После освоения церковнославянской грамоты учили гражданскую. Книжная премудрость давалась с трудом. Как писал И. А. Белоусов: «Я вспоминаю одного ученика — сына булочника из Замоскворечья, — ему так трудно давалась азбука, и так он ее возненавидел, что, проходя по Москворецкому мосту, утопил книжку в Москве-реке»[256]. «Сначала в этой азбуке, — вспоминал А. Н. Островский, — буквы разных форм и размеров, потом всевозможные склады, потом целые слова; далее необходимые для жизни правила, как то: будь благочестив, уповай на Бога, люби Его всем сердцем; далее четыре стихии, пять чувств и наконец: „Помни последняя твоя — смерть, суд и геену огненную“»[257].
Конечно, знание грамоты в низовой среде имело прежде всего практическое значение: вести учетные книги, правильно составить квитанцию, разобрать, что написано в повестке и т. п. Встречались, однако, и книгочеи, осилившие кое-что из классики («Тараса Бульбу», «Капитанскую дочку»), читавшие песенники и даже газеты — «Московский листок», «Новости дня», «Русское слово», где печатались с продолжением приключенческие и исторические романы Н. Пастухова, Д. Дмитриева, С. Рыскина и других авторов вроде «Разбойника Чуркина», «Самосжигателей», «Чурбановских миллионов» и «Московских трущоб».
Грамотный москвич мог продолжить образование. Для городского сословия с 1835 года у Калужских ворот существовало Мещанское училище. Содержалось оно за счет капиталов московского купечества и было предназначено для подготовки конторских служащих в коммерции. В нем имелось три класса; в каждом учились по два года. Выпускники, особенно учившиеся чистописанию у Порфирия Ефимовича Градобоева, были в купеческих конторах нарасхват.
С 1870-х годов в Москве стали появляться довольно многочисленные воскресные школы, в которых учили грамоте фабричных рабочих, мелких приказчиков и сидельцев, мастеров и других представителей низших слоев населения. Для детей открылись городские и церковно-приходские школы, в которые принимали отпрысков ремесленников и крестьян. Как Мещанское, так и городские училища открывали дорогу к высшему образованию.
Впрочем, вся эта образовательная система была рассчитана главным образом на мальчиков. Женщины в низовой Москве по преимуществу были неграмотны.
Большинство детей низового круга, однако, дальше освоения грамоты не шли, и лет в 12–13 поступали в ученичество, «в мальчики». К этому времени детей мастеровых привозили в Москву из деревень, где они росли, и между хозяином и отцом ученика заключалось — чаще всего устное — соглашение об условиях выучки. Профессиональная специализация во многом зависела от места рождения ученика. Так, ярославцы чаще всего шли в трактирные заведения и в мелкую торговлю; тверитяне и кимряки — в сапожное ремесло, можайцы и рязанцы — в портные и шапочники, владимирцы — в плотники и столяры, туляки — в банщики. Во всех этих ремеслах и промыслах существовали землячества, и «чужому» непросто было проникнуть в их среду.
Девочке из городских низов можно было поступить учиться к «мадаме» в швейную или шляпную мастерскую.
Обязанности «мальчиков», равно как и «девчонок», были многообразны. Они должны были (особенно первое время ученичества) прибирать в доме и мастерской, выносить помои, носить воду, топить печи, рубить дрова, сопровождать хозяйку или кухарку на базар, чтобы нести покупки, бегать по многу раз в день в мелочную лавочку и за водкой и пивом для мастеров (пивом непременно «фрицовской фабрикации», то есть немецкого производства), нянчить хозяйских детей, помогать разгружать и разбирать рабочие материалы, возить вместе с кухаркой полоскать белье к реке, бегать с поручениями и т. д.
Если учеников было много, устанавливались дежурства — дневальства, если же «мальчик» был один, вся нагрузка ложилась на него, и выдержать ее, конечно, было очень трудно.
Параллельно «мальчиков» потихоньку приучали к делу: сначала следовало освоить профессиональную позу и навыки работы с инструментами. К примеру, сапожник работал, сидя на низенькой круглой табуретке, сделанной из половины бочонка. Спина у него при этом была согнута, колени высоко подняты, работу он держал на коленях. Портной работал, сидя «на катке» — невысоком, сантиметров на 75 приподнятом от пола настиле, на котором удобно было раскладывать раскроенную материю. «Каток» занимал большую часть рабочего помещения, и мастеровые размещались по его краям, свернув ноги калачиком. К такой позе требовалась длительная привычка. Свои тонкости были и в других профессиях. На этой первой стадии ученикам поручалась несложная работа: выдернуть нитки наметки, подшить, стачать, сварить клей, навощить дратву и т. п.
Собственное имя на время учебы приходилось забыть и обходиться данным мастерами прозвищем — «Пузырь», «Рябой» и т. п. Хозяин должен был снабжать «мальчика» рабочими инструментами, кормить его и одевать. На практике «одевание» ограничивалось теми вещами, которые ученик привозил с собой из деревни: все время учебы «мальчики» ходили в отрепьях: чаще всего в рваном суконном или стеганом халате (отчего их и прозвище в Москве было «халатники») и опорках на босу ногу (а чаще вовсе босиком), а домашнее носили, как «выходное», под конец безнадежно из него вырастая. Кормежка шла из общего с мастерами котла, но нередко сводилась и к пустым щам, каше с черным «фонарным» маслом и спитому чаю с хлебом. «Ничего, ученику много жрать не полагается, ученье в голову не пойдет, а в брюхо»[258], — говаривали мастера и хозяева.
За каждый промах и просто так, «для профилактики», ученикам и ученицам доставались многочисленные тычки и затрещины, отчего они большую часть времени ходили с красными распухшими щеками, а нередко и зареванные. «Пока обучишься да в люди выйдешь, бита-перебита бываешь, — вспоминала Н. А. Бычкова. — Лютые хозяйки были, мало того, работой морили да голодом, спать совсем девчонкам не давали и за малейшую провинность как Помидоровых коз лупили. Иная, бывало, в ученицах сидит, а сама только в мыслях имеет, как в мастерицы выйдет — над своей же сестрой измываться. Прямо так и говорила: „На ваших, мол, шкурах свои, мол, побои возмещать буду“… Тут одна хозяйка, Воробьева — Воробьихой звали, ох и люта была. Не раз, говорят, до мирового доходило»[259]. Мастера давали оплеухи за сломанную иголку или недогретый утюг, мастерицы выдирали волосы за неисправно доставленную в ближайшие казармы любовную записку.
Кроме того, бедные «мальчики» постоянно становились объектами дурацких розыгрышей и болезненных «шуток».
«Эй, Косопузый, — скажет мастер, — вот тебе две копейки, беги в овощную лавку, купи там „поросячьего визгу“, — рассказывал И. А. Белоусов. — Недавно попавший в Москву мальчик, ничего не подозревая, бежал в лавку… Молодцы-лавочники знали, в чем дело, и больно дергали мальчика за прядь волос у затылка, мальчик начинал визжать, кричать от боли и, наконец, вырывался и ни с чем возвращался в мастерскую. Мастера были довольны удавшейся шуткой»[260].
Естественно, что подобный образ жизни выдерживали не все, и весьма нередко, помучившись какое-то время, ученики пускались в бега. В деревню вернуться им уже не удавалось: родители неизменно возвращали их обратно хозяину, и в конце концов бывшие «мальчики» пополняли собой армию бродяг и люмпенов, оседали на Хитровке или отправлялись по этапу в «места не столь отдаленные».
Наиболее выносливые из детей постепенно свыкались с жизнью в учении и органично вливались в городскую обстановку. Они становились постоянными посетителями всевозможных гуляний, летом играли посреди улицы в бабки, в пряники (нужно было разбить о лоток разносчика или просто о камень пряник на заранее условленное число частей), пускали кораблики в канавы и запруженные лужи, гоняли кубари; зимой сражались в снежки. Бойкие и нахальные, как все городские мальчишки, они шутки ради приставали к прохожим, особенно к женщинам, дергая их за платки, а когда посылали с поручением, норовили устроиться на запятках какого-нибудь проезжающего экипажа. Если кучер или хозяин выезда замечали их, мальчишки быстро соскакивали с задка и, «делая разные гримасы, бранили господина стрекулистом»[261].
Через какое-то время учить «мальчика» начинали уже всерьез. Постепенно задания усложнялись, а домашней работы становилось меньше, и года через три из просто «мальчика» образовывался подмастерье, прикрепленный к определенному мастеру и осваивавший те же навыки, что и его наставник.
Лет через пять-шесть обучение заканчивалось. Из деревни вызывались родные бывшего «мальчика»; хозяин за свой счет справлял — теперь уже не «Рябому», а «Ивану Ивановичу» — полный «жениховый» гардероб и выдавал «награду»: 15–20 рублей. После этого торжественно служился благодарственный молебен, новоиспеченный мастер устраивал «спрыски на выходе» и его увозили в деревню — женить. Месяца через три он возвращался в Москву и после новых «спрысков» вновь оказывался в своей (или какой-нибудь иной) мастерской, теперь уже на положении мастера.
Типичная ремесленная мастерская занимала часть дома или квартиры хозяина — «цехового». Помещаться мастерская могла в первом этаже — как с улицы, так и со двора, или в полуподвале. О ее наличии прохожих извещала вывеска с указателем. Над сапожным заведением традиционно помещался позолоченный сапог, над портняжным — раскрытые ножницы и т. п. В средней мастерской могло работать от пяти до десяти мастеров — по преимуществу из числа временно живущих в Москве крестьян и примерно столько же мальчишек-учеников.
Работа в мастерских начиналась в 5–6 часов утра (иногда и раньше). Первым обычно вставал хозяин, выходил в мастерскую и расталкивал мастеров. Те просыпались, умывались, пили чай — дома, от хозяина, или в трактире (в этом случае хозяин выдавал им необходимую сумму денег) и почти всегда одновременно опохмелялись. Ученики в это время занимались уборкой — чаю им не полагалось.
Работали утром до 12 часов; потом следовал обед. Ученики собирали на стол, резали хлеб, клали ложки. Из кухни в больших деревянных мисках приносили еду. Ели из общей миски тем же порядком, что и в семейном быту, — сперва все по очереди, начиная со старших по положению, хлебали жижу, поочередно зачерпывая ложками, потом, по сигналу старшего мастера, который стучал ложкой по краю чашки или произносил команду «Таскай!» — начинали по старшинству вылавливать по кусочку мяса. Слишком жадному, выловившему сразу два кусочка, полагалось мокрой ложкой по лбу. Попадало и мальчишкам, норовившим зачерпнуть из миски прежде своей очереди.
«Работать наши ребята были молодцы, — вспоминал П. И. Богатырев, отец которого держал специфическое заведение — живодерню. — …Кормили мы их всегда прекрасно: говядина первого сорта — аж по горло, каша, по праздникам пироги, а во время больших работ за обедом и ужином выдавалось достаточно вина. Чай два раза в день, а в праздники — три»[262].
После обеда работали еще до четырех часов. Потом снова был чай — на сей раз за собственный счет (возвращались после «чая» сильно навеселе). Потом снова работали и нередко в это время пели или принимались рассказывать друг другу разные сказки и страшные истории, например, такую: «Какая женщина — ведьма, можно легко узнать: возьми в четверг на Страстной неделе борону и поставь в переулке, а сам иди в церковь, к Двенадцати Евангелиям. Как служба окончится, иди с зажженной свечой и сядь под борону, и сколько их есть в деревне, все одна за другой пройдут мимо бороны.
У нас один парень делал в деревне эту самую штуку. И как засел под борону, видит — несутся они, окаянная сила, будто вихрем их гонит. Целых пять ведьм прошли, а на него не глядят. И увидел он промежду них свою тетку родную.
— Ежели бы, говорит, кто сказал мне: „твоя тетка ведьма“, — в жизни не поверил бы, а тут своими глазами увидел.
Только парень сплоховал. Ему надо бы помалкивать, а он разблаговестил по всей деревне. А раз по пьяному делу поругался с теткой и говорит:
— Ты, чертова кума, порчу на людей да на коров напускаешь. — И рассказал, как ее видел из-под бороны.
Она и говорит ему:
— Ну, племянничек, ты это попомни, а я не забуду.
И вскорости после этого захирел паренек.
— Чую, говорит, кто-то по ночам кровь сосет из меня, а проснуться не могу…»[263] Ну, и так далее.
Часов в 10–11 после ужина ложились спать — в том же помещении, где работали. Постель у каждого должна была быть своя: какая-нибудь подстилка вроде войлока, замызганное одеяло без пододеяльника и подушка в ситцевой наволочке, которую, как правило, не стирали годами. Узел с постелью каждый работник хранил где-нибудь в углу — под портняжным катком, под верстаком и т. п. Укладывались на полу или на рабочем столе, в зависимости от внутренней иерархии старшинства. На ночь не раздевались — снимали только сапоги и верхнюю одежду.
В воскресенья и обычные праздники отдыхали: зажигали лампадки перед иконами, поутру ходили в церковь, потом отправлялись «к куме» или в любимый трактир или кабак и возвращались поздно вечером сильно пьяные и нередко битые. По большим праздникам ходили на гулянья (мальчишкам хозяин выдавал по 15 копеек «на пряники»), иногда заглядывали в балаганы, а потом снова в трактир, а порой сперва в трактир — и до самого гулянья так и не добирались.
После Пасхи рабочие дни сокращались — полагалось «шабашить» с сумерками, а в начале осени — сразу после наступления темноты. Высвободившиеся часы, как правило, тоже проводили в трактире. «Только <сам> рабочий человек может объяснить вам, почему он <…> так скотски напивается в минуты отдыха, — писал Г. И. Успенский. — …Заливание через край известного напитка совершается большею частью вовсе не с горя… неразвитому, неученому рабочему некуда деть своего отдыха. После трудов, по большей части слишком однообразных, утомленные нервы… неизбежно, настойчиво жаждут приятного»[264].
За пьянство, склонность к скандалам и пьяным дракам мастеровых (равно как и фабричных) в Москве не любили и при всяком слухе о скандале говорили: «Чего же другого и ждать от мастеровщины?»
Четырежды в год — перед Пасхой, Рождеством, Масленицей и Петровым днем — производился расчет за работу: хозяин вычитал из жалованья мастеров дни прогулов и взятые авансом деньги («чайные» и «банные» пятачки и «опохмелка» съедали обычно большую часть заработка) и долго торговался из-за остававшихся сумм. Если мастер был хороший и хозяину не хотелось его лишаться, то ему выдавалось не только заработанное, но и довольно приличный аванс — рублей 15–20, ну а «середнячкам» после долгого упрашивания удавалось разжиться 6–7 рублями. Особенно важно это было в Петров день, поскольку в летнее время практически все мастера разъезжались по домам, чтобы помочь родным в летних сельских работах, и возвращались только в августе. Само собой, ехать в деревню без гостинцев было не принято.
Жены и дети у мастеров оставались в деревне. Изредка жены (особенно молодые) приезжали в город проведать своих, но чаще супружеские свидания происходили во время летних визитов мужей, а в остальное время связь с деревней поддерживалась редкими письмами и еще более редкими денежными переводами. Во многих мастерских, особенно если мастера были из недальних мест, деревенские каникулы устраивались по нескольку раз в году. К примеру, большинство портных ездили домой к Рождеству — на три недели, а вернувшись, работали до Масленой. Масленичные каникулы длились неделю, после чего работали до конца мая и снова отправлялись в деревню, где оставались до Покрова. Каждый приезд отмечался «сглаживанием половинки», то есть выпивкой полубутылки (или двух) с закуской: жареной колбасой, рубцом или печенкой, а потом это «покрывали лачком», то есть пивом, к которому закуской был моченый горох.
Частое и вынужденное холостячество городских мастеров заставляло искать утех на стороне, и редкий из них не имел в городе постоянной «сударки» или «кумы» — какой-нибудь вдовы или даже мужней жены, живущей врозь с мужем и работающей в женской мастерской или прислугой.
В середине сентября — чаще всего 8 сентября (ст. ст.) — в праздник Рождества Богородицы (хотя могли быть и другие числа) — в мастерских происходили «засидки» — то есть праздник начала рабочего года. К этому дню доставали и поправляли убираемые на лето лампы — мыли их, заправляли, меняли треснувшие стекла. В день засидок одевались по-праздничному, мазали волосы маслом и днем ходили в церковь. Вечером зажигали лампу и ждали выхода хозяина. Из «хозяйской» выносили угощение: колбасу, хлеб, селедку, нарезанный ломтями арбуз, яблоки, непременно огромную четвертную бутыль водки. Выходил принаряженный хозяин, становился перед иконой, возле которой по этому случаю возжигали лампадку, и громко читал молитву. Все истово крестились. Потом хозяин мог обратиться к мастерам с речью, благодаря за работу и желая дальнейших успехов — себе на пользу и хозяину не в убыток, и раздавал небольшую денежную «награду» — обычно по 30–40 копеек мастеру и по пятачку на ученика, затем наливал себе водки, выпивал ее и приглашал мастеров угощаться. Все, включая детей, тоже выпивали по стакану. Посидев немного с работниками, хозяин уходил к себе: у него в этот день обычно бывали гости.
Мастера распивали четвертную и уходили добавлять в трактир. Ученики доедали угощение, прибирались и усаживались играть в карты.
Пьянство после «засидок» могло продолжаться до трех-четырех дней, и за это время мастера чаще всего основательно пропивались. Ученики только и успевали бегать к закладчикам, которые принимали любые предметы одежды и обуви и охотно выдавали вместо них небольшие денежные суммы с придачей «сменки». Принесут, к примеру, сапоги — закладчик выдаст рубль и другие сапоги, похуже. В конце загульных дней мастер вполне мог остаться в затрапезном халате чуть не на голое тело и в опорках на ногах.
В целом быт в мастерских был неказистый. И. Е. Забелин описывал житье одного сапожника, у которого снимал угол: «Он жил на Солянке, в доме Терского в переулке в гору на Покровку, в нижнем этаже со сводами. И сам он очень теснился, занимая с женой очень небольшое помещение за стеклянной перегородкой от большой рабочей комнаты, в которой жили человек 8 рабочих, в том числе 4 мальчика…. Здесь я узнал, что такое ремесленный быт. Узнал шпандырь, липку и прочие принадлежности работ, полную зависимость несчастного хозяина от мастеров, которые пьянствовали, заказы не исполняли, ругались как ни есть хуже. При этом грязь, духота от кожи и махорки. Иногда веселые песни и благодушное расположение нравов и поведения… Стол был очень простой — щи да каша, что ели и рабочие, и хозяева. Каша была несменяема, а хлеба разнообразились. По воскресеньям жареный картофель или пироги… Рабочие или пели, или ругались, наказывали учеников, или галдели так ни о чем, или хозяин кричал с ними, иногда брань хозяина с хозяйкой»[265].
Владельцам мастерских полагалось иметь «промысловое свидетельство», в котором указывались род занятий и число работников в мастерской. Свидетельство стоило денег, и чем больше имелось работников, тем большую сумму приходилось за него выкладывать. Естественно, что хозяева всячески старались преуменьшить численность своих мастеров. Время от времени ремесленная или городская управа присылала внезапные проверки промысловых свидетельств, и каждый раз это вызывало легкую панику в мастерских. Либо все до единого хозяева вдруг оказывались в отсутствии, либо рабочие принимались усердно прятаться по чуланам и чердакам. Все успокаивалось, только когда присланный чиновник наконец уходил.
Уже в 1840 году в Москве числилось 2989 ремесленных заведений, а еще 198 заводов и 884 фабрики (в основном очень небольших), на которых работало 70 209 человек. Фабрично-заводскими районами были по преимуществу Кожевники, Пресня, Сущево, Преображенское, Рогожская слобода, а также Немецкая слобода с окрестностями и Лефортово. Позднее и число предприятий, и количество работников возросло в разы. Крестьяне, приезжавшие в Москву для работы на фабрике или заводе («фабричные»), подчинялись целому ряду специально разработанных полицейских правил.
В «Счетной книжке, выдаваемой… фабрикантами и заводчиками своим рабочим для ведения вернейших расчетов на фабрике или заведении», изданной в конце 1830-х годов с разрешения московского обер-полицмейстера генерал-майора Л. М. Цынского, помещался текст типового договора рабочего с нанимателем:
«Работник… такой-то договорился жить (вписывались условия проживания, к примеру: на хозяйском содержании), от сего… числа в год 184… по число… 184… года ценою по… (вписывался размер заработка, например: 14 рублей) в месяц, никуда не отходить, быть в послушании, прогулы, пьянство, самовольство, лености не делать, исполнять как значится в напечатанном при сем Общем правиле, все поступки вписывать в сей книжке в штраф или представлять начальству. Срок паспорта число… 184… года». Ниже помещались «Общие правила, объявленные от конторы»:
«На основании Указа 24 мая 1835 года Высочайше утвержденного положения об отношениях между хозяевами фабричных заведений и рабочими людьми, поступающими на оные по найму…
Определяющийся на фабрике обязан каждый жить на оной до истечения срока своего паспорта….
Все рабочие должны каждый явиться к работе в назначенное время в течение десяти минут.