Во флигеле во дворе находилась столовая — деревянные столы без скатертей, лавки, окошко раздачи, буфет. Бесплатно выдавался только кипяток За две копейки можно было получить крошечный фунтик из грязной газеты с чайной заваркой и три куска сахару Обед из двух блюд стоил 15 копеек На них полагалась миска очень горячих щей с мясом и одна сосиска с гречневой кашей, воняющей скверным салом.
Кроме вконец отчаявшихся, почти потерявших надежду на заработок студентов-бедняков, оказавшихся временно исключенными из университета за невнесение платы за учение, в «Ляпинке» оседали вечные студенты (которые из-за нехватки денег постоянно откладывали сдачу экзаменов и могли продолжать числиться в университете до тридцати-сорокалетнего возраста), алкоголики (среди студентов их встречалось не так уж мало), а также окончившие курс, но так и не приискавшие места работы. Из последних иногда образовывались «вечные ляпинцы», которые навсегда оставались жить в общежитии, кормясь случайными заработками и постепенно спиваясь.
В других подобных учреждениях дела обстояли повеселее. В 1880 году неподалеку от Арбатских ворот в Филипповском переулке почетный гражданин Лепешкин открыл студенческое общежитие на 40 человек, со столовой, библиотекой и спальнями на одного-двоих. Студенты (сюда принимали университетских) находились здесь на полном бесплатном содержании. Почин понравился в Москве и вызвал подражания, так что скоро при университете имелось уже несколько вполне комфортабельных общежитий, содержавшихся как за счет благотворителей, так и казны. Здесь были чистые, теплые и хорошо обставленные комнаты, собственные аптеки, столовые, в которых суп и чай можно было брать без ограничений, а по воскресеньям пекли сладкие булки, иногда даже спортивные уголки с какой-нибудь трапецией и шведской стенкой, а в самом конце века, представьте себе, иногда и телефоны; и звукоизоляция была хорошая, и возвращаться можно было сколь угодно поздно, — словом, это был студенческий рай… — только мест на всех в благотворительных общежитиях не хватало, а в казенном полагалось платить: 300 рублей за девять месяцев, и вперед требовали плату за полгода.
Конечно, материальный уровень учившихся в Москве студентов был различен. Кто-то принадлежал к богатым семьям и мог себе позволить ежедневно обедать в ресторанах и даже разъезжать в собственных экипажах на кровных рысаках. Кому-то везло получить стипендию, что в сочетании с присылаемыми из дома деньгами давало возможность ни в чем особо не нуждаться. Большинство же студентов, едва начав учиться, принимались на опыте осваивать искусство самой жесткой экономии.
В среднем иногородний студент получал из дома рублей 25 в месяц, не считая тех средств, которые шли непосредственно на оплату учебы: на это уходило около ста рублей в год. Из получаемых денег нужно было платить за жилье (рублей 10–15), за обед в кухмистерской или в столовой Общества для пособия нуждающимся студентам (семь с полтиной в месяц), покупать мыло, табак, бумагу, чернила, керосин для настольной лампы, чай, сахар и хлеб на завтрак и ужин, платить за баню, за стирку белья, за починку сапог, отсылать письма домой, платить за врача и лекарства, если ненароком заболеешь… А ведь были еще учебники, на которые уходило от 10 до 50 рублей в год, и, самое главное, форма, которая то вводилась в употребление, то отменялась, и тем напрямую влияла на благосостояние различных поколений студентов.
Мундиры в университете носили сперва в самом начале века, перед Отечественной войной: к ним полагались шпага и треугольная шляпа. После войны форма была отменена, но в царствование Николая I ее ввели вновь. Полный комплект «обмундирования» составляли два синих мундира с оранжево-красными воротниками (парадный и будничный — вицмундир), парадная треугольная шляпа, будничная фуражка с синим околышем, шинель на вате, две пары панталон — зимние и летние, сапоги и шпага. По самым скромным прикидкам, без шинели, такой набор обходился в 101 рубль 25 копеек Немудрено, что оканчивавшие курс студенты делали все возможное, чтобы избежать таких несуразных трат или хотя бы уменьшить их. Живший в те годы очень стесненно Николай Пирогов, будущий знаменитый врач, а тогда университетский студент, вспоминал: «Когда введены были мундиры, то мне сшили сестры из старого фрака какую-то мундирную куртку с красным воротником, и я, чтобы не обнаружить несоблюдение формы, сидел на лекциях в шинели, выставляя на вид только светлые пуговицы и красный воротник»[377].
В 1861 году мундир отменили и студенты с радостью переоделись в гражданское, оставив из прежнего только фуражки. С ними за долгое время успели сродниться, и цвет их синего околыша стал считаться «студенческим». Тогда пели:
«Бесформенный» период продолжался потом до середины 1880-х годов, и в это время студенты даже выработали собственную манеру одеваться. Она включала либо сдвинутую на самую макушку фуражку, либо надвинутую на глаза широкополую «разбойничью» шляпу, и обязательно плед на плечах, восполнявший недостаток тепла от носимого большинством даже зимой легкого пальто. К этому полагались непременно длинные волосы, длинные настолько, «что любой дьякон мог им позавидовать»[378].
Потом вновь ввели форму — и для многих это была катастрофа! Шитье ее составляло прямо-таки фантастическую для бедного студента сумму: парадный двубортный сюртук с брюками, даже из самого дешевого материала, — аж 45 рублей, зеленоватая тужурка с орлеными пуговицами —12, к ней будничные брюки — 6, светло-зеленая фуражка с синим околышем — 2 рубля, галстук — рубль, зимняя шинель — 40, штиблеты — 5 рублей, а на плохую погоду еще галоши за два (все это по ценам конца века), и это не считая рубах, подштанников, носков и прочего, что входит в одежду и без чего не обойдешься, тоже влетавшего в копеечку. А еще летний комплект с серой тужуркой!.. Ужас! Конечно, богатым студентам это было легко: они заказывали себе сюртуки из самого лучшего, «офицерского» сукна, подбивали их белым муаром (за что и заслужили прозвище «белоподкладочников»), отделывали шинели вместо положенного темного каракуля — бобром, тоже на офицерский лад, и вообще всячески франтили, но бедному-то, бедному-то что?!..
И покупали нищие студенты себе тужурки и фуражки (остальным приходилось пренебрегать) либо с рук у выпускников, либо в лавках на Толкучке, где сразу несколько старьевщиков специализировались именно на студенческом барахлишке, и носили заношенное и бесформенное, в заплатах, зато предельно дешевое.
Вообще денег катастрофически не хватало.
Как только ни экономили студенты: хлеб брали вчерашний, на копейку дешевле, чай пили самый плохой и только вприкуску (внакладку выходило дорого). Питались вообще скудно и считая каждый грош. Не случайно бытописец московского студенчества конца века П. Иванов замечал, что у студента «самое любимое — то, чего „больше дают“ на меньшую сумму»[379]. Покупали страшно вонючий сыр (20 копеек фунт), колбасу (от 20 до 25 копеек), а когда оказывалось совсем плохо — черный хлеб (его фунт стоил копейку) и соленые огурцы. Фунта (409,5 грамма) колбасы или сыру хватало на четыре дня, а символом роскошной жизни у московского студенчества второй половины столетия были сосиски, которых фунт съедался почти в один присест, а стоил 28 копеек, что было ужасно не экономично. Бывали и дни полной бескормицы, когда ползущий на лекции школяр вспоминал ломоносовское «Науки юношей питают, отраду старцам подают» и, горестно вздыхая: «Нет, науки юношей не питают…»[380], болезненно морщился возле каждой пекарни, из которой раздражающе тянуло свежевыпеченным хлебом.
В баню ходили раз в два месяца, нательное белье меняли раз в две недели, а то и раз в месяц, чтобы сэкономить на прачке, к парикмахеру вовсе не ходили, обходясь, когда чрезмерно зарастали, домашней стрижкой и отращивая бороду, домой писали раз в месяц (почтовые расходы!). Учебники и литографированные лекции покупали на Толкучке или у сторожа в университетской «шинельной», которому их сдавали на комиссию отучившиеся студенты. В театр норовили попасть «зайцем»: даже 30 копеек за билет на галерку для большинства было непосильным расходом. При этом были студенты, чей доход составлял гораздо меньше 25 рублей, и им приходилось влачить в буквальном смысле слова полуголодное существование.
Вопрос о заработке поэтому очень остро стоял в студенческой среде, и как только здесь не изворачивались. Основным и освященным традицией видом заработка, конечно, были уроки, дававшие по большей части от 15 до 25 рублей в месяц. За эти деньги приходилось по два-три раза в неделю ходить заниматься по одному и тому же адресу. Если удавалось добыть двух-трех учеников, то приходилось мотаться уже ежедневно и по всему городу. Большей частью ходили по урокам пешком, экономя не только на извозчике, но и на конке. Выгода от такой работы оказывалась в итоге очень условной. «Уроки в редких случаях вознаграждали труд, — вспоминал бывший студент И. А. Свиньин, — т. к путешествие на Зацепу, в Зубово и на Бутырки были сопряжены с потерей времени и расходами, а главное — рванием сапог, которые для студента составляли самую изнурительную статью карманного расхода»[381].
Везунчики, попадавшие в состоятельный дом, на заработок в 50–70 рублей, что считалось совершенно роскошно, могли себе позволить ограничиться всего одним уроком, но таких выгодных мест по Москве было немного, да и вообще уроков на всех не хватало, так что любой заработок такого рода считался удачей. Довольно часто дававших уроки студентов приглашали репетиторствовать и летом, что тоже было выгодным предложением, потому что нужно было ехать с семьей нанимателя куда-нибудь в имение или на дачу, где у студента оставалось довольно времени и на отдых, и на немудреные сельские развлечения вроде купания, рыбалки, скоротечных романов с хорошенькими дачницами и пр.
Помимо уроков заработать можно было так писать статьи в журналы и газеты или сочинять рекламные объявления, поступить к кому-нибудь секретарем или библиотекарем, заниматься переводами с иностранных языков, писать библиографические карточки для библиотек (100 штук — 20 копеек), переписывать бумаги, если хороший почерк (2 копейки со страницы). Можно было позировать художникам (рубль за два часа), петь в церковном хоре, играть на музыкальном инструменте (если умеешь) в каком-нибудь оркестре, вплоть до похоронного или увеселительного в кафешантане, служить тапером на танцевальных вечерах, продавать энциклопедии, наняться подсчитывать избирательные шары в каком-нибудь акционерном обществе… В летнее время, когда многие студенты старались подзаработать на оплату учебы, можно было устроиться контролером на дачный поезд или кассиром на ипподром (принимать деньги на тотализаторе), заняться земской статистикой или отправиться в рекламный тур на велосипеде какой-нибудь известной марки. В конце века при университете существовало специальное Бюро для приискания занятий студентам, куда стекались соответствующие заявки, и тут встречались иногда занятия тоже довольно красочные: в 1890-х годах один человек для организации подвижных игр с жалованьем в 275 рублей за сезон регулярно требовался в Ессентуки — совершенно царское предложение: помимо райской жизни на курорте, заработанных денег хватало потом и на внесение ежегодной платы, и на прожиток месяца на три.
Проще всего в отношении заработка было студентам-медикам: те уже на первом курсе могли устроиться по специальности ухаживать за больными или делать массаж, а со временем находили себе место в какой-нибудь клинике, где часто оставались и в послеуниверситетские годы. При всем разнообразии видов заработка хватало его не на всех, а при получении работы большое значение имело местожительство студентов: «ляпинцев» на работу в приличные места не брали; настороженно относились и к тем, кто жительствовал «на Козихе», так что, давая в газету объявление с предложением своих услуг или ведя переговоры с потенциальным работодателем, студенты всячески изворачивались и называли более престижные адреса знакомых.
Следует заметить, однако, что как бы ни бедовали и ни холодали студенты в годы учебы, каких бы долгов в это время ни наделали (квартирной хозяйке, трактирщику, университетскому швейцару, часто дававшему студентам в долг, и т. д.), почти сразу по выходе из университета и получения места жизнь их круто менялась. На человека с университетским дипломом во второй половине века существовал устойчивый спрос и жалованье ему платили хорошее. Уже через год-другой бывшего студента было не узнать: он успевал и приодеться, и отъесться, и отдать все долги, и часто родители, когда-то с трудом его тянувшие, поступали на его полное и вполне щедрое содержание.
Все же, когда у московского студента заводилась денежка, и он не прочь был пошиковать. В первую очередь появившиеся деньги тратились, конечно, на еду. Растущему (все еще) организму требовалось хорошо питаться, и студентам были известны разные злачные места, где можно было недорого и вкусно (по студенческим, конечно, меркам) поесть. При маленькой денежке приходилось довольствоваться купленной у Чуева или Филиппова сайкой и куском чайной колбасы. Два ломтя колбасы засунуть в свежую сайку и все это с чаем — вкуснотища, никаких трактиров не надо!
При денежке побольше ходили есть пирожки. Для этого было два излюбленных места — квасная лавка в Сундучном ряду (о ней уже был отдельный рассказ) или же пирожковая «под гитарой», недалеко от университета, где готовили жареные пирожки и для того же Сундучного ряда, и для всего Города. «Я не знаю ничего омерзительнее этой пирожной, — вспоминал И. А. Свиньин, — где за длинными столами, покрытыми толстым слоем всевозможных запахов грязи, стояли кучами студенты, уничтожая с наслаждением горячие пироги с разными начинками. Сколько литературных, политических и ученых знаменитостей разных времен видели перед собою закоптелые стены этой пирожной за все время своего существования!..»[382]
При еще большей денежке шли уже в настоящий трактир, где была не только еда, но и развлечения в виде газет, журналов, бильярда и музыкальных «машин». Посещали или «свои», козихинские заведения, или те, что находились неподалеку от университета, к примеру, «Русский» трактир или «Железный», или трактир гостиницы «Москва» Барсова, или трактир «Саратов» Дубровина и ели там борщ, в который (видимо, «московский») клали в то время ветчину, сосиски и сметану, так что получался целый обед. По-московски большая порция обходилась в 40 копеек.
По утолении телесного голода можно было подумать и о духовных потребностях.
Именно студенты были главными кавалерами на московских вечеринках и балах и самыми искренними и благодарными театральными зрителями. Ходили в театры и «зайцами», и по билетам (были энтузиасты, готовые голодать по нескольку дней, лишь бы скопить денег на посещение «галерки»), оглушительно хлопали, кричали «браво» и «фора», устраивали овации своим любимцам, встречали их после спектакля на артистическом входе и нередко, выпрягши лошадей, сами влекли карету популярной знаменитости через весь город к ее квартире (в артистической среде это ядовито называли «ездить на студентах»).
В теплую сентябрьскую или майскую погоду студенты были иногда не прочь немного пошалить, устроив, к примеру, «шествие по бульварам», заимствованное у школяров Германии и Франции. Для пущего эффекта вооружались дудками, охотничьими манками и рогами и отправлялись «путешествовать». «Хотя было уже за полночь, но гуляющих на улицах, а в особенности на бульварах, было еще много. Мы начали свое шествие, — вспоминал участник, — с Никитского бульвара, в глубоком молчании шествуя один за другим то длинной вереницей, то зигзагами, перепрыгивая через скамейки (в то время на бульварах не было еще железных скамеек со спинками), то вдруг описывая большой круг, захватывая в его середину группы гуляющих, которые при этом маневре в недоумении останавливались, не зная, что им делать, сердиться или смеяться. Цертелев, шедший впереди, время от времени издавал своим рогом ревущие звуки, на которые отвечали птичьи и заячьи голоса, под аккомпанемент смеха гуляющей публики.
На бульварах мы встретили еще несколько знакомых студентов, которые тотчас же примкнули к нам, так что чем дальше мы шли, тем число наше увеличивалось. На Никитской площади нам попались по дороге пустые извозчики; мы стали один за другим перепрыгивать через их пролетки, вскакивая на подножку и быстро соскакивая с другой стороны. Изумленные извозчики останавливали лошадь и с открытыми ртами смотрели, что это такое, и скоро ли настанет конец этой напасти. Городовых тогда было немного, и те два-три фараона, которых мы видели одиноко стоящими на своих постах, не сочли нужным привязываться к нам, тем более что нас было много. Самый большой эффект произвело наше шествие и птичьи голоса на Тверском бульваре, где больше всего было гуляющих»[383].
Впрочем, далеко не всегда развлечения московского студенчества были так забавны и безобидны. Долгое время его нравы были, мягко говоря, грубоваты. По замечанию Н. П. Вишнякова, «аристократам, представителям богатого дворянства, занимавшего все верхи, наука была совершенно не нужна. Они игнорировали жалкие русские университеты и, буде хотели серьезно учиться, учились дома, либо ехали за границу… Высшие учебные заведения привлекали к себе исключительно мелкое дворянство и разночинцев, и притом в огромном большинстве случаев не обширными и светлыми горизонтами, которые открывает наука, а перспективой диплома, дававшего известные права на государственной службе»[384]. Значительную часть студентов составляли «поповичи», напитанные буйным духом всевозможных «бурс». Аполлон Григорьев, учившийся в университете в начале 1840-х, вспоминал, что для его отца, «по старой памяти, понятие о студенте сливалось с понятием о поповиче»[385].
Оказавшись «на воле», на положении «взрослых», в среде ровесников, молодежь, как выразились бы сейчас, «отрывалась» по полной программе, и в то время студенческие «забавы» частенько становились серьезной головной болью для городских властей. Студенты отличались редкостной заносчивостью и драчливостью. Подгуляв, они принимались «смеха ради» приставать ко всем встречным женщинам подряд и задирать всякого, кто пытался их урезонить, и вообще любого встречного, будь то офицер, купец или мастеровой. В итоге редкое московское гулянье обходилось без масштабной потасовки, растаскивать которую приходилось многострадальным хожалым при помощи казаков.
Не уступали в то время настоящим студентам и воспитанники Университетского Благородного пансиона. В теплое время года после 10 часов вечера (после молитвы «На сон грядущий») в Александровском саду то и дело устраивались драки между ними и бурсаками из Заиконоспасского монастыря (где размещалось духовное училище). «Дворяне» «наступали толпою на воспитанников духовного училища с бранными выкриками по адресу врагов: „Кутья прокислая!“, „Аллилуйя с маслом!“ — вспоминал участник, — а наши бурсаки кричали им: „Красная говядина, красная говядина!“, имея при этом в виду красные воротники гимназических курток»[386]. Постепенно эти драки, превратившиеся в своего рода обычай, так что поддерживать его считали долгом все новые и новые поколения «дворян» и «бурсаков», все же ушли в прошлое, но кое-что и осталось в московском обиходе: прозвище «синяя говядина», которым продолжали бранить московских гимназистов уличные мальчишки и ученики реальных училищ (в городских гимназиях воротники мундиров были синие).
Постоянным развлечением студентов 1800–1820-х годов были походы «на Трубу», где при наличии денег они посещали здешние злачные места как обычные, хотя и весьма шумные клиенты. Когда же денег не было, то излюбленным удовольствием студенческой компании было отловить одинокую шлюху и, как выражались современники, «разбить» ее. Подобные выходки считались молодечеством, и в них особенно отличались все те же вчерашние бурсаки — студенты-медики, к которым часто присоединялись и «хирурги» — студенты Медико-хирургической академии. В первой половине 1820-х годов предводителем подобных походов (как и зачинщиком драк на гуляньях) часто бывал будущий известный поэт Александр Полежаев, вообще отличавшийся в университетские годы буйным нравом и несомненными организаторскими способностями.
В определенных студенческих кругах он был очень популярен, а написанная им «вольная» поэма «Сашка» во многих списках ходила по рукам и читалась студентами гораздо охотнее, чем даже порнографические сочинения И. С. Баркова:
Едва ли не Полежаев стал главным действующим лицом эпизода, описанного в одном из писем к брату-петербуржцу А. Я. Булгаковым. «Вчера много наделал беспокойства и насмешил нас, гуляющих на бульваре, мальчик лет 19 и пьяный, очень собой хороший, — писал он в июле 1825 года. — Пристал к даме одной, которую вел какой-то превысокий кавалер, начал учтивостями, а потом предложил ей 15 рублей. Она отказалась, а он прибавил: „Да ведь 15 рублей бумажками, ассигнациями!“… Кавалер было вступился. „Молчи ты, немчура; тебе не дам я и 15 копеек Ты даром что высок, но и в лакеи не годишься“. Тот перепугался и ну прибавлять шагу, а мальчик сел на скамейку. Его все обступили, начали говорить, и я тут же. Подошли нищие. Шот, бывший со мною, заметил, что нищие эти очень всем надоедают, что должно бы их выгонять. „Зачем? — возразил пьянюшка. — Гонять бы надобно полицейских; вот эта сволочь так портит удовольствие нашего брата, а нищему скажешь: пошел прочь, он и отойдет“. Начал я добираться, кто он таков, будто лицо мне знакомо. „Знаете ли вы поэму ‘Сашеньку’?“ (Может быть, прозвучало и „Сашку“, да Булгаков недослышал. — В. Б.) — „Не знаю“. — „Ну а я ее сочинитель. Знаете ли вы ‘Генриаду’?“ — „Как не знать!“ — „Ну! Так я ее переводчик“. — „Служите вы?“ — „Нет, а буду служить“. — „Так вы еще учитесь?“ — „Учусь“. — „Да, надобно век учиться, а напиваться никогда! Вы, верно, университетские?“ — „Точно так!“ — „Зачем же не носите вы мундир или сюртук с фуражкою форменною, как велено?“ — „Оттого, что не хочу иметь вывески дурака, невежды, шалопая“. — „А разве лучше напиваться и наводить шум на бульваре?“ — „Признаюсь, нехорошо; как быть, затащили меня в ресторацию; впрочем, я пьяный умнее князя Оболенского <куратора университета> когда он трезв“. …Жаль молодого человека: такое счастливое лицо; видно, и не глуп. Плох очень надзор в этом Университете. На днях у нашего дома университетский студент во всей форме прибил до крови извозчика, везшего его с девкою. Он выдавал себя за гвардейского офицера, извозчик был из мужиков, дурак и дал себя бить, а тому уйти, не заплатя денег»[388].
Ко второй половине века студенчество уже значительно поуспокоилось, так что без серьезных происшествий стал обходиться даже грандиозный разгул традиционного Татьяниного дня (12 января по старому стилю) — дня основания университета, который как раз к 1860–1870-м годам превратился в общемосковский и даже общероссийский студенческий праздник.
Празднование начиналось прямо с утра — сразу после молебна и университетского акта. После торжественной части студенты отправлялись в близлежащие трактиры и пивные, и к полудню на Моховой, Тверской, Большой и Малой Бронной уже бродили многочисленные и шумные группы студентов, которые все были (или по крайней мере казались) навеселе, громко кричали песни, в которых рифмовалось в основном «Татьяна — пьяно» (Кто в день святой Татьяны / Ходит не пьяный, / Тот человек дурной!..), и, останавливаясь всей толпой посредине улицы, выкрикивали здравицы и вопили «ура». То и дело с гиком, визгом, гоготом и пеньем проезжали маленькие извозчичьи саночки, битком набитые студентами, которые сидели и висели буквально друг у друга на головах.
Тем временем в основных московских ресторанах — «Эрмитаже», «Яре», «Стрельне», Новотроицком трактире и даже в ресторане Благородного собрания — спешно готовились к вечернему наплыву публики (кроме студентов и бывших студентов в этот день никого не обслуживали): убирали со столов скатерти и фарфоровую посуду, снимали зеркала и вообще все, что можно было снять и убрать, засыпали полы опилками. К вечеру столы сдвигали вместе в один длинный ряд и на пустой их поверхности расставляли глиняные тарелки и дешевые, простого стекла, стаканы и рюмки. Запас их специально пополнялся к каждому Татьянину дню. Часам к шести собирались первые группы празднующих — в основном университетских преподавателей и бывших выпускников, к которым на протяжении вечера подтягивались все новые и новые группы нынешних и бывших студентов. Пока вечер набирал обороты, на закусочных столах красовались осетрина, балык и французские вина, и публика сравнительно чинно, хотя и по обыкновению восторженно, говорила речи, провозглашала тосты за университет, за прогресс, за просвещение и светлую, чуткую молодежь и требовала от оркестра бесконечного исполнения «Гаудеамуса». Потом осетрина как-то незаметно уступала место селедке и соленым огурцам, а вместо вина появлялись водка и пиво. Ораторы начинали лазить ногами на столы и уже не говорить, а выкрикивать речи, которые за шумом невозможно было разобрать. Студенты, видя над столом физиономию знакомого профессора, тотчас приходили в экстаз и орали «браво» либо «долой». Когда кончалась речь, толпа бросалась к профессору и принималась швырять его к потолку. Наиболее популярны в конце 1880-х — в 1890-х годах были профессора А. И. Чупров и М. М. Ковалевский, а из не университетских — блестящие ораторы (бывшие студенты) Ф. Н. Плевако и терапевт А. А. Остроумов. Иногда их силой заставляли выступать. С Остроумовым «добрую четверть часа возились, честью и насилием убеждая его открыть вещие уста. Он ругался, упирался, чуть не дрался, цеплялся за мебель, но его все-таки волокли, по летописному выражению, „аки злодея пьхающе“ — и ставили на стол.
Максим Ковалевский, громадный, толстый, боялся щекотки и, пока его доносили до стола, визжал, хохотал и брыкался. А взгромоздившись на стол, принимался острить… Хохот кругом стоял гомерический, и вместе с публикою хохотал сам оратор»[389]. Иногда швыряние к потолку заканчивалось разорванным фраком и синяками.
Среди качаний и криков «ура» присутствующие время от времени порывались составить и немедленно отослать какую-нибудь телеграмму — к примеру Льву Толстому или папе римскому. Происходило массовое братание бывших и нынешних студентов, и какой-нибудь лысый и порядком-таки пузатый присяжный поверенный прочувствованно рыдал об ушедшей юности на плече у румяного первокурсника, с которым только что выпил на брудершафт.
Во время празднования Татьянина дня московская интеллигенция «не просто пила, как пьет всякий другой человек, вздумавший выпить по той или иной причине, а то и без всякой причины, — замечал современник. — Нет, интеллигенция пила — идейно. Пила „во имя“. С лозунгами, с речами, с двумя правдами Михайловского, с гимнами науке, труду, народу, общественности, светлому будущему, и т. д., и т. д.»[390].
Ближе к полуночи остающиеся на ногах гуляки грузились на ечкинские тройки и катили в Петровский парк У Яра и в «Стрельне» снова пили, снова нестройно пели, перебирая весь положенный в таких случаях репертуар: «Гаудеамус», «Быстры, как волны, дни нашей жизни», «От зари до зари там горят фонари и студенты по улицам шляются», «Наша жизнь коротка», «Укажи мне такую обитель», «Дубинушку», «Есть на Волге утес» и «Вниз по матушке, по Волге», причем редко забирались дальше второго куплета (слов никто не знал); лазили на пальмы, купались в аквариуме и пили воду из фонтана. Под утро, часам к четырем, обеденные залы прославленных ресторанов напоминали поле битвы. Бывшие и нынешние студенты располагались живописными сонными группами, уткнувшись носом в покрывающие пол грязные опилки. Утомленная обслуга, как дрова, принималась сносить и укладывать кутил в извозчичьи санки. Кого-то официанты знали, как постоянных клиентов, о ком-то наводили справки у остающихся на ногах собутыльников; извозчики получали подробные инструкции и пускались в объезд по городу. Звонили у подъезда; выскакивал швейцар или еще кто-нибудь из прислуги, и поклонника святой Татьяны заносили в дом.
Полиции 12 января обыкновенно давался приказ: «в ночь по Татьяне хмельных студентов и прочую чистую публику не задерживать; а уж если необходимо задержать, то брать не иначе как предварительно поздравив с праздником». Впрочем, серьезных скандалов и буйства на Татьяну почти не бывало, а из легких безобразий в традицию вошло только обязательное предутреннее «восхождение» на Триумфальные ворота, куда забирались, чтобы выпить «расстанную» в компании с водруженным на их вершине медным возничим. Обдирая ладони о железные перекладины обледеневшей лестницы и не на шутку рискуя жизнью, подгулявшие студенты непременно выполняли ритуал, а потом оставляли у ног безмолвного возницы пустые бутылки.
По Москве говорили: «Во всей Москве только два кучера непьющих: один на Большом театре, другой на Трухмальных воротах. Да и то Трухмального, как ни крепко держится старик, а на Татьяну студенты непременно накачают»[391].
Финишировал Татьянин день на рассвете, когда на всем пространстве Петербургского шоссе и Тверской можно было в одиночку и группами видеть бредущие и шатающиеся фигуры студентов. Они брели на Козиху и на Грачевку, чтобы, проспавшись к вечеру, опять погрузиться в прозаичные студенческие будни.
«Колокол». — Балаганы. — «Несгораемый человек» Рожер. — Раёк — «Круг». — Великопостное и Вербное гулянья. — Под Новинским. — Сокольники. — Первое мая. — Самоварницы. — Плачевные последствия гулянья. — Воксал. — Воздухоплаватель Гарнерен. — Кладбищенские гулянья. — Семик. — Дворцовый сад. — Всехсвятское. — Парк. — Цыгане. — «Испиранец». — Сад Асташевского. — «Венеция». — «Эльдорадо». — Корсаков сад. — М. В. Лентовский. — «Фантастический театр». — Зоосад. — Бульвары. — Пресненские пруды. — Кремлевский (Александровский) сад. — Политехническая выставка. — Нескучное. — Заведение искусственных минеральных вод
Постоянной принадлежностью жизни старой Москвы были всевозможные гулянья — праздничные, сезонные, ежедневные, воскресные, вечерние, общегородские и местные, — всякие. Большинство из них приурочивалось к какому-либо празднику: Святкам, Масленице, Вербному воскресенью, общегородским и приходским престольным дням. Местами их проведения были площади и парки, как в самом городе, так и в ближайших пригородах. Делились гулянья на простонародные, «чистые» и смешанные.
Отправляясь на простонародное гулянье, заходили по дороге к знакомым попить чайку и водочки, потом качались на качелях, пели песни, глазели по сторонам. Подвыпившая публика толкалась, грызла орешки и семечки; разогретые «брыкаловкой» компании мастеровых куражились и задирали народ. Холостые обоего пола сводили «приятные знакомства». Домой возвращались поздно и навеселе…
Обязательной составляющей простонародного праздника было возведение на отведенной под него площади палаток-шатров с угощениями и напитками — так называемых «колоколов». Под их сенью могли устраиваться небольшие харчевни или размещались огромные деревянные чаны («деревянные штофы») с вином, медом, пивом, сбитнем и квасом (хорошего сорта — «сыровцом» и более жидким — «полосканцем»). От этих шатров пошло московское выражение «пойдем под колокол», то есть «пойдем выпьем».
Балаганы с различными зрелищами, подобно «колоколам», были одной из основных приманок народного гулянья. В них «почтеннейшей публике» предлагались всевозможные зрелища на разный вкус и кошелек. Здесь демонстрировали восковые фигуры и экзотических животных, «петрушку», выставки цветов и художественные диорамы и панорамы (наподобие Бородинской панорамы Ф. Рубо), но наиболее распространены были балаганные театры, объединявшие в своей программе всевозможные концертные и цирковые номера. Тут можно было и услышать народные песни, и подивиться мастерству шпагоглотателя, и насладиться концертом кошек, играющих польку-мазурку. Демонстрировали тут и разные подлинные и фальшивые чудеса и редкости — какого-нибудь «теленка о двух головах», «мумию царя-фараона», «негра-геркулеса, обладающего нечеловеческой силой зубов» или «недавно пойманную в Атлантическом океане рыбаками сирену». «Тут вы видите и непромокаемых, и несгораемых; там один принимает яды, а в другого стреляют из десяти ружей и он невредим; в одном балагане штукарь показывает дьявольское наваждение на веревке, а в другом дают театральное представление собаки и зайцы», — писал П. Вистенгоф[392]. Одно время на московских гуляньях популярностью пользовался балаган с надписью: «Здесь показывается женщина-невидимка».
Подробно описала подобный «театр-аттракцион» известная актриса Алиса Коонен. «У входа обычно стоял сам хозяин — огромный рыжий мужчина — и зазывал посетителей, громко выкрикивая: „Почтеннейшая публика! Сегодня вы увидите в театре всемирно знаменитых артистов, а также чудеса техники и иллюзии“. Сперва любимица публики Катерина Ивановна пела чувствительные романсы:
Принимала ее публика восторженно, бабы жалостливо качали головами и утирали слезы, особенно когда певица низким, прочувствованным голосом выводила:
Потом демонстрировался „аттракцион-иллюзия“ „Женщина-рыба, или Русалка“. Хозяин пояснял, указывая палкой: „Сверху у нее все, как полагается, зато снизу заместо ног рыбий хвост. Марья Ивановна, помахайте хвостиком“. И толстая Марья Ивановна, с распущенными волосами, сидевшая в каком-то зеркальном ящике, к общему восторгу действительно приветственно помахивала рыбьим хвостом».