей по семь) и вели соответствующие списки. Возле каждого прибора помещалось нарядно выполненное меню, украшенное вензелем или даже портретом юбиляра. Виновника торжества на банкет доставляли в неизменной четырехместной карете, встречали «бурными аплодисментами» и усаживали во главе громадного, покоем (в виде буквы «п») расположенного стола. В начале обеда все молча ели; потом начинались заздравные речи — непременно с «общественным» и «прогрессистским» уклоном. После каждой речи к юбиляру подходили поздравляющие, жали ему руку, целовали и чокались. После ужина следовала небольшая художественная часть с пением и декламацией, но и по ее окончании приглашенные долго не разъезжались: без конца разговаривали и пили чай или вино, заказывая их уже самостоятельно. Стоит прибавить, что в Москве всегда не только любили так, за пустопорожним разговором, засиживаться до рассвета, но и ничего никогда не начинали вовремя: вечно находился повод кого-нибудь ждать, и настоящий москвич никуда не приезжал к назначенному часу, а опаздывал минимум на 15–20 минут, зная, что «без него не начнут».
На следующий день после состоявшегося в «Эрмитаже» торжества основные московские газеты непременно печатали отчет о нем, приводя изложение всех наиболее заметных речей.
Еще одним прославленным заведением, без которого рассказ о ресторанах Москвы будет неполным, был, конечно, «Славянский базар», располагавшийся с 1873 года на Никольской улице, также при одноименной гостинице. Его хозяином был А. А. Пороховщиков.
Ресторан был перестроен из трехэтажного торгового здания. Зал в нем был очень высокий, с окнами в несколько ярусов (между окнами второго этажа в простенках стояли бюсты русских писателей), и роскошный — украшенный чугунными колоннами, драпировками, фигурными дверями, лепниной, обоями под изразцы. В центре зала был бассейн с фонтаном. По стенам стояли темно-малиновые диваны со столиками побольше; в середине зала были столики поменьше. Конечно, на столиках глянцево-белоснежные, хрустящие накрахмаленные скатерти и салфетки. Прислуга носила голубые рубашки и казакины со сборками на талии. Отдельные кабинеты размещались на антресолях, а на самом верху была собственная читальня, в которую получали 20 газет.
Притом что «Славянский базар» был заведением дорогим, в нем бывали не только постояльцы гостиницы (среди которых каких только знаменитостей не было — и писатели, и певцы, и композиторы!), но и просто праздные туристы, и многие москвичи, особенно из числа постоянно работающих в Китай-городе и поблизости. Обеды здесь стоили от полутора рублей, но посетители знали одну уловку, позволявшую существенно экономить. По обычной для Москвы традиции к водке здесь полагалась бесплатная закуска (но при обязательном условии, что водка берется: набирать одни закуски запрещалось). «В „Славянском базаре“ рюмка водки стоила 30 к. (в других ресторанах только 10 к.), — вспоминал Н. П. Розанов, — но зато можно было закусывать у буфета каждую рюмку с двух-трех тарелок, так что некоторые расчетливые люди, приходя в ресторан „Славянского базара“, ограничивались только тремя рюмками водки, вполне насыщаясь закусками и не чувствуя нужды в горячих блюдах»[175].
Среди московских трактирных и ресторанных заведений всех уровней некоторые были особенно популярны у кутил и гуляк, как местных, московских, так и приезжавших в Первопрестольную «оттянуться» и пуститься во все тяжкие.
Современник рассказывал, что приволжские помещики, приехав с этими целями в Москву и «застав трактиры и рестораны уже закрытыми в виду позднего ночного времени, нередко ехали прямо к полицмейстеру, будили его, забирали с собой, и этот представитель власти, не меньше их любивший кутежи, приказывал открывать трактир или ресторан, особенно излюбленный компанией, распоряжался о доставлении цыган, и начинался кутеж, длившийся иногда с небольшими перерывами для необходимого отдыха несколько дней подряд»[176].
Многодневные кутежи такого рода не были редкостью и в среде московского купечества, и среди «фартовых ребят» — то есть удачливых уголовников, да и, в общем, во всяком классе московского населения находились любители подобных развлечений, поэтому и заведений, предоставлявших им эту возможность, всегда было в достатке. Большая часть известных в истории девятнадцатого века московских разгульных мест находилась на окраинах города или даже за городом, но встречались и расположенные в центральных его частях, в местах поукромнее.
Одним из наиболее ранних вошедших в московское предание злачных мест этого рода был прославившийся еще в восемнадцатом веке трактир, так и называвшийся «Разгуляй». Он дал свое имя и площади, на которой находился, на стыке Старой и Новой Басманных улиц у въезда в село Елохово. Здесь, вдалеке от Города и Замоскворечья, а значит, и от посторонних осуждающих глаз, еще в екатерининское время любили предаваться радостям жизни купцы и купчики, рядские сидельцы и фабричные со всей Москвы.
Скромный домик «Разгуляя» заключал в себе «и кабак, и харчевню, и притон, и постоялый двор, и ночлежный дом, и вертеп дешевого разврата»[177], и редкая ночь здесь обходилась без далеко разносившихся звона бьющегося стекла, звуков брани и женского визга, возвещающих о разгоравшейся в «Разгуляе» очередной потасовке.
«Разгуляю» выпала своя роль в истории Великой чумы 1771 года. После того как на Суконном дворе, стоявшем вблизи от Большого Каменного моста, обнаружились заболевшие и прошел слух, что всех работавших там заберут в полицию, а оттуда больных отправят в больницы, а здоровых вышлют домой, рабочие разбежались во все стороны и рассеялись по городским окраинам. Значительная их часть осела именно в «Разгуляе». В здешней ночлежке больные соседствовали с заболевающими и здоровыми, и скоро тут стали умирать по десятку и более человек ежедневно. Началось повальное бегство ночлежников. Они распространялись по окрестностям и разносили с собой чуму. Скоро район Елохова, Басманной и Немецкой слободы и Лефортова превратился в одно из самых зараженных мест Москвы. Обыватели в ужасе побросали свои дома и побежали из города куда глаза глядят; многие умирали в дороге. После того как эпидемия спала, многие из здешних домов оказались без владельцев, и городские власти стали передавать их территории новым хозяевам. А потом, месяцы спустя, кое-кто из здешних обывателей начал возвращаться и находить на месте своего дома чужое, незнакомое жилье и посторонних людей. Городские бытописцы говорили, что именно тогда поблизости от Елохова и появилась слобода «Переведеновка» (недалеко от нынешней Спартаковской площади), где в конце концов осели жертвы московской чумы.
Что же касается «Разгуляя», то он после чумы перешел в другие руки, был впоследствии надстроен вторым этажом и со временем превратился во вполне приличное заведение. На первом этаже новые владельцы устроили помещения для лавок, а на втором этаже так и продолжал существовать трактир. «За последнюю четверть века, — писал в 1890-х годах Д. А. Покровский, — им владел купец Куринский, заботившийся, независимо от своих выгод, и о сообщении своему заведению строго приличного, степенного характера и совершенно успевший в этом»[178].
В 1830-х годах эстафету «Разгуляя» перехватило другое заведение, известное в московском предании под прозвищем «Волчья долина». Оно просуществовало до 1870-х годов. Собственно, «Волчьей долиной» назывался довольно большой участок берега Москвы-реки, от Большого Каменного моста и до нынешнего Соймоновского проезда. С 1839 года, когда возле Волхонки начали возведение храма Христа Спасителя и вокруг стройки вырос высокий деревянный забор, эта местность, и без того довольно убогая, приобрела еще и зловещую репутацию. Здесь находились низкопробные «Каменновские» бани, принадлежавшие купцу Горячеву, а рядом в каких-то полуразрушенных лачугах теснились подозрительные кабаки и трактирчики. Вся эта местность с замусоренным, в то время еще без набережной, берегом и сомнительной публикой и носила название Волчьей долины, и в сумерки обыватель предпочитал сюда не соваться. «Говорили, что там происходили и грабежи, и убийства, причем трупы выбрасывались прямо под мост, в реку; поэтому переход по Каменному мосту в темные ночи для одинокого путника считался небезопасным»[179]. (Впрочем, московские мосты вообще считались опасными местами.)
Вот здесь-то, возле самого Каменного моста, со стороны Кремля и ютился трактир «Волчья долина». Размещался он в небольшом, старинном, своеобразной архитектуры доме еще XVIII века и днем представлял из себя малопосещаемое, тихое и сонное заведение. В злачное место трактир превращался по вечерам, когда наезжали кутящие компании — и тогда только держись! Развеселившиеся купцы и плясали трепака, и били зеркала и посуду, и швырялись пустыми бутылками, и вымазывали горчицей половых, и обливали вином «мамзелек», всегда во множестве слетавшихся в «Волчью долину» «на огонек». Потом за все это щедро платилось целыми пачками ассигнаций. В заведении имелись бильярд и карточные столы, и вообще было шумно, дымно, весело — разгульно, одним словом.
С 1860-х знаменитое на всю Москву злачное место было на Немецкой улице, рядом с одноименным рынком. Называлось оно «Амстердам» и принадлежало Никите Герасимовичу Соколову. Этот трактир, как свидетельствовал современник, «вмещал в себя всю, так сказать, практическую энциклопедию распутства, начиная с гомерического пьянства, продолжая самым гнусным, циническим, нагло откровенным развратом и кончая азартными картежными играми всех типов: играли и в трынку, и в три листика, и стуколку, и в банк, и для всякой игры и для каждого стола имелся вполне достаточный запас опытных шулеров, состоявших при трактире по особым поручениям, на полном хозяйском иждивении. По таким же поручениям и на том же иждивении состояло полчище разного достоинства девиц, начиная от приумытых певичек и арфисток до обыкновенных уличных проституток, занимавших особое обширное помещение под вывеской меблированных комнат в отдельном от трактира доме, но обязанных долгом службы все вечера и ночи проводить в залах „Амстердама“ на предмет уловления охотников до дешевой женской ласки — в свои сети, а бумажников их и кошельков — в сети антрепренера. Бесшабашное веселье, всенощная музыка и пение, не прекращающаяся картежная игра и никогда не запиравшиеся двери „Амстердама“ быстро создали ему такую популярность в среде московских гуляк и кутил, что любой из них считал за стыд подолгу не бывать в „Амстердаме“, не разделить времени с какой-нибудь из его прелестниц и не попробовать счастья в его беспардонной карточной игре»[180]. О популярности заведения свидетельствует, в частности, то, что выражение «дама из „Амстердама“» одно время было в Москве нарицательным. Особенно ценимыми клиентами были в заведении приехавшие кутнуть купеческие сынки, по части обирания которых обитатели «Амстердама» были большими профессионалами. Нередко случалось так, что упившегося и до нитки промотавшегося (а фактически обобранного) клиента отправляли с кем-нибудь из девиц «прокатиться по свежему воздуху». Добравшись до малолюдного места, его вываливали из саней или пролетки и оставляли лежать, полностью предоставив собственной участи.
Для простонародья на нижнем этаже «Амстердама» (или, как говорили в этой среде, «Стердамента») было свое отделение с тем же набором удовольствий, что и на «дворянской половине».
К 1890-м годам у «Амстердама» появился другой владелец, заведение отремонтировали, переименовали в ресторан — но былая популярность вместе с одиозной репутацией от него ушла.
Помимо «можайки» «Стердамента» у московского простонародья были и другие излюбленные злачные места. Знамениты были: «Раек» на пересечении Немецкой и Вознесенской улиц, «Чепуха» за Крестовской заставой, «Золотой якорь» в Сокольниках, «Камушек» в Сыромятниках и др. Очень известный в Москве «вертепный трактиришка» имелся в 1860–1880-х годах неподалеку от Андроньевского монастыря рядом с Полуярославскими банями. Это был невзрачный четырехоконный каменный домишко с антресолями и деревянной террасой. Прозвище трактира было «Полуярославка», а еще — «Семицветный». (Семицветной называли Яузу, текущую в те времена отходами красильного производства и другими промышленными стоками; заведение располагалось на самом ее берегу.)
Знаток трущобной Москвы С. Ф. Рыскин описывал «Полуярославку» так: «В большой, но невысокой антресольной комнате, освещавшейся настенниками с оплывшими от жары сальными четвериковыми свечами, за двумя десятками столов направо и налево от входа сидела и угощалась, кто чем, самая… разношерстая публика.
В густых облаках табачного дыма… виднелись и примазанные с прямыми проборами головы купеческих „молодцов“, и лоснившиеся и вспотевшие лысины степенных на вид пожилых подрядчиков, и целая радуга разноцветных ярких платков и косынок., постоянных посетительниц этого трущобного трактира.
Посередине комнаты, выстроившись двумя шеренгами, одна против другой, стояли песенники — безбородые и бородатые парни, смахивавшие на „придорожных добрых молодцов“, и пели „Вниз по матушке по Волге“, ударяя при этом, сообразно с темпом напева, ладонью о ладонь»[181]. Имелись здесь и кабинеты — небольшие каморки в одно окно, где помещались только покрытый салфеткой стол и диван с прорванной обивкой, сквозь которую торчали клочки мочала.
Особенностью заведения было множество посещавших его «тайных» проституток, которые не имели «желтого билета» и в обычное время работали где-нибудь горничными, модистками, белошвейками, прачками и чулочницами. Еще «Полуярославка» славилась своими музыкантами. Местные песельники не только пели, но и умели представлять народные интермедии — «Царь Максимилиан», «Стенька Разин» и скабрезную «Фому да Ярему». В 1860-х годах в трактире играл на торбане (струнном щипковом инструменте, похожем одновременно и на гитару, и на украинскую бандуру) известный на всю округу музыкант Говорков — при этом и пел, и плясал, а позднее выступали в дуэте гармонист Кривецкий и гитарист Косецкий. Они знали и исполняли и народный репертуар, и романсы, и песни, и всякую похабщину, и частушки на злобу дня — о пожарах, банкротствах, международных событиях.
Из первоклассных заведений особой разгульной известностью пользовались те, что находились на территории Петровского парка. Кутящие компании из состоятельных кругов — прежде всего купеческих — обычно начинали свой увеселительный маршрут с «Эрмитажа», трактира Тестова или «Московского», а потом уже, поздно вечером, обычно на лихачах, на тройках, ехали в Петровский парк и оставались в одном из тамошних ресторанов до самого утра. Специальностью петровских заведений было выступление цыганских хоров, но помимо цыган, певших не ежедневно, здесь постоянно выступали инструментальные ансамбли и женские хоры, причем последние славились своими легкими нравами, так что хористки были обычными участницами самых разнузданных купеческих кутежей.
Самый знаменитый из петровских заведений — «Яр», один из немногих старинных ресторанов, доживших до наших дней, начинался в традиционном качестве ресторана при гостинице. Сначала, в 1820-х годах, он находился на Кузнецком мосту (ближе к Петровке). Содержателем его был француз Тренкель Петрович Яр. Номер в гостинице Яра стоил от 5 до 15 рублей в сутки, а обед в ресторане — от трех до пяти рублей, то есть это было довольно дорогое заведение. В числе посетителей Яра был А. С. Пушкин, даже увековечивший его в стихотворении «Дорожные жалобы»:
Заглядывал к Яру, приезжая в Москву, и Василий Андреевич Жуковский. Обедывали тут и те, кого очень скоро потом стали называть «декабристами» — и в их числе И. Д. Якушкин и М. И. Муравьев-Апостол. Но в целом заведение Яра поначалу ничем, по сравнению с другими ресторанами, не выделялось и особого коммерческого успеха не имело.
В 1836 году, когда только начинал функционировать Петровский парк, Яр открыл там филиал своего ресторанного заведения, и именно в филиале дела неожиданно пошли очень неплохо.
Еще через несколько лет гостиница на Кузнецком была продана, а семейство Яров целиком посвятило себя петровскому ресторану, в которым вскоре появился в качестве особой приманки — впервые в Парке — знаменитый цыганский хор Соколова, даже попавший в известную песню:
Первоначально «Яр» представлял собой довольно неказистое деревянное здание с маленькой общей залой и совсем крошечными, похожими на стойла, отдельными кабинетами. При ресторане был садик, выходивший на шоссе, и в нем две небольшие беседки и простые качели. Наиболее активно посещался «Яр» летом, когда в парке было много гуляющих и дачников, а на зиму устанавливалось затишье и по целым дням в заведение никто не заглядывал. Под вечер же приезжала какая-нибудь кутящая компания, появлялись цыгане… — и дым столбом стоял до самого утра. «А вот в московском Яре бегают как на базаре. Кутит купец московский, нализамшись уж чертовски, а все выпить рад. Сам черт ему не брат, не препятствуй его ндраву, разнесет все на славу. А от него направо плывет, точно пава, мамзель из иностранок, из тамбовских мещанок, поцелуй ему подносит да ласково так просит: распотешь свою мамзелю, разуважь на целую неделю, поднеси аглицкого элю. И купец потешает, мамзель угощает, а сам водку пьет, инда носом клюет, закусочку готовит да чертей по столам ловит! Дай бог всякому!» — изощрялись по этому поводу московские раешники (о том, кто такие раешники, вы узнаете из главы, посвященной московским гуляньям и прогулкам).
Еще оживленнее стало у «Яра» во второй половине века, когда помимо цыганского хора стали выступать венгерский, русский и малороссийский хоры, а также певички-шансонетки, на которых в 1870-х годах началась большая мода. К 1890-м годам было выстроено новое, в стиле «модерн», роскошное здание, за стеклами которого в феерическом вечернем свете виднелись круглые шапки подстриженных лавровых деревьев. К этому времени ресторан уже несколько раз сменил владельцев, но сохранил название «Яр», как хорошо раскрученный «бренд», и в конце оно уже воспринималось не как фамилия, а как название — от оврага, что ли. К этому времени изменилась в лучшую сторону и репутация ресторана.
На рубеже XIX и XX веков директором «Яра» был Судаков, и нравы заведения были в это время уже самые строгие. Известная певица Надежда Плевицкая, начинавшая в «Яре» свою эстрадную карьеру, вспоминала о Судакове: «Чинный и строгий купец, он требовал, чтобы артистки не выходили на сцену в большом декольте: к „Яру“ московские купцы возят своих жен и „Боже сохрани, чтобы никакого неприличия не было“. Старый „Яр“ имел свои обычаи и нарушать их никому не полагалось. При первой встрече со мной, — рассказывала Плевицкая, — Судаков раньше всего спросил, большое ли у меня декольте. Я успокоила почтенного директора, что краснеть его не заставлю»[182].
Другим популярным заведением в Парке был ресторан «Стрельна» на углу Стрельнинского переулка и Петербургского шоссе. Он привлекал главным образом своим на всю Москву знаменитым зимним садом с гротами и огромным бассейном, в котором плавали живые стерляди. Любую из этих рыб можно было заказать к ужину. Звездой «Стрельны» одно время была легендарная цыганская певица Варя Панина.
При ресторане «Мавритания», где тоже выступали цыгане, существовала еще и загородная гостиница, известная в основном тем, что в ней героиня романа Льва Толстого «Воскресенье» Катюша Маслова отравила своего клиента-купца. Располагалась «Мавритания» первоначально в ближайшем соседстве с Парком — на Новой Башиловке, а в начале двадцатого века переехала на Петербургское шоссе.
Если все перечисленные рестораны, даже в зените своей разгульной карьеры пользовались хотя и специфической, но все же сравнительно приличной репутацией, то ресторан «Эльдорадо» относился к числу таких, о которых в порядочном обществе не принято было упоминать. Тихий и скучный днем, как и все загородные заведения, поздно вечером «Эльдорадо» оживал и тогда весь сиял огнями иллюминации. К его крыльцу с наступлением темноты подлетали нарядные экипажи; слышны были звуки музыки, а порой доносились и пьяные крики. Поутру веселье кончалось. Сонные лакеи в помятых фраках мрачно собирали с земли разбитые бутылки, снимали сгоревшие бумажные фонарики, поправляли опрокинутые плошки на клумбах, устанавливали друг на друга столики, на них громоздили стулья; сторожа лениво шаркали метлами по опустевшим дорожкам.
Публика здесь бывала особенная, а о происходивших кутежах и дебошах рассказывали легенды. «Говорили о разбитой посуде на сотни и тысячи рублей, о мытье пола шампанским, о кидании неоткупоренных бутылок на улицу. Один такой эпизод, в котором участвовали носители известных в торговом мире фамилий, закончился у мирового судьи… Несмотря на выступление самого цвета московской адвокатуры, участникам пришлось некоторое время раздумывать о своих подвигах в безмолвии темничной камеры», — рассказывал современник[183].
Помимо трактиров и ресторанов еще с 1810-х годов в Москве стали появляться также так называемые «кухмистерские» и харчевни. Кухмистерских к концу века в Москве насчитывалось около сорока. Современники называли их еще столовыми. Здесь кормили порционно и по карте и имелись официанты. Кухмистерские широко практиковали абонементное обслуживание для постоянных клиентов. Обходилось это от шести с полтиной до восьми с полтиной в месяц. Разовый порционный обед мог стоить 30–40 копеек. В меню стояли довольно простые блюда — щи, борщ, перловый или вермишелевый суп, на второе — отбивные, жареное или тушеное мясо с картошкой, горошком или макаронами. На сладкое мог быть какой-нибудь пирог, подавали также чай и плохой кофе с молоком. Порции были по московским меркам небольшие: супу в порции всего полторы тарелки, мяса в супе один небольшой кусок и т. д.
Вместо швейцара при входе в кухмистерскую сидел мальчик, принимавший у посетителей пальто. На окнах стояли цветы и висели кисейные занавески. В углу тикали часы с маятником, стены украшали дешевенькие олеографии в рамках. Помещения были скромные, невысокие, душноватые; скатерти и салфетки не отличались свежестью. Посуда была дешевая, фаянсовая, даже глиняная. На столах красовались графины с водой, солонка и баночка с горчицей. Каждому клиенту подавалась при заказе тарелка с хлебом — три ломтика черного, один белый.
Харчевню (иначе — «харчевенную лавочку») можно приравнять к современной столовой. Меню здесь было совсем небогатое — пара первых блюд: лапша и щи, пара вторых — каша и тушеная картошка с мясом или рыбой, чай, иногда пиво, кое-что из закуски; цены весьма «демократичные»: порция щей с мясом — пятак, без мяса — три копейки, порция гречневой или пшенной каши с маслом — три копейки. При скудости средств можно было спросить вчерашнюю кашу: ее к вечеру все равно выбрасывали и потому отдавали за три копейки без ограничений, сколько съешь. Таким образом, обед в харчевне обходился в несколько копеек — обычно от пятнадцати до тридцати. Рассчитаны такие заведения были на совсем небогатого и неприхотливого клиента из городских низов.
В конце 1830-х годов в Москве началось увлечение кондитерскими, продлившееся примерно до 1860-х годов. В более ранний период подобных заведений — преимущественно на Кузнецком мосту (из них известна, в частности, довоенная кондитерская Гуа на углу Кузнецкого моста, возле самой Неглинной) — были считаные единицы, но затем вдруг количество кондитерских увеличилось на порядок и посещение их вошло в моду. Сюда приходили после службы чиновники выпить кофе или рюмку ликеру (к ликерам тогда относили и коньяки), съесть порцию мороженого или пирожное («кондитерский пирожок») и почитать газеты, и такое времяпрепровождение считалось очень изысканным. Особенно славились в середине века своим шоколадом и пряниками два заведения Педотти, одно из которых находилось на Тверской близ Охотного ряда в доме Кусовникова, а второе — на Кузнецком мосту. Содержателями кондитерских вообще были почти сплошь иностранцы. Появлялись кондитерские в Москве, конечно, и позднее, но в них уже почти не сидели — лишь покупали торты и пирожные.
Все перечисленные выше заведения, при всех оговорках, все-таки по преимуществу кормили клиентов, но в Москве всегда хватало и разного рода заведений, где посетителей главным образом — поили.
Питейные заведения, специализировавшиеся на различных сортах водки, встречались к середине XIX века почти на всех улицах. В них торговали откупщики, получавшие по конкурсу от государства право на продажу спиртного. Они покупали вино оптом и единовременно поставляли в казну определенные суммы денег, а потом продавали вино в розницу с надбавкой — это была прибыль. Над заведениями имелись вывески с надписью «Питейный дом. Продажа питий распивочно и на вынос». Соответственно, заведения именовались «распивочными». После реформы 1861 года распивочные стали называться винными лавками, но в обиходе всегда преобладало слово «кабак». Некоторые из кабачков имели названия — «Уединение», «Мечта», «Перепутье» или были известны среди постоянных клиентов под каким-нибудь прозвищем. (В Охотном ряду в начале века имелся кабачок, прозванный «Стеклянным», пристрастие к которому питала в основном полууголовная братия. Если в Москве случались значительные пропажи, то сыщики прямо направлялись туда и от завсегдатаев узнавали, где украденное.)