72116.fb2 Повседневная жизнь Москвы в XIX веке - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 16

Повседневная жизнь Москвы в XIX веке - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 16

Находились распивочные, как правило, в переулках, в старых деревянных домах с закоптелыми, немытыми окнами. На видном месте в прокуренном и скудно обставленном помещении располагался прилавок, за ним стоял торговец, чаще всего ярославец, хотя встречались и коренные москвичи. На прилавке имелся бочонок с водкой, рядом на тарелках — немудрящая закуска — кислая капуста, огурцы, черный хлеб, нарезанный кусками. Из бочки водка нацеживалась в «крючок» — цилиндрический медный сосуд-ковшик с загнутой крючком ручкой. Объем «крючка» соответствовал той или иной принятой мере — «шкалики» или «косушки» вмещали по 60 граммов водки, «штофы» были емкостью в литр с четвертью (были и «полштофы»), «четверти» — больше трех литров, «ведра» — в 12 с лишним литров. Последние брали на свадьбу, поминки и иные многолюдные события. Продавалась и водка в бутылках. «Полбутылка» «Петра Арсентьевича Смирнова у Чугунного моста» (№ 21, двойной очистки) стоила 20 копеек, половинка Шустовской — 12–15 копеек. Была водка еще дешевле — картофельная, та тянула на 8 копеек за «половинку». Имелись также «четвертинки» — в обиходе «мерзавчики».

Клиенты распивочных были только из городских низов и мелкого чиновничества.

Для чересчур разгулявшихся гостей существовали вышибалы — обычно из числа постоянных посетителей-пропойц, которым за услугу подносили лишний стаканчик. Вообще круг посетителей был постоянный, почему существовала система отпуска в долг. Правда, делалось это с разбором, и на видном месте в распивочной обычно красовался плакат: «Сегодня на деньги, а завтра в долг». Родственники пьяниц всегда знали, где разыскивать своих, и периодически являлись за ними в заведение и уводили домой, причем не обходилось, разумеется, и без скандалов и душераздирающих сцен. Отпускались напитки и с собой, как в таре заведения, так и в собственной, принесенной с собой.

Е. З. Баранов записал рассказ: «Тогда кабаки все по подвалам были. Ну, были и не в подвалах… Но только все больше по подвальчикам, в низочке. Ход с тротуара… Бывало, утром спустишься:

— А ну, хозяин, нацеди крючок.

А крючок — это такая посудина была, медная, казенная, мера — шкалик, и ручка такая была приделана к ней, на крючок смахивала. Ну и прозвали „крючок“. А требуешь крючок вот почему: ведь ежели скажешь: налей шкалик, — он и нальет в стаканчик, а в нем полного шкалика нет. Конечно, жульничество. Вот и требуешь крючок Нальет — ты и дернешь, и сейчас вареной печеночкой с соленым огурчиком закусишь… хруп-хруп… так-то славно. Капустка тут кисленькая, редечка, а то еще помидорчик с сольцей, с перчиком — объедение… Эх, было время, времечко золотое!.. Ну, выпьешь, посидишь, покуришь… А тут какого только народу нет. И наш брат мастеровщина, и торговцы, и чиновники, а всего больше босотни. Ну, посидишь, поговоришь, еще шкаличек дернешь. Да ведь так, бывало, надергаешься, что еле-еле душа в теле, не помнишь, как домой приползешь…»[184]

Публику почище водкой поили в трактирах и ресторанах, где всегда невдалеке от входа была стойка буфетчика с соответствующим ассортиментом напитков и тоже с даровой, «казенной» закуской. Подходить к стойке в большинстве заведений было не принято: выбранную водку по требованию подавали на столик с куском ветчины и соленым огурцом.

Сухие вина в Москве девятнадцатого века (в отличие от Петербурга) не любили и не пили: предпочитали крепленые и сладкие (мадеру, малагу, сладкий херес). Приобретали их в специальных «ренсковых погребах», где можно было и посидеть за стаканом вина.

О коктейлях не имели никакого понятия. Когда — уже на заре следующего века — в городе открылось несколько «американских баров», в которых подавались такого рода напитки, это воспринималось как курьезная экзотика. Пить без нужды и на трезвую голову «ерша», как именовали в России любую смесь спиртных напитков, вообще считали извращением вкуса, и увлекались этим только сильно загулявшие купцы, причем только после того, как перепробуют уже весь имеющийся в заведении ассортимент напитков. Вот тогда-то, «смеха ради», заказывали «ерша» либо «медведя» — смесь водки и портера, либо «турку» — смесь ликера мараскин и коньяка с желтком сырого яйца, либо, наконец, «лампопо» — смесь пива с коньяком, сахаром и лимоном. «Лампопо» подавалось в жбане, куда на глазах у клиентов опускался горячий ржаной сухарь. Сухарь шипел и давал пар, и это, кажется, более всего и веселило купцов. В любом случае, для достижения наилучшего эффекта «ерша» пили залпом, а вовсе не тянули через соломинку.

К числу любимых в Москве напитков относилось пиво, причем в начале века оно также считалось питьем в основном «плебейским» и потреблялось преимущественно купечеством и городскими низами. Купечество предпочитало варить пиво домашним образом, а для публики попроще существовало (в основном в беднейших районах) некоторое количество «пивных», «портерных» и «полпивных», торговавших «полпивом» — домашней брагой. Качество московского пива в то время в основном было невысоким.

В 1860–1870-х годах открылось сразу несколько пивоваренных заводов (в Хамовниках, в Дорогомилове и других местностях) и это способствовало перелому в московском отношении к пиву. Сеть пивных стала расширяться, уровень их повысился и пиво стало все больше входить в моду в образованных слоях.

Вывеска у пивной обычно была красная с синим. Пиво в большинстве заведений подавали в бутылках и, пока клиент сидел за столом, бутылки не убирали, чтобы потом не возникало спора о количестве выпитого. В качестве закуски предлагались острые сыры, соленые сушки и сушеные бобы, а также, конечно, вареные раки. Были и заведения попроще, где пиво подавали в кружках. Над входом в пивную помещали цветной фонарь, а по сторонам входной двери было изображено по кружке с сильно пенящимся пивом и написано: «Кружка пять копеек».

Появились и пивные рестораны, к примеру «Альпийская роза» на Софийке (теперь Пушечной улице), находившаяся на месте нынешней гостиницы «Савой». Скромное помещение этого ресторана не отличалось изысканностью, даже полы были из простых крашеных досок, но на буфетной стойке красовался бочонок отличного пива, которое хозяин-немец выписывал из Риги и даже из Мюнхена. О появлении каждого нового бочонка здесь было принято извещать гостей гонгом. Естественно, что основными посетителями «Альпийской розы» были московские немцы. Любили это заведение также актеры Большого театра, а некоторые из них, как, например, баритон А. Барцал, даже имели здесь свой постоянный столик. Бывали здесь и студенты: цены в «Альпийской розе» считались демократичными.

Еще хорошим пивом славились рестораны «Берлин» на Рождественке и заведение Билло на Большой Лубянке, на углу Варсонофьевского переулка.

Практически в любом съестном заведении Москвы (кроме распивочных) можно было заказать чай, который после 1830–1840-х годов, когда установились прямые торговые контакты с Китаем и цены на этот товар упали, сделав его общедоступным продуктом, превратился в стойкую общемосковскую привычку. До этого в массе московского народонаселения пили в основном сбитень — очень горячий и сытный напиток из меда с пряностями. Сбитень продавался чуть ли не на каждом углу, и в специальных заведениях — сбитенных, и вразнос; к каждому купленному стаканчику предлагали и закуску — хотя бы куски калача, и многим москвичам начала столетия, особенно в зимнее время, порция сбитня была и обедом, и наилучшим способом согреться. Но с удешевлением чая сбитню пришлось потесниться.

Популярность чая в Москве вскоре стала таковой, что москвичей за глаза начали звать водохлебами, и было за что. Чай пили дома, в большинстве семей по нескольку раз в течение дня. Чай предлагали всем приходящим в гости и по делу (и отказываться не полагалось). Чаем торговали все трактиры. Чай «пили утром; пили днем; пили, чтобы согреться; пили, чтобы освежиться; пили, чтобы подкрепиться — по какой только причине не пили! Самовар следовал за самоваром, а то и сразу кипятили два самовара»[185].

Средний московский «водохлеб» за одно чаепитие выпивал до 30–35 стаканов, а еще помимо основательных чаепитий были быстрые, на ходу, когда забежишь к соседям или куда по делу, но эти совсем формальные — по два-три стакана или чашки, не больше. В гостях считалось неприличным выпить меньше трех чашек. От четвертой гость мог отказаться, но не словами: в знак завершения чаепития он переворачивал чашку вверх дном на блюдечко и сверху клал на донышко оставшийся кусочек сахару (если пили из стаканов, то стакан укладывался на блюдечко боком). Это означало окончательное насыщение, и все хозяйские потчевания после этого прекращались. В среднем в московской семье в день выпивали до пятнадцати самоваров.

В Москве знали множество сортов чая, в основном китайского, в том числе и самого изысканного. Прейскурант «Магазина китайских чаев и иностранных вин Михайлы Кузьмина Карпышева, состоящего на Никольской улице, в доме Почетного гражданина Петра Глазунова» предлагал в 1835 году такие сорта: «ординарный полуторный в бумаге» по 6 руб. 50 коп. за фунт, «санинский средний» — по 7 руб., в эту же цену «зеленый жемчужный», «фамильный мы-юкон-дзи» по 7 руб. 50 коп. Из «средних цветочных» предлагались сорта: тян-ло-сы-лянзы — 8 руб. 50 коп., се-тай-мы-сулан — 9 руб., ю-чен-юань-нумы — 9 руб. 50 коп. Из «цветочных фамильных» — мы-юшан-дзи по 11 руб., ко-фа-чен-дзи — по 12 руб., те-лун-га-дзи — по 13 руб., мы-ю-кон-дзи по 14 руб. Еще дороже были «лянсины высокие ханские белые букетные» — от 18 до 25 рублей за фунт, а зеленый «златовидный» ку-ланг-фыньи обходился аж в 60 рублей за фунт[186]. Были и сорта подешевле, но большинство москвичей, даже «из простых», предпочитали поднатужиться и купить хотя бы «четвертушку» хорошего чая, чем пить «незнамо что». Трудно было найти москвича, который бы не знал разницы не только между черным и зеленым или желтым чаем, но и не мог отличить «цветочный ароматический» от «императорского лянсина», или даже внутри каждого вида — какой-нибудь «ин-жень-серебряные иголки» от «лянсина-букета китайских роз».

Хотя в Москве существовало и производство фальсифицированного чая — в районе Рогожской слободы несколько дворов занимались сбором по трактирам спитой заварки, потом сушили ее на крышах, сдабривали травами, в основном иван-чаем, и снова продавали в заведения (это называлось «рогожские чайные плантации»), но спрос на их продукцию был лишь в окраинных и придорожных местах, посетителями которых чаще бывали приезжие. Москвичу подсунуть подделку даже не пытались — себе дороже.

Женское население Москвы гоняло чаи преимущественно дома или в гостях; мужчины, помимо частых домашних чаепитий (раз пять в течение дня), еще столько же раз заходили для чаепития в трактиры.

Дома чай пили из самовара и долгое время только из чашек; в трактире самовара не полагалось. Воду здесь кипятили в большом металлическом баке с краном — «кубе», а клиенту подавалась «пара чаю» — два круглых, специально «трактирных» фаянсовых чайника — большой с крутым кипятком, маленький с очень крепкой заваркой. Примерно с тридцатых-сороковых годов в трактирах все чаще стали использовать стаканы с блюдечками. «Пара чая» везде стоила 5 копеек Кипятку можно было брать сколько угодно; его немедленно приносили и доплаты за это не брали. К «паре» подавалось два больших куска сахара или две леденцовых конфетки «монпансье» и по желанию ломтик лимона. За дополнительный сахар или конфеты нужно было платить отдельно. В хороших заведениях предлагалось по многу сортов чая; иногда по нескольку десятков.

Основных способов питья чая было два — «внакладку», когда сахар клался в чашку, и «вприкуску», когда во рту во время питья держали кусочек сахару, пока не растает. Истинные чаевники пили только «вприкуску», предпочитая колотый сахар. Его продавали в больших конусообразных, плотно спрессованных кусках («головах»), завернутых в специальную плотную синюю («сахарную») бумагу, и перед употреблением рубили на куски небольшим топориком. От куска в процессе чаепития откусывали зубами или щипчиками меньшие кусочки. Такой сахар долго не таял, поэтому одного кусочка хватало на несколько чашек.

Пили «с полотенцем», поминутно вытирая пот: чай, по московской традиции, был очень горячий (как говорили в Москве, «чай должен быть крепким и горячим, как женский поцелуй», а любители питья «внакладку» прибавляли — «и сладким»), В простонародной среде из стакана или чашки наливали в блюдечко, держали его на весу всей растопыренной пятерней, дули, причмокивали, блаженно отдувались.

При всей популярности чая, специальных «чайных» в Москве было немного, вероятно, потому, что в них, в отличие от трактиров, спиртного не подавали (на право его продажи нужно было особое разрешение), а трактирный посетитель приступал к чаю в большинстве случаев только после водки и закуски или обеда. Иногда по особой договоренности с хозяином чайной и с известным риском водку все же удавалось получить, и в этом случае ее наливали в чайник, чтобы нельзя было понять, что пьют — «беленькую» или кипяток. Помимо собственно чая в чайных подавали пшеничный хлеб, яичницу и жареную колбасу с горчицей.

Среди известных в Москве в конце века чайных было посещаемое студентами заведение у Никитских ворот, а также несколько, стоявших возле деревянного моста в Богородском, перекинутого через Яузу, на границе между Лосиным островом и Сокольниками. В последних бывали главным образом гуляющие в Сокольниках.

Имелось и несколько ночных чайных, посетителями которых были извозчики-ночники, рабочие в ожидании смены, легкомысленные девицы низшего разбора. Музыки в таких местах не полагалось — посетители только беседовали между собой, и часто устраивалась небольшая ночлежка для относительно «чистой» публики, случайно и временно оставшейся без крова. Ночевать здесь считалось приличнее, чем в ночлежном доме.

В конце столетия в Москве возникла сеть тесно связанных с чайными обычаями «водогреен». Они располагались в бойких местах, возле извозчичьих стоянок, постоялых дворов, в Китай-городе, где ими пользовались торгующие. «Водогрейни» торговали кипятком: чайник за копейку. Здесь же предлагали ситный и опять же жареную в сале колбасу с горчицей. Большая порция этого популярного блюда стоила пятачок.

Кофе в Москве (в отличие от Петербурга) любили не в пример меньше чая. В основном пили его в кондитерских и ресторанах. Специальных кофеен было немного и известностью из них пользовались считаные единицы. В предвоенной Москве модой у купеческой молодежи пользовалась греческая кофейня на Ильинке, где курили трубки и был ручной орган. В последних десятилетиях века знаменита была кофейня Филиппова на Тверской. Она считалась в Москве самой большой по площади и посещалась преимущественно любителями бегов. Здесь вечно «заседали барышники, коммивояжеры, беговые жучки и прочее мелкое, но приличное население»[187], обсуждали заезды, спорили о родословных лошадей и пр.

Самой знаменитой, вошедшей в городское предание, была кофейня Бажанова, существовавшая в 1830–1840-х годах в конце Охотного ряда. Она находилась в одном доме с «Московским» («Железным») трактиром, в бельэтаже, и по причине близости к заведению Печкина некоторые московские старожилы запомнили ее именно как «кофейню Печкина», что, наверное, было обидно для содержателя — Ивана Артамоновича Бажанова. Бажанов, разорившийся в 1812 году купец, лишь после войны занявшийся ресторанным бизнесом, был известен в Москве еще и тем, что на его дочери был женат (очень несчастливо) популярнейший актер Павел Мочалов. Кроме кофе и чая у Бажанова можно было получить порционный завтрак и обед, который приносили из соседнего трактира (от Печкина). Еще здесь имелся бильярд и (как почти в любом съестном заведении Москвы) выписывали популярные газеты и журналы.

Вход в кофейню был с Воскресенской площади. По неширокой и крутой деревянной лестнице попадали в переднюю, где на проходе стояла пара столиков. Один из них постоянно был занят неким Калмыком — бывшим дворовым, отпущенником какой-то барыни, не имевшим ни кола ни двора, ни крыши над головой, получившим приют от содержателя кофейни и бывшим неизбежной принадлежностью заведения. «Сколько раз, — вспоминал А. И. Фет, — сидя в одной из соседних комнат, я слыхал, как тот или другой посетитель, позвонив слугу, говорил: „дай Калмыку солянки“ или „дай Калмыку стакан чаю“»[188]. Из передней через дверь прямо попадали в большой общий зал, а из него в бильярдную. Дверь вправо из передней вела в два небольших «кабинета», в которых постоянными посетителями были те, кто, собственно, и составил непреходящую известность кофейни — актеры, музыканты, писатели, университетские профессора, журналисты. Здесь сходились Михаил Щепкин, Мочалов, комический актер Василий Живокини, игравший «героев-любовников» Иван Самарин, поэт Аполлон Григорьев, журналист Михаил Катков, будущий революционер и потрясатель основ, а в то время начинающий философ Михаил Бакунин. Прославленный Герценом в «Былом и думах» Николай Кетчер вносил невероятную сумятицу одним своим появлением: он громко спорил, громко говорил, неистово жестикулировал и гомерически хохотал, а потом садился за столик и заказывал порцию мороженого, а затем порцию ветчины — именно в такой последовательности.

Бывали в кофейной и сам Герцен, и историк Тимофей Грановский, и критик Виссарион Белинский, и многие другие. Иван Горбунов и Пров Садовский развлекали друзей своими забавными устными рассказами; актер Дмитрий Ленский, известный как автор водевилей, в частности классического «Льва Гурыча Синичкина», сыпал остротами и эпиграммами совершенно нецензурного свойства, но невероятно смешными. По углам робко жались начинающие литераторы, актеры и студенты и благоговейно внимали «великим». «Общество здесь делилось на две половины: одна половина постоянно говорила и сыпала остротами, а другая половина слушала и смеялась, — язвил А. Н. Островский. — Замечательно еще то, что в эту кофейную постоянно ходили одни и те же люди, остроты были постоянно одни и те же, и им постоянно смеялись»[189].

«Беседы и суждения, всегда более или менее горячие, переходившие в нескончаемый спор, становились еще более оживленными или, пожалуй, шумными, при выходе новой книжки ежемесячного журнала, при каком-нибудь газетном фельетоне (субботнем в „Северной пчеле“) или по поводу новой пиесы, появления известных сценических субъектов, например, итальянских оперных певцов, представлений Рашели, приезда из Петербурга трагика Каратыгина и балерины Андреяновой», — вспоминал А. Д. Галахов[190].

Какой кофе подавали у Бажанова — никто не запомнил, может быть, и неважный, но уникальная интеллектуальная атмосфера этого места осталась легендой своего времени.

В 1858 году в эту же кофейню А. Ф. Писемский привел героя своего романа «Тысяча душ». «Увы! Он там нашел все изменившимся: другая была мебель, другая прислуга, даже комнаты были иначе расположены и не только что актеров и литераторов не было, но вообще публика отсутствовала: в первой комнате он не нашел никого, а из другой виднелись какие-то двое мрачных господ, игравших на бильярде»[191].

Глава седьмая. ТОРГОВЛЯ

Город. — Никольская. — Выменивание икон. — Амбары. — Ильинка. — Москворецкая улица. — Упрямый осетр. — Ряды. — Ножевая линия. — Глаголи. — Рядские недра. — Квасная лавка. — Жизнь Рядов. — Зазывание. — Обмер и обвес. — «Одиннадцатая заповедь». — «Дешевка». — Конец старых Рядов. — Кузнецкий Мост. — «Русский магазин». — Лавки. — Заборные книжки. — Премии. — Цены. — Распространение торговли. — Вывески. — Булочники. — В. П. Чичкин. — Разносчики. — Выкликание

Долгое время основная московская торговля была сосредоточена в стенах Китай-города, между Красной площадью и улицами Никольской, Ильинкой и Варваркой. Китай-город для москвичей был просто «Городом». На московском языке «пойти в Город», «поехать в Город» означало отправиться именно в эту часть Москвы, прежде всего за покупками, и выражение это немало смущало приезжих. Когда какой-нибудь неискушенный петербургский или провинциальный гость слышал из уст москвича, живущего где-нибудь на Тверской: «Я завтра еду в Город; не надо ли вам что-нибудь?», он с изумлением спрашивал: «А вы разве не в городе живете?»

Город не только сам концентрировал в себе оптовую и розничную торговлю всем на свете, но и распространял свое влияние на близлежащие территории — Охотный ряд с его огромным рынком, Лубянку с фруктовой ярмаркой и Балчуг.

Главные магистрали Города — Никольская и Ильинка на протяжении большей части столетия были застроены невзрачными и невысокими, двух-трехэтажными домами с лавками в нижнем этаже, и лишь в последние десятилетия века стали перестраиваться, обретя свой современный вид.

Специализация у улиц была разная.

На Никольской улице возле ограды Казанского собора и в соседних подворотнях предлагали свой товар продавцы лубочных картин. Имелось здесь также несколько лавок с игрушками, но в основном была сосредоточена торговля церковными вещами, парчовыми тканями и иконами (отчего даже расположенный здесь Спасский монастырь именовался Заиконоспасским). Кстати, иконы в России девятнадцатого века не покупали, а меняли — на деньги. Иного и не могло быть в отношении столь специфического и священного предмета. Полагалось говорить продавцу: «Я хочу выменять икону» и после обсуждения вопроса цены не давать деньги ему в руки, а класть рядом на прилавок. Никольские магазины принадлежали епархиальному ведомству и в видах получения наибольшей прибыли продавались здесь и сторонние товары, вплоть до скобяных и галантерейных.

Здесь же, на Никольской, ближе к Лубянской площади, на протяжении всего XIX столетия сосредоточивались русские книжные лавки — целый Никольский книжный рынок Вне Никольской даже во второй половине века книги почти не продавались. Исключение составлял лишь магазин Базунова, располагавшийся на Страстном бульваре и торговавший в основном научными книгами по всем возможным отраслям знаний, да книжные развалы на решетках университета, где преобладали тоже научные издания, и Александровского сада — романы и народные книжки. На Никольской же лавки специализировались. Анисимов торговал юридической литературой, Кольчугин — букинистической, Ферапонтов — церковной и богословской и т. д. Ближе к концу века здесь же располагалось торговое заведение знаменитого И. Д. Сытина.

В Богословском переулке рядом и напротив греческого Никольского монастыря находились лавки торговцев тульскими стальными изделиями и самоварами.

Своеобразие Никольской придавали стены и ворота монастырей, церковные маковки, часовни, нарядное светло-голубое здание Синодальной типографии с лепниной и часами, а также древние Владимирские ворота Китай-города. «С Лубянской площади вид вглубь Никольской один из самых оригинальных, дающих вам и чувство исторической старины, и впечатления новой городской бойкости»[192], — писал П. Д. Боборыкин.

Переулки между Никольской и Ильинкой были облюбованы оптовиками, работавшими с обувью, ситцем, мехами, портновским прикладом, головными уборами и великим множеством других товаров. Здесь находились многочисленные торговые подворья — Казанское, Пантелеевское, Шуйское, Чижовское и др. — прямоугольные в плане постройки с обширными внутренними дворами, кругом обстроенными лавками и «амбарами» (тогдашний синоним слова «офис»). Во двор, где с утра до вечера суетились грузчики и упаковщики, вели с улиц и переулков просторные арки, сквозь которые то и дело въезжали и выезжали подводы с товаром.

«Амбары» могли состоять из оптового склада или выставки товаров и конторы. Если в амбаре не только заключались сделки, но и велась оптовая торговля, то длинное, похожее на сарай помещение такого «амбара» было заставлено ящиками и коробками с товаром. Работа шла беспрерывная. «Возчики подвозили к задней двери товары со двора, разгружали телеги и уезжали, — вспоминала купеческая дочь Екатерина Андреева-Бальмонт, — ящики вносили, ставили на пол, тут же их раскрывали, приказчики принимали по счету, сортировали и ставили по местам. Мальчики — их было два — стояли навытяжку, выслушивали приказания приказчиков принести или подать то-то и то-то»[193]. Лестница вела на второй этаж, где имелись еще один склад (обычно для более дорогого ассортимента) и помещение конторы. Здесь за конторками на высоких табуретах сидели бухгалтер и конторщики и без устали строчили что-то в огромных книгах и то и дело щелкали костяшками счетов. На стенах в рамках под стеклом висели дипломы и похвальные листы, полученные фирмой за казенные поставки. За перегородкой размещался кабинет хозяина — с темным старинным образом и неугасимой лампадой, воз-жженной в день открытия. Здесь велись и все деловые переговоры. Где-нибудь в углу кипел тоже неугасимый огромный самовар красной меди и специально приставленный молодец следил за тем, чтобы все исправно снабжались чаем.

В богатейших фирмах-производителях — к примеру у Морозовых — в торговом отделении на полках лежали лишь образцы товара и дела вершились чаще не единоличным хозяином, а коллективным правлением.

На Ильинке располагалось несколько роскошных розничных лавок с мехами, с серебряными изделиями, с дорогими тканями — от тонкого сукна до китайского шелка и различных сортов парчи. Широко известен в Москве был здешний музыкальный магазин, сменивший за время своего существования несколько владельцев (в Москве было всего два музыкальных магазина; второй на Кузнецком мосту). Основной специальностью Ильинки была «торговля деньгами»: уже в начале века здесь находилось множество меняльных лавок, а с 1870-х годов один за другим стали открываться банки и отделения европейских банкирских домов. Славилась Ильинка также Старым Гостиным двором, почти не изменившим своего наружного облика до настоящего времени, — разве что заделанные ныне арки в старину были открыты и вели во дворы. На ночь их перегораживали заслонами из досок и спускали с цепей огромных и злых овчарок И в Гостином дворе, и в построенных в 1865 году Теплых рядах также было множество «амбаров».

На Ильинке же, на углу с Рыбным переулком, находилась с 1830-х годов купеческая биржа. Сперва для нее было выстроено небольшое здание, не вмещавшее всех клиентов, и основная часть мелких сделок производилась не внутри, а снаружи, на прилегающей площади, где вечно толпились маклеры и биржевые игроки. В 1870-х годах было возведено новое здание Биржи (сохранилось до нашего времени), рассчитанное на тысячу с лишним человек.

Переулки между Ильинкой и Варваркой были отданы опять-таки оптовикам, торговавшим чаем, хлопком, оловом и медью, бакалеей, сахаром, чаем, кожей, — чем угодно. На Варварке оптовики предлагали бакалею, пряности и воск.

Пространство между Варваркой и Москвой-рекой, Зарядье, «Городом» уже не считалось. Здесь был свой мир и собственный образ жизни, хотя торговля отчасти выплескивалась и в Зарядье — не в те переулки, которые вились между крепостной китайгородской стеной и Варваркой, а на Москорецкую улицу, ведущую от храма Василия Блаженного к Москворецкому мосту (там сейчас находится Васильевский спуск), где сосредоточивалась торговля воском и изделиями из него (в основном свечами), шорными изделиями и семенами, а также медом. На правой стороне Москворецкой улицы, если идти от Василия Блаженного к реке, стояло очень старое здание Ямского приказа, знаменитое во второй половине века своими обитателями-кимряками. Это были сапожники-кустари, ютившиеся по нескольку человек в одной комнате и составлявшие друг другу жесточайшую конкуренцию. «Когда в „Ямской приказ“ являлся покупатель, на него со всех сторон набрасывались продавцы и тянули покупателя каждый к себе, расхваливая свой товар»[194]. Обувь здесь была самая дешевая в Москве и потому пользовалась неизменным спросом.