Жених сам вышел, начал вместе с невестою Щипачева упрашивать, нет, уперся купчина — ни взад, ни вперед. Никак не уломаешь. Что ж делать? Назад мы с Александрой Ивановной поворотили»[352].
Взойдя в пиршественный зал, где ждали родители жениха и невесты, которые, по традиции, в церковь на венчание не ездили, новобрачные кланялись им и подходили под благословение (невесте полагалось быть растроганной и со слезами на глазах, а потом по возможности дольше сохранять печальный вид). Затем молодые становились в дверях залы и к ним по очереди подходили все гости с поздравлениями. Если отмечали дома, то перед началом обеда присутствовавшая на купеческих и мещанских свадьбах сваха поочередно подходила к гостям и уводила по нескольку человек в комнату к новобрачным, где можно было подробно осмотреть не только всю новую обстановку, но и приданое, разложенное на сундуках и столах.
В первые десятилетия века на купеческие свадьбы было модно приглашать специально нанимаемых гайдуков в богатых ливреях. Гайдук должен был быть очень высоким, ростом не менее трех аршин (то есть от двух метров), и основная его обязанность заключалась в том, чтобы поправлять восковые свечи в люстрах и стенных бра и кенкетах без помощи лесенки, на удивление гостям. Во время застолья этот гайдук выходил с серебряным подносом, уставленным серебряными вызолоченными бокалами с шампанским, которое гости пили под звуки труб и литавр. Особенно славился ростом и хорошей фигурой гайдук графа Дмитриева-Мамонова, который у купцов был буквально нарасхват и сколотил себе на свадьбах целое состояние.
С середины века и годов до 1880-х в среднекупеческом и мещанском кругу было также широко распространено обыкновение приглашать на свадьбы «генералов» — то есть военных, носителей более или менее махровых эполет, начиная с полковника. Этим ремеслом занимались вполне профессионально, и подрядить свадебного генерала можно было за одну-две четвертных (25–50 рублей), нередко через всё тех же «кондитеров». При этом особенно ценились представительная внешность, зычный голос и число «медалей», то есть орденов. Реальный чин (и даже принадлежность к армии) особого значения не имел: потребители этой услуги ни в наградах, ни в знаках различия не разбирались и требовали лишь побольше внешнего блеска. Свадебный генерал первым, как самый почетный гость, произносил за обедом тост за новобрачных и громогласно заявлял, что шампанское «горько».
Потом произносились другие тосты — за родных, за шаферов, за «его превосходительство» и гостей, причем время от времени «тостующие» били бокалы «на счастье».
В конце вечера (если праздновали дома) молодых супругов разводили по разным комнатам для переодевания. Сперва появлялась облаченная в пеньюар новобрачная. «С нею прощались, как будто она идет на заклание, — вспоминал А. Ф. Кони. — Солидные дамы вытирали себе глаза, молодые переглядывались, а мать, поплакав на плече дочери, затем что-то внушительно и торопливо ей шептала на ухо»[353]. (Сцена имела продолжение. Как писал далее А Ф. Кони, «вслед за матерью подошла другая родственница с тем же таинственным шепотом, и, наконец, ведомая под руки, приблизилась старуха-бабушка и тоже стала шамкать в ухо новобрачной. Но терпение последней истощилось и, резко сказав: „Да знаю, знаю!“ — она двинулась вперед»[354].)
Выпив бокал шампанского, новобрачная удалялась в опочивальню. Вслед за тем появлялся молодой супруг, в халате и комнатных туфлях, и под шуточки приятелей тоже выпивал бокал и следовал за женой. При входе в спальню сваха осыпала обоих овсом из заранее заготовленного мешка. Наутро свахе полагалось еще забрать рубашку новобрачной, завязать ее в узел и доставить к родителям молодой.
На следующее утро молодых дарили: от родственников и друзей приходили горничные, мальчики и артельщики, приносили хлеб-соль (огромные калачи и караваи с вызолоченными солонками, наполненными сахарной пудрой, чтобы молодым «послаще жилось»), серебряные братины, чарки и ковши, столовое серебро и живых белых гусей с шеями, перевязанными голубыми и красными ленточками.
Потом новобрачные наряжались и объезжали всех близких родственников и наиболее значительных гостей с визитами. Остальных вчерашних гостей купеческие «молодцы» посещали по списку, развозили им корзинки с остатками свадебного угощения и передавали на словах, «что молодые приказали кланяться и объявить, что они в добром здоровье»[355].
Через несколько месяцев почти в том же составе гости собирались на крестины: после церковного обряда следовал пышный парадный обед, часто тоже «у кондитера». По традиции близкие родственники родильницы дарили новорожденному «на зубок» золотую монету или что-нибудь серебряное (ложку, чашку, кастрюльку для каши и т. п.). Акушерке, принимавшей ребенка, полагалось дать деньгами 1–2 рубля, а матери подарить материю на платье.
Противоположность свадьбы — похороны, тоже событие, хотя и печальное, но требовавшее и гостей, и расходов, и соблюдения обычаев. Подготовка к похоронам начиналась с прихода гробовых дел мастера. Проведав, что по соседству с ними кто-нибудь тяжело болен, гробовщики наносили в этот дом визит и, не заботясь о том, жив ли потенциальный клиент или уже умер, предлагали свои услуги. Нередко случалось, что в передней сталкивались сразу несколько гробовщиков и принимались спорить за клиента, что сопровождалось изрядным шумом и даже бранью. Помимо всех похоронных принадлежностей: катафалка, гроба, факельщиков, венков, гробовщик поставлял за умеренную плату и «гостей» для проводов покойника, в случае, если бы похороны оказались слишком малолюдны.
Похоронный катафалк мог быть как черным, так и сплошь белым, с балдахином, с четверкой, шестеркой или даже восьмеркой цугом запряженных лошадей, накрытых попонами с кистями. Соответственно, в черном или белом были и сопровождающие покойника факельщики с зажженными факелами на длинных ручках (в начале века), а позднее керосиновыми фонарями, в цилиндрах и нелепых балахонах — «мантиях». Факел символизировал печаль и вплоть до начала XX века без факельщиков не обходились ни одни похороны. Считалось, что без них печальное шествие утрачивает всю торжественность.
Перед похоронами давали в газеты объявление о кончине члена семейства и месте и времени погребения и спешно шили траурные наряды, сплошь черные и обшитые «плерезами» — белыми коленкоровыми полосками в два-три вершка ширины, на черной креповой подкладке. Плерезами обшивали платья, отвороты сюртуков, полы одежды. Участвующие в похоронах мужчины обтягивали тулью шляпы черным крепом и надевали на руку повыше локтя черные креповые повязки. Горюющие родственники приобретали специальную бумагу и конверты — то и другое с черной каймой — и пользовались ими для переписки все время, пока длился траур — от нескольких месяцев до года.
В день похорон дом и сад тщательно убирали, подметали дорожки, посыпали их песком, ворота и калитки распахивали настежь. Пускали всех, знакомых и незнакомых, без разбора (в Москве существовала довольно многочисленная категория любителей чужих похорон, которые отслеживали по газетам потенциально богатые поминки и являлись поесть на халяву). Входящие обнажали головы. Гроб старались донести до кладбища на руках; катафалк ехал следом. Перед катафалком несли венки. За гробом следовали факельщики и хор певчих и духовенство, причем если дело происходило зимой, то ризы натягивали поверх шуб. Особо торжественными считались похороны, в которых участвовал кто-нибудь из высших церковных чинов-архиереев. Родные (за исключением маленьких детей) пешком шли до кладбища; следом в экипажах — сперва кареты, потом пролетки, в конце линейки — двигались остальные участники похоронной процессии. Замыкали процессию «поминальники» — те бедняки, которые кормились в основном благодаря поминальным обедам, а потому участвовали во всех без разбору похоронах. Пешеходы снимали шапки и крестились, экипажи приостанавливались.
Поминали дома либо у «кондитеров» в наемных залах. Поминки происходили только днем. Долго сидели за столом, поедали большое количество блинов с яйцами и снетками, икрой, семгой и сметаной. Еще на поминальном обеде обязательно подавали рыбу и кисель — клюквенный или белый, из миндального молока (мяса не полагалось). По окончании обеда священники пели заупокойную молитву а все присутствующие провозглашали хором «вечную память» новопреставленному.
В тот же день в купеческих и мещанских семьях принято было наделять милостыней нищих, причем неизбежно собиралось и огромное число просто любителей дармовщины, не только не нищих, но даже и не бедных, иные из которых норовили подойти к раздаче по нескольку раз. Еще отправляли в тюрьмы, богадельни или приюты корзины, а иногда и целые возы калачей, саек и баранок для раздачи призреваемым (подобную же милостыню посылали в такие места и вообще на праздники, особенно двунадесятые). На девятый, двадцатый и сороковой день справляли поминки и снова звали гостей и раздавали милостыню.
Изредка Москва могла принять участие и в наиболее торжественных из всех возможных похорон — в проводах усопшего императора. Собственно, обычно похороны монарха происходили, конечно, в Петербурге. За весь девятнадцатый век Москва лишь дважды могла проститься с усопшим: в первый раз зимой 1826 года, когда через город провезли тело умершего в Таганроге Александра I, и потом осенью 1894 года, когда ненадолго прибыло тело скончавшегося в Крыму Александра III.
О прощании с Александром I современник вспоминал: «Тело Государя Императора привезено было в Москву 3 февраля 1826 года. Процессия была великолепна. Войска, печальный марш, знамена, государственное знамя, короны всех царств и княжеств России, знамена всех губерний, корона и регалии императорские, значки ремесел, Сенат, Присутственные места, корпус дворян, корпус купцов, корпус ремесленников, радостная лошадь, печальная лошадь, радостный рыцарь, весь в золоте, печальный рыцарь в черных латах; все это было великолепно. Но так как мы, русские, никак не можем сохранить ни в чем чинного порядка и никак не понимаем, чего требует от нас собственное наше достоинство, и все надеемся, что авось не увидят, то и тут не обошлось без национальной нашей неурядицы. Например, некоторые чиновники, бывшие в церемонии, надеясь на свои широкие мантии, навешали на эфесы своих шпаг кренделей и баранок; а печальный рыцарь был пьян и шатался из стороны в сторону»[356].
Прощание 1894 года прошло в большем порядке. Тело Царя-миротворца прямо с вокзала, с Каланчевской площади торжественно перевезли в Кремль, а уже затем отправили в Петербург. Смотреть на шествие тогда собралось полгорода. Заранее снимали окна в домах, расположенных вдоль маршрута. Горели (был день) газовые фонари (на каждом полоска черного крепа символически прикрывала огонь). Траурная колесница была украшена шнурами и кистями, их держали какие-то придворные чины. Несли горящие факелы. За колесницей, немного отступя, шел пешком Николай II в серой офицерской шинели, за ним, еще немного поодаль — группа великих князей. С одной стороны улицы стояла шеренга войск, с другой стороны, сцепившись руками, — цепь охраны из наиболее благонадежных служащих и рабочих фабрик и предприятий (их назначали администрация и полиция). За цепью оцепления, сняв головные уборы, молча и почтительно толпились москвичи…
Подобные зрелища были в Москве наиредчайшими, и обычно очередное правление начиналось с более нейтральной по настроению общемосковской присяги. В зависимости от того, как она проходила, в городе строили прогнозы на новое царствование. Так, когда присягали Александру II, во время благовеста оборвался висевший на Ивановской колокольне колокол «Реут» и упал вниз, пробив несколько сводов, задавив несколько человек из числа живших в колокольне звонарей с их семьями и достигнув в среднем этаже церкви, где было много молящихся. Это несчастье было воспринято как недоброе предзнаменование, — и трагический конец Царя-освободителя известен. Впрочем, такие прогнозы строили и по ходу происходивших позднее коронационных торжеств.
Коронации вообще среди всех государственных праздников занимали особое место и притом имели чисто московский характер: даже после перевода столицы в Петербург Москва сохраняла за собой положение церковной столицы России, Первопрестольной (что означало, что престол московских митрополитов — первый по значимости в России). В Москве была сосредоточена главная церковная святыня, наиболее чтимые соборы и монастыри. Итог — коронования новых государей могли производиться только в Москве. И хотя случались такие события нечасто, каждое из них становилось важнейшим и долго вспоминаемым событием.
Через некоторое время после присяги новому государю публиковался манифест о коронации и начиналась уже непосредственная подготовка к ней: разрабатывались проекты художественного оформления города, устройства иллюминаций, подбирались помещения для императорской свиты, дипломатов и многочисленных гостей, и выпускалась карта-схема с указанием этих резиденций, проводилась генеральная уборка и подкраска города. Из Петербурга привозили в Москву и помещали в Оружейную палату императорские регалии, а также парадные экипажи. После этого публиковалось высочайше утвержденное расписание программы предстоящего празднества.
Прибыв в Москву, императорская семья и ее свита сначала останавливались для короткого отдыха в подъездном дворце — Петровском замке на Петербургском шоссе. В назначенный день происходил торжественный въезд в город. Вдоль улиц, по которым следовал кортеж, выстраивались войска, собирались толпы народа. Стены домов, кремлевские стены и башни украшались ниспадающими разноцветными знаменами, императорскими портретами и вензелями, флагами, гербами, картушами, драпировками, аллегорическими изображениями, транспарантами и свежей зеленью. Гирлянды зелени и цветов протягивались над улицами на манер теперешних «перетяжек». По боковым улицам разъезжали парадно одетые герольды, читали и разбрасывали красочно оформленные манифесты о коронации.
На перекрестках устраивали триумфальные арки. Вдоль улиц, по которым проходило шествие, кое-где возводили трибуны для зрителей. Попасть на трибуны можно было по билетам, полученным у городских властей. Безбилетная публика наблюдала за происходящим с поставленных друг на друга ящиков, скамеек, заборов, фонарных столбов, а также из окон домов (владельцы домов с хорошим обзором продавали такие места за деньги и даже устраивали в оконных нишах что-то вроде многоступенчатых трибун).
Император обычно ехал верхом в сопровождении живописного конвоя из лезгин и черкесов в национальных костюмах, следом за государем гарцевали его сыновья, великие князья и иностранные принцы, приглашенные на торжество. Царская лошадь была подкована серебряными подковами с серебряными гвоздями (по окончании праздника подковы передавались на хранение в Оружейную палату). Императрица и другие члены царской семьи следовали за ними в золоченых каретах, запряженных цугом (в карете императрицы восемь белых лошадей). За ними в каретах и верхом следовали раззолоченная свита, гвардейские кавалерийские части, представители населяющих Россию народов в национальных костюмах, депутации дворянства и казачьих войск, придворный оркестр и Императорская охота — царские ловчие, стремянные и доезжачие, и длинная процессия растягивалась на километры, так что прохождение всех занимало часа два.
Процессия двигалась по Тверской-Ямской, затем по Тверской, с остановками у Триумфальных ворот, Страстного монастыря, дома генерал-губернатора, у Воскресенских ворот. В этих местах были построены специальные павильоны для представителей московских учреждений. Потом шествие сворачивало на Красную площадь, сплошь уставленную трибунами, и через Спасские ворота попадало в Кремль. После службы в Успенском соборе Кремля кортеж разворачивался и через Никольские ворота выходил на Никольскую улицу, а оттуда по Мясницкой и через Красные ворота двигался в Немецкую слободу, где располагались царские дворцы.
После возведения к 1849 году Большого Кремлевского дворца в церемониал были внесены изменения, и шествие стало заканчиваться в Кремле.
После торжества коронования в Успенском соборе Кремля, на которое пускали только по приглашениям, в Москве начинались многодневные празднества. Проводились приемы, парадные обеды в Кремлевском дворце, гала-спектакли в Большом театре, балы, маскарады. Дома, в которых устраивались мероприятия в честь коронации (Благородное собрание, Манеж), украшались и изнутри — сооружались беседки, палатки, зимние сады и т. п.
Нередко в программу праздников включались войсковые маневры и охоты. К коронациям часто приурочивались освящения больших храмов или открытие каких-либо общественных учреждений (к примеру, во время коронования Александра III был открыт Императорский Исторический музей и освящен храм Христа Спасителя). Тогда же, во время коронации Александра III, в мае 1883 года, М. В. Лентовским было устроено на улицах города костюмированное шествие «Весна-Красна».
Все московские сословия, городская дума, земство, офицерские собрания, митрополит, некоторые частные лица устраивали парадные приемы и обеды в честь государя со свитой, дипломатического корпуса, а также прибывших на коронацию из Петербурга гвардейских частей. Традиционны были праздники, даваемые дворянством в Благородном собрании, и обеды, устраиваемые купечеством в Манеже.
На состоявшемся 23 мая 1883 года на Сокольничьем поле обеде войскам, данном в честь коронации Александра III от московской городской думы и управы, было угощение: «холодная солонина, пирог с начинкой, лапша с говядиной, жаркое — свинина, сладкое — пряник Водка, пиво, мед, красное вино». Каждому гостю на обеде вручили на память о торжестве «от города Москвы» кружку, тарелку, чашку и ложку. Оркестр военной музыки под управлением В. В. Вурма играл народный гимн «Боже, Царя храни», коронационный марш и народные песни (для солдат), а оркестр под управлением С. И. Танеева (для офицеров) — «Увертюру» Рубинштейна и сочинения Глинки, Даргомыжского и Чайковского.
Вечерами, помимо пышной иллюминации, в разных частях Москвы устраивались фейерверки. Так, при коронации Александра II был фейерверк на площади перед Кадетским корпусом (в Лефортове). Сначала с балкона по натянутой проволоке была пущена ракета-«бабочка», зажегшая щиты с изображениями, причем «когда зажегся щит, на котором был изображен молящийся Сусанин, то музыка заиграла „Славься“; зрелище было трогательное»[357]. Потом пускали бесчисленные разноцветные ракеты.
Для народа обязательно устраивались бесплатные гулянья на какой-нибудь большой площади. В коронацию Александра I они проходили в Сокольниках, Николая I — на Девичьем поле, а при Александре II, Александре III и Николае II — на Ходынском поле.
Всю огромную площадь, отведенную под народный праздник, уставляли накрытыми скатертями длинными столами и скамейками. «На этих столах, — вспоминал М. Назимов, очевидец коронационного праздника Николая I, — установлено было бесчисленное количество разрезанных на куски окороков, говядины, телятины, баранов с золотыми рогами, пирогов, сыров и прочего, а посредине столов возвышались пирамидами разные печенья. В интервалах между столами находились фонтаны с бассейнами красного и белого вина. За столами в разных местах помещались открытые увеселительные балаганы, карусели, качели, столбы с сюрпризами, труппы волтижеров и прочее, с музыкою и песенниками. Все эти принадлежности обеда и гулянья украшались высокими разноцветными флагами и цветочными гирляндами»[358]. Иногда фрукты и разные лакомства развешивали и на растущих возле места гулянья деревьях. По краю площади были устроены крытые трибуны для «чистой публики», приглашенной полюбоваться на народный праздник, и императорская ложа в отдельном павильоне.
До начала торжества пришедшая на праздник празднично разодетая толпа — от ста до двухсот тысяч человек, как считали тогдашние газеты, оттесняемая полицией и жандармами, стояла за веревочным ограждением. Ждали приезда государя. Когда на краю поля появились император верхом, со свитой, и императорская семья в экипаже, громогласное «ура» возвестило о их прибытии. Царь со свитой дважды объехал все поле и занял место в отведенной для него ложе. Когда все гости расселись по местам, Николай поднялся и громко прокричал: «Дети мои, все это для вас!» В тот же момент возле царской ложи взвился белый сигнальный флаг с гербом, фонтаны забили вином, веревки ограждения упали, и толпа набросилась на выставленное угощение. «Не прошло и минуты, — писал очевидец, — как на столах все было разобрано, и на них бегали уже посетители, обирая остатки. Фонтаны запружены народом. Ковшей, конечно, не достало, берут шапками, шляпами, пьют лежа, прислонившись к бассейну, некоторые столкнутые в них и купаются»[359]. Те, кому не досталось еды (которую традиционно не ели, а уносили с собой), с криками «Тут все наше! Царь-батюшка сказал, что мы здесь хозяева!» принялись ломать сами столы и скамейки и обдирать скатерти. Пока часть толпы любовалась на вольтижеров и канатоходцев, другие стали «карабкаться на возведенные для благородной публики павильоны и амфитеатры со стульями и креслами, предоставленными городскими властями. Еще не вся публика успела покинуть эти хрупкие строения, как чернь стала овладевать банкетками и стульями и срывать драпировку и украшения»[360]. Дамы в ложах завизжали; прискакал обер-полицмейстер Шульгин с эскадроном казаков, и те принялись работать нагайками, но большого эффекта это не произвело. Тогда в дело были пущены пожарные, дежурившие на краю поля, и под напором воды и преследуемые казаками дебоширы были разогнаны.
По поводу этого праздника писатель М. А. Дмитриев возмущался: «Русский народ жаден и не способен ни к спокойному наслаждению, ни к порядку; удовольствие для него всегда сопровождается буйством. По первому знаку толпа бросилась на столы с остервенением, а никакая сила не удержит воли, когда не удерживает ее закон моральный и приличие. (…) Благоразумнейшие из народа или, лучше сказать, те, которые не добрались до добычи, остались доканчивать пир, и за недостатком белого и красного вина утешать себя сивухой; эти благоразумнейшие, вероятно, домой не воротились, а остались и ночевать на Девичьем поле. Благотворная ночь осенила их своим покровом, а на рассвете убрала их благотворная полиция»[361].
Несмотря на инцидент и учитывая масштабы толпы, пострадавших в тот день было немного: 14 ушиблено и трое покалечено, а смертных случаев не было ни одного. В общем, это было почти идеально. Народные праздники такого рода (а традиция их была очень давней) почти никогда не обходились без человеческих жертв. Практически всегда были задавленные, захлебнувшиеся в винном бассейне, до смерти избитые в свалке, — и в этом ценители русской народности даже находили некое молодечество, показатель своеобразного богатырского духа «черни».
А. С. Пушкин, находившийся в 1826 году в Москве, заметил по поводу «скромных» результатов народного праздника: «Жаль, что было мало драки, мало движения». А император Николай, услышав о числе пострадавших, заметил: «Народ, кажется, повеселился, а я еще более веселюсь тем, что все обошлось без несчастия»[362].
Через несколько лет сходную картину представлял собой и народный праздник на Ходынском поле в честь коронации Александра II. «8-го сентября <1856 г.>…— говорилось в „Описании Священного коронования Их Императорских Величеств“, — был на Ходынском поле народный праздник 672 стола, образовывавшие линию в 13 верст, покрыты были яствами и напитками. Между ними устроены были фонтаны с вином, качели, конные ристалища и разные увеселительные сооружения. Перед рядом воздвигнутых в русском стиле для почетнейших зрителей галерей возвышался императорский павильон, куда Государь изволил прибыть, объехав верхом народные толпы…. Несмотря на дождливую погоду, стечение народа простиралось до 300 тысяч человек»[363]. Большого буйства и в тот день не происходило, все обошлось, как обычно, — сказалась, видимо, холодная погода и постоянно ливший дождь, зато много разговоров было о качестве народного угощения. К слову сказать, народный праздник на коронации Александра II был первым, на котором помимо традиционных для таких событий окороков и жареной баранины появилась копченая колбаса, что свидетельствовало о превращении ее к этому времени в подлинно народную русскую еду.
Яства для народного праздника вообще заготавливались заранее, привозились на место задолго до торжества и стояли не меньше суток под солнцем и дождем. Естественно, к началу праздника еда успевала изрядно протухнуть. Вероятно, так бывало каждую коронацию, но общество обратило на это внимание лишь в 1856 году. Современница, бывшая в то время маленькой девочкой, вспоминала, какие разговоры велись по этому поводу у нее дома: «Помнится мне, что все возмущались дикостью и невежеством народа, который не умел даже покушать в присутствии царя, а хватал и тащил домой. Многие ничего не захватили и были очень рассержены. Некоторые кричали, бранились, как рассказывали старшие. Меня и брата очень удивляло, как же народ будет есть тухлое, когда некоторые окорока покрылись червями, по рассказам очевидцев»[364].
Вот в результате этого-то скандала в коронацию Александра III решено было обойтись без столов с угощением (раз народ все равно ничего не ест на месте), а раздавать гостинцы из киосков («буфетов») «сухим пайком» в сувенирных кульках. И 21 мая 1883 года на Ходынском поле народу впервые раздавали «царские подарки», в которые, помимо гостинцев, были включены глиняные кружки с царским вензелем. Благодаря распорядительности полиции в тот раз все прошло идеально. Зато 18 мая 1896 года, во время коронационных торжеств Николая II, случилась трагедия. К этому времени и население Москвы было весьма велико, и будоражащие воображение слухи о грядущих увеселениях распространились заранее и весьма широко, так что в поход за царскими гостинцами собирались даже многие пригородные крестьяне. Позднее, когда ничего уже нельзя было исправить, многие говорили, что в новых обстоятельствах следовало задействовать под народный праздник не одну, а несколько площадок, тогда, дескать, катастрофы могло бы не быть, но что толку махать кулаками после драки. Все было устроено по традиционному сценарию.
На поле, издавна используемом под массовые мероприятия, — еще Екатерина Великая отмечала на Ходынке Кючук-Кайнарджийский мир с турками, а потом здесь регулярно проходили гулянья и неоднократно устраивались большие выставки и народные праздники, — «готовилось что-то сказочное! Горы сластей и гостинцев, бесконечные сараи с бочками пива и меда, фокусы и штуки, музыка и песни, — разливанное море веселья и смеха, а главное: все, чего ни захочешь, — бери и получай задаром…»[365]. В обещанный «гостинец» входили сайка, вяземский пряник, кусок полукопченой колбасы, горсть орехов и конфет, а также красиво отпечатанная программа увеселений и «вечная» эмалированная кружка с гербом и вензелем. Эмалированная посуда тогда была совершенной новостью, и кружка казалась особенно вожделенным подарком. Все это было завернуло в хлопчатобумажный сувенирный платок с видом Кремля и соответствующей событию надписью. В 10 часов утра предполагались запуск народа и раздача угощений, в 11 должна была зазвучать музыка, а в 12 — приехать государь и начаться представления в театре и на эстрадах.
Все эти рассказы соблазнили многие тысячи народа, а поскольку всякий русский человек знает, что на дармовщину и без него найдется много желающих и лучше занять место заранее, уже с полудня 17 мая на Тверской пришлось остановить всякое уличное движение из-за нескончаемого людского потока, двигавшегося пешком из города в сторону Ходынского поля. Шли семьями, радостно, с песнями и смехом. Многие уже были сильно навеселе.
Территория напротив Петровского дворца была застроена каруселями, помостами для песельников, фокусников и гимнастов. Высились гладко оструганные столбы с развешанными наверху призами — пиджаками и шитыми рубашками, балалайками, гармошками, сапогами, самоварами. Стояло нарядное здание театра в русском стиле, а рядом притулилась игрушечная колоколенка, колокола которой должны были звонить назавтра во время представления оперы Глинки «Жизнь за царя». Тут же нашлись озорники, которые полезли на колокольню и принялись звонить в колокола, другие закрутили карусели, пользуясь тем, что нашли их незапертыми. По периметру всего участка, площадью чуть больше квадратной версты, тянулись ряды крепких дубовых будок с гостинцами — «буфетов для раздачи угощений». Всего их было около ста пятидесяти, каждый на несколько прилавков и в каждом по 2–3 тысячи кульков. Подрядившаяся раздавать кульки артель еще с вечера, чтобы успеть как следует подготовиться, разместилась по будкам.
Вдоль задней границы участка стояло два десятка тесовых сараев с бочками пива и меда. Основная часть будок располагалась вдоль границы праздничной территории, параллельно городу. Шагах в тридцати от будок проходил глубокий овраг, в котором в обычные дни добывали глину и песок, а за ним начиналась территория, занятая когда-то выставками — сперва Промышленной 1882 года, потом Французской 1889 года, с рытвинами и ямами от снесенных павильонов. Ограду вокруг выставочного пространства снесли лишь зимой 1895/96 года и обширная пересеченная местность была полностью доступна.
Позднее, когда происходил «разбор полетов» и подсчитывали роковые ошибки, приведшие к трагедии, эта близость гулянья к месту выставок была признана одной из основных. К числу прочих просчетов отнесли и то, что площадку под народный праздник не разровняли как следует, так что вокруг буфетов оставались заметные неровности почвы, безобидные в обычное время, но опасные при напоре толпы. К этому прибавилось отсутствие вокруг места гулянья нормального забора: кое-где имелась изгородь из легких жердей, а в других местах лишь условное ограждение из канатов. Неудачна была также конфигурация линии буфетов: если в коронацию Александра III в 1883 году ларьки стояли плавной дугой, то в 1896 году их выстроили углом; форма самих ларьков в 1883 году была почти круглой, а в 1896-м — в виде пятиугольника с довольно заметно выступающими гранями.
Пришедшая накануне публика свободно расхаживала по территории гулянья, примериваясь к увеселениям и «выбирая себе то, к чему бы завтра следовало прицелиться и устремиться прежде всего и раньше других»[366]. Потом все отправились в поле и к Всехсвятской роще, расположились на травке, развязали узелки с провизией, стали выпивать и закусывать. Бойко торговали снующие в толпе закусочники, квасники, пирожники и сбитенщики, бродячие музыканты приставали к большим компаниям, предлагая их повеселить, и тут же на поляне импровизировались песни и пляски. Словом, атмосфера была вполне праздничная.
Народу было много, и ежеминутно подходил новый, подкатывали шарабаны и тарантасы, набитые приезжими из пригородов и уездных городов. Ночью жгли костры, пили, пели и взахлеб обсуждали слухи о завтрашнем торжестве. «Говорили, что… привели ученых слонов и птиц, что устраивают бездонные фонтаны пива и вина; завтра они будут беспрестанно бить из-под земли для угощения всех желающих, только успевай подставлять кружку!»[367] С рассветом, то есть часа в четыре, стали подтягиваться к месту гуляний, но там уже были полиция и конные разъезды (в очень небольшом количестве, так как главные силы намеревались подтянуть часам к семи утра, когда ожидался основной наплыв гуляющих). Гуляк вполне миролюбиво выставляли прочь. Правда, уходя с одного места, толпа тут же возникала на другом, и вскоре ее оставили в покое, тем более что приказа разгонять народ не было. (Из четырех полицейских чинов, назначенных следить за порядком на празднике, на месте всю ночь оставался один, а прочие намеревались приехать только утром, так что большая часть полиции оставалась без указаний.)
Люди из города меж тем продолжали подходить, и чем выше поднималось солнце, тем гуще становилась толпа в пространстве возле вожделенных будок уже к пяти утра собралось до полумиллиона человек Позднее, когда в городе обсуждали происшедшее и ругали городские власти — и особенно генерал-губернатора великого князя Сергия Александровича (к которому с этих пор прилипло недоброе прозвище «князя Ходынского»), одобрено было лишь одно распоряжение властей: то, что фабрики и заводы вблизи Ходынки еще накануне в 12 часов дня заперли вместе с рабочими и было запрещено выпускать кого бы то ни было за ворота раньше 10 часов утра, с тем чтобы потом, в стройной колонне и под полицейским конвоем каждой фабрике особо отправиться на гулянье. Говорили, что если бы не это, в ходынской толпе оказалось бы еще на сто тысяч человек больше и последствия были бы еще ужаснее.