По окончании съезда в трактире Палкина на Невском был дан обед с употреблением вин, водок настоек, наливок и пр. И всё же главным итогом съезда стал не обед, не выделенные городской думой средства, а брошюра под названием «Исторический очерк деятельности Общества». В брошюре этой была памятная страница, связанная с похоронами Ивана Сергеевича Тургенева на Волковом кладбище. Скончался Тургенев, как известно, в Бужевиле под Парижем 22 августа 1883 года. В тот день многочисленные депутации, в том числе и представители «Общества покровительства животным», встречали гроб великого русского писателя на Варшавском вокзале. Они привезли с собой довольно изящный венок с надписью: «Автору „Муму“». За несколько минут до прибытия поезда один из представителей общества заметил, что под венком, прикрепленным к треножнику, сидит какая-то большая собака. Собаку эту старались отогнать, но она всё время возвращалась. Что-то тянуло её к толпе собравшихся и к венку с трогательной надписью. При появлении поезда о собаке этой забыли. Когда же процессия за гробом последовала на кладбище, то под венком общества опять появилась собака, но уже другая, имевшая весьма жалкий вид. Она была тощая, вся в каких-то ранах и в крови. Эту собаку люди тоже пытались прогнать, однако она шла за процессией до самого кладбища. Здесь о ней забыли, поскольку заслушались речами ораторов. Было сказано много прекрасных слов. Доведя себя речами до крайнего обострения нервов, люди забыли о собаке. Когда же церемония прощания закончилась и люди стали расходиться, кое-кто из них вспомнил о псине, а вспомнив, стал звать и искать её, но напрасно: несчастного животного нигде не было. И тут людям стало стыдно. Неизвестно, к чему привели бы эти угрызения совести, если бы не скромные поминки с выпивкой под хорошую закуску. Они вполне успокоили их не в меру разбушевавшуюся совесть.
В предвоенные годы собак в Кремле стало меньше. Однако из центра города они не ушли. Недалеко от Тверской, на 4-й Тверской-Ямской улице, в местности, называемой Рыковка, существовал пустырь. На этом пустыре по ночам собирались своры собак, наводя страх на прохожих. Днём они разбегались по своим делам кто куда. Их пробовали отлавливать, но ничего из этого не вышло. Они чуяли опасность и скрывались.
Кусались и гавкали в Москве в те годы не только собаки. На каком-нибудь Смоленском рынке вас могли запросто облаять торгующие там мужики, грубые и злые, с которыми лучше было не связываться.
Вообще, продавцы того времени, или, как их тогда называли, приказчики, бывали довольно агрессивны. Приказчики магазина готового платья у Сухаревой башни, который официально открывался в 12 часов, с утра стояли у входа и зазывали покупателей. Заманят кого-нибудь, магазин запрут и торгуются. Продадут — выпустят и другого зазывают. Рядом, на Сретенке, где было много мебельных магазинов, приказчики не давали никому прохода и просто затаскивали прохожих в свои лавочки купить «небель», как они говорили. Когда им запретили это делать, они стали целый день торчать у дверей своих лавок и отпускать в адрес проходивших женщин всякие пошлости.
Вообще, в нашем большом и бедном городе тысячи людей с утра до ночи только и искали где бы им разжиться копеечкой. В предпраздничные дни толпы их собирались у «Контор по приёму в залог движимого имущества», куда несли свой домашний скарб в надежде получить за него хоть какие-нибудь копейки. Ломбардов в городе явно не хватало. Случайный заработок, чаевые были для них едва ли не единственным источником дохода. Вот и шли они на всё: на унижения, обман, лесть, чтобы как-то прокормиться самому и накормить своих детей. Швейцар или лакей ради двугривенного «производил» какого-нибудь коллежского асессора в «ваше сиятельство», официанты готовы были ради этого терпеть любое хамство посетителей, мальчишки — разносчики газет кричали всякую чушь о событиях в мире, лишь бы раскупались газеты. Всё это не могло не возмущать и не оскорблять достоинство уважающих себя людей.
Следует заметить, что к началу XX века у нас, наконец, сформировалась прослойка приличных, образованных граждан, называемая интеллигенцией. Это уже были не аристократы, не богачи и совсем необязательно дворяне. Выходцы из мещан, священнослужителей и даже крестьян, получив образование и усвоив европейскую гуманистическую систему ценностей, стали по-другому относиться к работавшим на них людям. А ведь ещё не так давно не то что крестьяне, но и купцы не допускались в гостиные, где находились дамы и барышни «из благородных».
Разнообразие домашних работ требовало и разнообразия прислуги. Кормилицы, кухарки, горничные, дворники и пр. заполняли дома и дворы более или менее состоятельных москвичей. При этом сами кухарки и дворники разделялись на белых и чёрных. Белая кухарка готовила для господ, чёрная — для прислуги, а белый дворник топил печи в барских покоях, переносил мебель, убирал мусор и т. д. Платили прислуге мало. Горничную можно было нанять за 8–10 рублей в месяц. Можно было, например, прочитать в газете такое объявление: «Одинокая женщина желает найти место горничной, ходить за бабушкой или служить у стола» или: «Желаю иметь место бонны, компаньонки, сопровождать больную», а то и такое: «Особа из Лондона, знает английский, немецкий, французский, русский и музыку, ищет занятий» и пр.
На места дворников, сторожей, швейцаров предпочитали брать вышедших в отставку унтер-офицеров, «ундеров», как их ещё называли. Чин унтер-офицера был тогда высшим для тех, кто не имел дворянского звания. Для того чтобы стать унтер-офицером, нужно было зарекомендовать себя организованным и порядочным человеком.
Работа дворников начиналась в пять часов утра и продолжалась до десяти часов вечера. Дворники должны были подмести двор, убрать мусор, наколоть дрова и разнести их по квартирам. К восьми часам они эту работу завершали и шли кто в участок, кто по поручениям, а кто-то оставался дежурить у ворот. Дежурства эти продолжались по 10–12 часов, без смены. Спать нельзя — полиция оштрафует. Заработок у них был небольшой: 8–16 рублей. Жили дворники со своей семьёй в маленьких помещениях-конурках, а то и в каком-нибудь сарае, переделанном в дворницкую.
В обязанности дворников входила также помощь полиции в поимке преступников и в подбирании пьяных. Зарплата же их составляла 15–17 рублей в месяц. В некоторых объявлениях, с учётом российской специфики, подчёркивалось трезвое поведение желающего найти работу, например: «Лакей трезвого поведения желает получить место», «Кучер трезвый» и т. д.
В больших московских домах, в каморках под лестницей, жили швейцары. Хлопот у них, как и у дворников, было немало. Утром нужно подмести лестницы, убрать мусор. В некоторых домах швейцары, получив от почтальонов почту, сами разносили её по квартирам. По утрам перед выходящими из дома квартирантами швейцар, поздоровавшись, должен был открыть дверь. С двенадцати часов начинал звонить телефон. Дело в том, что на заре телефонной эры телефонные аппараты в квартирах были редкостью. Обычно устанавливался один телефон на весь подъезд. К этому телефону и приходилось швейцару подзывать жильцов. Некоторые пожилые швейцары, которые были не в силах бегать по этажам, нанимали для этой цели специальных мальчиков, которые выполняли за них эту работу. Жильцы не давали покоя швейцару и по ночам, то возвращались домой далеко за полночь из ресторана, театра, клуба или из гостей, а то и сами приглашали к себе гостей, и те среди ночи начинали расходиться по домам. Швейцару приходилось вставать, открывать им дверь, а потом снова её запирать. Все неприятности в жизни швейцаров и дворников кое-как окупались чаевыми и праздничными, получаемыми при обходе квартир по поводу как общих, так и семейных праздников: 10–15 квартир давали швейцару чаевых на 20 рублей в месяц. Зарплата же его составляла обычно 30–40 рублей.
Жильцы домов оплачивали труд не только швейцаров, но и ночных сторожей. Сторожа эти охраняли небольшие, многоэтажные дома и дома поменьше, с участками — садами. Платили сторожам по 25 рублей в месяц. Эта сумма и раскладывалась на домовладельцев в зависимости от размера земельных владений.
Труд женской прислуги оплачивался ещё хуже, а требования к ней предъявлялись достаточно высокие. Нанявшаяся в семью женщина должна была как минимум уметь приготовить три блюда, убирать квартиру, мыть полы, кухню, носить дрова на четвёртый-пятый этажи, а иногда и воду, стирать, ухаживать за детьми. На эту работу женщины устраивались через «Рекомендательные конторы». Для того чтобы встать на очередь в такой конторе, нужно было заплатить 50 копеек. Кроме того, нужно было ещё уплатить 30 копеек за «чай», а вернее кипяток, которым её угощали. После поступления на место, контора с каждого рубля жалованья брала себе 25 копеек Таким образом, получив от нанимателя 6 рублей, женщина должна была заплатить конторе 2 рубля 30 копеек (50 копеек за запись, 30 — за чай и 1 рубль 50 копеек — за рекомендацию).
Занявшись добычей денег, конторы увлекались и подсовывали иногда клиентам не только лежалый, скоропортящийся, но и вредный товар. Один отставной полковник, проживавший в доме 30 по Козихинскому переулку, нанял через одну из таких контор «прислугу с личной рекомендацией». Контора отыскала для него именно то, что он хотел, и заверила полковника в том, что она о рекомендуемой наводила справки два раза, а кроме того, справки о ней наводила полиция. Какое же разочарование постигло клиента-полковника, когда, проснувшись на следующее утро в своей квартире, он обнаружил пропажу двух костюмов, осеннего пальто, бумажника с деньгами, золотых часов и новой горничной. Правда, она оставила ему на память свой паспорт (видно, очень спешила). С ним он отправился в полицию, где «горничную» узнали по фотографии. Это была профессиональная воровка, обокравшая не одного клиента. Полковник сразу же направился в контору, где заявил, что полиция никакой проверки по её просьбе не проводила, и потребовал предъявить справки на этот счёт. Работники конторы долго рылись в столах и шкафах, однако нужных справок в них не оказалось. По этому поводу они не очень-то и расстроились. Только руками развели. Этого было вполне достаточно, ведь никакой материальной ответственности контора за действия рекомендуемых не несла. Хорошо, что аферистки, вроде той, что досталась полковнику, попадались редко. Случались, правда, сюжеты и пострашнее. 22 августа 1907 года в семье Монозсон, жившей в Армянском переулке, появилась новая кухарка по имени Аннушка. На следующее утро, как всегда, отец семейства ушёл на работу, а его старший сын, десятилетний Георгий, — в гимназию. Дома остались Ольга Владимировна Монозсон, её шестилетний сын Николенька и кухарка Аннушка. К двум часам дня, почти одновременно, отец и сын Монозсоны вернулись домой и стали звонить в квартиру, однако двери им никто не открыл. Тогда Монозсон-старший отомкнул её своим ключом. В гостиной они увидели лежащую на полу в луже крови Ольгу Владимировну, а в соседней комнате зарезанного Николеньку. На полу валялся окровавленный кухонный нож. Шкафы и ящики в квартире были взломаны, а вещи разбросаны по полу. Кухарки дома не оказалось. Соседская кухарка видела, как Аннушка часов в одиннадцать впустила в кухню через чёрный ход двух «хитрованцев», как выразилась свидетельница, а спустя примерно час выпустила их и вскоре с узлом вещей сама ушла из квартиры.
Встречались семьи, в которых отношения хозяев и прислуги были довольно тёплыми. Ходили, конечно, анекдоты о глупых горничных и о падких на них господах, однако злыми они не были. О горничных рассказывали, например, такие анекдоты. Барыня спрашивает горничную: «Маша, ты поменяла рыбкам воду в аквариуме?» — а та отвечает: «Нет, барыня, они эту ещё не выпили». Или: девочка спрашивает маму: «Мама, а у солнышка есть ножки?» Та, естественно, отвечает: «Что ты, дитя моё, откуда же у солнышка могут быть ножки!» а девочка на это: «А я слышала, как папа говорил нашей Даше: „Солнышко, раздвинь ножки“». Да, трудно удержаться от соблазна, а тем более когда этот соблазн от тебя в чём-то зависим. Не случайно в те годы было распространено мнение о том, что хорошая горничная часто делает из мужа и отца семейства отличного семьянина-домоседа. Сам А. И. Герцен в своей замечательной книге «Былое и думы» каялся в таком грехе. Что же говорить об остальных?
Обратной стороной излишней любви хозяев к прислуге было грубое и жестокое обращение с ней. Многие из господ не считали прислуживающих им за людей и сами стыдились физического труда. Взяв себе в услужение деревенскую девушку, они не утруждали себя обучением её домашним делам, а больше ругали за несообразительность, нерасторопность, угловатость, а зачастую и дикость. Некоторые хозяйки вели себя так умышленно, опасаясь того, что обучившись, прислуга уйдёт от них к другим хозяевам. Постепенно, с ростом культуры обеспеченного класса и проникновением к нам западных веяний, в обществе созрела новая мораль. Либеральная интеллигенция стала возмущаться презрением многих обеспеченных людей к домашней работе. Автор одной из статей, посвящённой этому вопросу, указывал на то, что в представлении большинства людей, считающих себя вполне культурными, кухарка, горничная, лакей являются какими-то низшими существами, с которыми можно обращаться только свысока, а исполнять их обязанности, хотя бы для самого себя или для членов своей семьи, считать позором и несчастьем. Такое отношение к прислуге, по мнению автора, разночинцы переняли у крепостников, копируя «настоящих господ». «Когда какая-нибудь графиня говорит: „Не могу же я сама исполнять обязанности прислуги!“ — то это понятно, — читаем мы в статье, — поскольку это имеет психологическое оправдание, но когда это говорит дочь бывшего крепостного, то это смешно». Уже тогда некоторые понимали, что таким отношением к прислуге хозяева плодят озлобленных, недоверчивых и тайно враждебных им рабов. Не случайно после революции немало господ стали жертвами доносов своих домработниц.
Жизнь, однако, со временем сама всё больше и больше заставляла людей обходиться без постоянной посторонней помощи. Главной причиной того в предвоенные годы стал рост цен на услуги домашних работниц. Многих это обстоятельство очень расстраивало и даже возмущало. Ещё бы! Если раньше, при наличии прислуги, хозяйка могла по утрам долго спать или просто бездельничать, пока заботливая домработница или няня натопит плиту, почистит кастрюли и сковородки, вымоет посуду, приберёт кухню, а ещё и уберёт постель, подметёт спальню, почистит ботинки молодому барину, вычистит платье барышне, напоит детей чаем и отправит их в гимназию, то теперь, без прислуги, всё это приходилось делать самой! Условия жизни заставили тогда многих, уменьшив расходы и усмирив собственную гордыню, нанимать прислугу для работы на три-четыре часа в день для уборки и приготовления обеда, как это делали за границей. Автор вышеупомянутой статьи, возмущённый пережитками русского барства, приводил в пример своим согражданам англичан, убиравших свою комнату, и швейцарцев, у которых любая хозяйка обращалась к приходящей прислуге на «вы» и жала ей руку. «Всякий труд, — подчёркивается в статье, — раз он нужен и полезен людям, одинаково почётен и не может быть унизительным».
Предрассудки, существовавшие в тогдашнем обществе, касались, конечно, не только отношения к труду. Вся жизнь была насквозь пропитана ими, а также и суевериями всякого рода.
Человеку, конечно, простительны мелкие чудачества, если они являются его баловством, а не жизненным принципом. Примером такого баловства может служить старинный обычай распускать нелепые слухи во время отливки колоколов. В конце XVIII века с появлением газет этот обычай стал отмирать. И вот уже в конце XIX века, когда отливали колокол для храма Христа Спасителя, московский градоначальник В. А. Долгоруков выразил сожаление по поводу того, что никто не распустил какой-нибудь нелепый слух. Через несколько минут к нему подошёл член комиссии, принимавшей колокол, П. Н. Зубов и что-то шепнул ему на ухо, кивнув на солидного, с брюшком, барона Б. Долгоруков посмотрел на барона и засмеялся. Оказалось, Зубов поведал генерал-губернатору о том, что барон в положении. Весть эта облетела Москву, и многие поздравляли барона с прибавлением семейства.
Можно, конечно, опасаться чёрной кошки, перебежавшей дорогу, но нельзя всерьёз воспринимать такое маленькое симпатичное животное как порождение дьявола. За гранью чудачества стоит сумасшествие. Рядом с чудачеством отдельного человека стоит мода — чудачество общественное. В конце XIX века стало модным в Москве выражение: «Конец века». Прыгнет кто-нибудь с дерева или из окна с зонтиком вместо парашюта — конец века; появились фонограф, телефон, Эйфелева башня, броун-секаровская жидкость от туберкулёза, собачьи намордники, выявлена холерная бацилла, стали дамы ездить на империале конки — всё это «конец века». Весёлая компания собралась — тоже «конец века». По Москве даже стала ходить брошюра с таким названием, а по портерным и трактирам, что у Страстного монастыря, — некий купец, начитавшийся, наверное, подобных брошюр, в которых говорилось о столкновении Земли с кометой и прочих ужасах, требующих немедленного покаяния от православных. Так вот этот купец, имевший к тому же весьма звероподобный вид и мощный бас, зайдя в какое-нибудь питейное заведение, подходил к посетителю, останавливался около него, тараща глаза, и, рыкая, как трагик, произносил: «Светопреставление на носу, а ты водку пьёшь!» — а потом брал стакан с водкой да и выпивал.
Мужиков с мощным басом тогда в Москве было больше, чем теперь. Один такой торговал на Тверской-Ямской. Когда торговли не было, он орал «романцы» в своём магазине, да так, что у соседей дети плакали от испуга. А, бывало, вставал в дверях, прислонясь к притолоке, и когда кто-нибудь проходил по улице, кашлял своим басом, да так, что дамы приседали, а кое-кто из мужчин, на всякий случай, перебегал на другую сторону.
Отвратительно и пугающе выглядели на московских улицах так называемые «золоторотцы», а проще говоря, нищие бродяги, оборванцы. Они жили на Ходынском поле, в песочном карьере. Мимо опасно было ходить, так как эти «жители песочной ямы» могли ограбить. Ночевали они и в зарослях Таганского тупика, валялись на тротуарах, дрыхли по ночам возле городских фонтанов, у церкви Василия Кесарийского[37]. В Миусском проезде и прилегающих переулках золоторотцы среди камней устраивали себе логовища для ночлега. Днём у Бабьегородской плотины они ныряли в воду и доставали горстями бодягу, а где-нибудь позади Каланчёвской улицы (близ Пантелеймоновской улицы и Ольгинского переулка) играли в орлянку и кости. На левом берегу Яузы, за Андроньевским монастырём, полуголые и пьяные золоторотцы и их подружки сидели кучками, купались.
Хватало бездомных бродяг и на бульварах. По ночам ими было занято большинство скамеек Особенно много их собиралось у памятника Пушкину. Те из них, кто имел более-менее приличный вид, проводили зимой весь день в Тургеневской читальне, делая вид, что просматривают газеты. Мало того что сами ничего не читали по причине неумения, так они своим присутствием отбивали охоту посещать читальню у тех, кто любил чтение.
В Москве всегда были места компактного проживания определённых групп населения. Крестовская Застава, например, была населена золотарями, Каланчёвка — мастеровыми, преимущественно башмачниками. В конце XIX века на углу Покровки и Гаврикова переулка собирались плотники, коновалы и пр., устроившие в этом месте города свою «биржу». Мужики постоянно матерились, затевали борьбу, приставали к прохожим. На углу Охотного Ряда и Тверской в течение нескольких лет с утра до вечера толпились десятки поваров-подёнщиков, это были повара второго разряда. Повара первого разряда сидели в трактире Егорова, недалеко отсюда. Поваров, поварят и кухонных мужиков в Москве насчитывалось свыше пяти тысяч. Учиться на повара деревенский мальчишка начинал в 11–12 лет. Рабочий день его при этом длился с десяти утра до двух-трёх часов ночи, а получал он за свой труд 3 рубля в месяц. Когда же он становился профессиональным поваром, то проводил на кухне всю свою жизнь. Особенно тяжело было работать в ресторанах второго разряда, где хозяева экономили на поварах да и кухни были поменьше. Здесь им приходилось работать по восемь, а то и по 16 часов в сутки. У поваров не было перерыва на обед, поскольку считалось, что они наедаются, пробуя пищу. Кухонные мужики таскали в кухню продукты из ледника, приносили дрова для печки, выносили лохани с отходами и пр., получая в день по 33 копейки. Распоряжались этими мужиками повара, которые могли не только давать им подзатыльники, но и увольнять, не спрашивая хозяина.
Одна из частей Селезнёвской улицы называлась «Под вязами». Здесь действительно рядом с прудом росли вязы, и в тени их крон в праздники «гуляли» мастеровые и, в частности, парикмахеры. Бывало, они с помощью кулаков отстаивали своё право не называться «людьми в саване». Дело в том, что в 1898 году городские власти обязали парикмахеров надевать белые халаты. Француз Демерле, державший тогда парикмахерскую на углу Тверской улицы и Леонтьевского переулка, категорически отказался надеть халаты на своих мастеров и был за это оштрафован. Под праздники парикмахерские были полны людей. Такие дни и вечера парикмахеры называли своим «сенокосом»: они приносили цирюльням повышенный доход. До того как стать мастером, парикмахер должен был преодолеть две ступени в своём развитии: мальчика и подмастерья. В «мальчики» поступали с 11–12 лет. Хозяева детям не платили, а бывало, что некоторые, наоборот, брали с них деньги за обучение. А те выполняли роль швейцаров, подавая пальто клиентам, убирали помещение, мыли бритвенные приборы, бегали в лавку и пр. Обучение мастерству начиналось с бритья на голой коленке, потом поручали брить шеи дворникам, а потом стричь других «мальчиков» и только потом брить клиентов. Так проходило три года. Став подмастерьем, бывший «мальчик» получал 15–18 рублей плюс хозяйский стол. Парикмахер получал до 30 рублей в месяц и чаевые. Работать парикмахерские начинали в девять часов утра, а закрывались, как правило, в девять вечера, а то и позже, так что к концу дня у парикмахера и ноги, и руки немели от усталости.
Существовали в Москве и уличные парикмахеры. Цирюльников этих можно было встретить где-нибудь на окраине города, на базаре, на заднем дворе какой-нибудь фабрики или на задворках вокзала. Клиент сидел на перевёрнутом ящике, а парикмахер, имевший обычно вид мрачного пропойцы в засаленных лохмотьях и опорках на ногах, колдовал над ним, выказывая ему при этом «былое величие» и осознание своего «интеллигентного» ремесла. Сначала он доставал из старого грязного мешка коробку из-под сардин, с разведённым в ней мылом, и начинал мазать этой холодной мылкой жижей физиономию клиента. Намылив, он скоблил её тупым лезвием. Когда клиент, не выдержав этой пытки, начинал беспокойно себя вести, парикмахер довольно грубо его одёргивал: «Сиди, мужлан! Я вот этими самыми руками брил и стриг графьёв, князей и баронов, и ничего, а тебе больно. Должен считать за счастье, что тебя бреет не какой-нибудь мальчишка-цирульник, а настоящий парикмахер!» Когда к нему подходил другой клиент и, сдёрнув шапку, говорил: «Ну а теперь меня оболвань», — парикмахер спрашивал: «Тебя как, „по-немецки“ или в кружок?» За стрижку и бритьё парикмахер обычно запрашивал по 10 копеек Поторговавшись, соглашался и на пятачок Вокруг него обычно собирался народ, обсуждающий не без юмора как самого «мастера», так и клиента.
Помимо парикмахеров в Москве было множество людей других нужных профессий и промыслов. Не могла обойтись Москва, например, без трубочистов, особенно тогда, когда в ней появились большие каменные дома. Дымоходы было необходимо очищать от сажи, которая в них скапливалась. Забравшись на чердак, трубочист выходил через слуховое окно на крышу и, подойдя к трубе, опускал в неё веник с привязанной к нему для тяжести гирькой. Покончив с трубами, он обходил квартиры, в которых чистил дымоходы. Его ругали кухарки за то, что он испачкал сажей пол, на него жаловались за это хозяева, его ругали, а то и выгоняли из-за этих жалоб с работы наниматели, а наградой за все эти труды и страхи являлись для него лишь чаевые по праздникам да болезни, вызванные постоянным вдыханием угольной пыли и сажи. Зарплата трубочиста составляла 20–25 рублей в месяц и редко достигала 30 рублей. Ещё одной «наградой» для трубочиста, если так можно выразиться, были постоянные крики мальчишек, завидевших его на крыше, — «Эй, смотрите-ка, чёрт из трубы вылез!»
На крыше большого каменного дома можно было увидеть и маляра. Маляр одним концом верёвки обвязывал себя вокруг пояса, а другой её конец привязывал к трубе для страховки. Стены он красил, сидя верхом на бревне, висевшем на верёвке. В основном это были крестьяне из Владимирской и Ярославской губерний. Особенно много приезжало их из Чухломского уезда Костромской губернии. Зарабатывали они здесь по 2 рубля 50 копеек в день, оплачивая квартиру и харчи. Когда же жили на всём хозяйском, то получали от 15 до 35 рублей в месяц. Многое тут зависело от мастера, возглавлявшего артель.
Вечером на улицах и в переулках, не освещаемых электричеством, появлялись фонарщики. Обычно это были старые люди, одетые в лохмотья. У каждого из них в руках была лесенка. Приставив её к фонарному столбу, они добирались по ней до фонаря и зажигали его спичкой. Старались, чтобы спички не гасли, иначе пришлось бы приобретать их за свой счёт. На фонаре появлялся слабый, красновато-жёлтый, сильно коптящий огонёк. Фонарщик убирал копоть и спешил к другому фонарю. Обойдя все «свои» фонари один раз, он начинал обходить их снова и «приспускать» слабый огонёк для того, чтобы фонарь загорелся ярче. Перед рассветом фонарщик снова обходил свои фонари для того, чтобы погасить их.
Ещё в середине XX века в каком-нибудь московском переулке можно было услышать тоскливые крики старьёвщиков и точильщиков: «Берё-ё-м!» (от прежнего: «Старьё берём!») или: «Точить ножи, ножницы!» В начале прошлого века эти крики раздавались чаще. Точильщики тогда кричали: «Точить ножи! Бритвы править!» Весь день таскались они по городу со своим точильным агрегатом, весившим пуд, а то и полтора. По Москве их ходили тысячи. Обычно это были крестьяне из Костромской, Рязанской или Тульской губерний. Многие зиму проводили в деревне, а в городе находились с середины августа до середины октября. Постепенно работы у них становилось всё меньше и меньше, так как мясные лавки, булочные, магазины, рестораны и кухмистерские обзаводились собственными точильными станками. Работали они артелями и в одиночку. В артели нанимались на биржах, которые находились на Смоленском рынке и у Спасской Заставы. Те, кто работал в артели у хозяина, получали 3–4 рубля в месяц и харчи. Каждый рабочий день они были обязаны приносить хозяину 70–80 копеек Особенно выгодной для точильной артели была работа в каком-нибудь хорошем ресторане или торговой фирме. В ресторане «Метрополь», например, одних кухонных ножей надо было наточить штук 300, ну а столовых и не сосчитать. Что и говорить: «хлебная работа». Точильщик-одиночка зарабатывал в месяц 17–20 рублей. Из них 3–4 рубля платил за койку и рублей 7 тратил на еду.
Со двора во двор с холщовым мешком за спиной ходили по Москве татары-старьёвщики. Большинство их приезжало из Казанской, Симбирской, Саратовской и Астраханской губерний. Основной причиной их появления в Москве считалось обезземеливание и невозможность заняться сельским трудом на родине. Заниматься скупкой и перепродажей поношенных вещей старьёвщикам помогало знание цен на толкучих рынках. Ходили на свой промысел они обычно парами. Покупая, старьёвщик прежде всего внимательно осматривал вещь. Привычным приёмом перекидывал её с одной стороны на другую, выворачивал наизнанку рукава, карманы, разглядывал на свет, бормоча что-то своему товарищу по-татарски. Нередко старьёвщики прибегали к своим обычным хитростям. Бывало, что в связи с отъездом, например, человеку нужно сразу продать много скопившегося у него барахла. Окинув взглядом ворох вещей, татарин отбирал из них самые плохие и покупал за копейки, а про хорошие вещи говорил, что они ему не нужны. «Ны йдёт, ны продам», — говорил он и уходил. Вскоре во дворе появлялся другой татарин-старьёвщик Продавец звал его и готов был продать ему оставшиеся вещи за бесценок Старьёвщики же потом делили барыш поровну. Жили старьёвщики в Москве вполне сносно. Способствовало этому не только умение торговать, но и то, что любимым занятием их было не пьянство в кабаке, а питьё крепкого чая в трактире или чайной.
На улице к москвичу мог подойти мужчина с двумя длинными коробками, связанными верёвкой и перекинутыми через плечо, и, сочувственно поглядев на его головной убор, сказать: «Переменить надо, господин, картузик-то». Это был так называемый картузник Работали картузники, как правило, на хозяина. Мастерские их обычно находились в подвалах. Весь день они склонялись над общим столом, на котором стояли шайка с водой, горшок с клейстером, валялись обрезки материи и кучки кострики (крапивы). Крапива, куски старых суконных сюртуков, пиджаков и брюк приобретённые за бесценок, шли на изготовление картузов для чернорабочих. Продавались они дёшево, по 15–20 копеек за штуку. Работу эту картузники считали выгодной, так как она не требовала большого труда. К тому же и покупатели этого товара были невзыскательны. В день картузник мог заработать от 1 рубля 50 копеек до 2 рублей. Дешёвые картузы распродавали сами, а хорошие обычно сдавали в магазины. За высший сорт магазин давал от 75 копеек до рубля, а за средний — 40 копеек Мастер, делавший хорошие картузы, зарабатывал в месяц от 25 до 30 рублей.
Помимо картузников в Москве находилось пять с половиной тысяч шапочников. Хозяева шапочных магазинов снимали для мастерских помещения и собирали артели, во главе которых ставили старшего. Работали шапочники посезонно. Начинали после Пасхи, с Фоминой недели, и работали до конца года. Каждый мастер получал определённое количество каракулевых шкурок, из которых мог сшить и определённое количество шапок Сидели они в своей мастерской, склонившись над общим столом, человек по двадцать. В мастерской всегда было жарко, потому что в ней сохли шапки, натянутые на деревянные болваны. Работа в такой мастерской начиналась с раннего утра и заканчивалась в девять вечера. Обедали шапочники в 12 часов. Спали в той же мастерской. После Покрова начинались «засидки» — сверхурочная работа, когда мастера засиживались за работой до двух часов ночи. Мастера, делавшие шапки первого сорта, зарабатывали за сезон 175–200 рублей, делавшие второй — 125–150 рублей, ну а делавшие третий — 75–100 рублей. На третий сорт вместо ваты шла «шукша» — конопляный хлопок, а вместо волоса — кострика (крапива).
В одном из домов на Цветном бульваре жили так называемые «туфельщики». Их было восемь. Они работали с шести утра до двенадцати ночи, спали в одной небольшой комнате, и каждый из них за день должен был сделать 15 пар туфель.
Сапожники работали круглый год. Самый лучший мастер зарабатывал в день полтора рубля, а остальные от 75 копеек до 1 рубля 25 копеек Из-за грубости и склонности к пьянству людей этой профессии сложились в народе такие поговорки: «Пьян, как сапожник» или «Сапожник-безбожник, дегтярная шея, душа — голенище». В их мастерской всегда было тесно, пахло варом, кожей и скипидаром. Сидели сапожники на кадушках без дна и монотонно напевали жестокие романсы: «Спрятался месяц за тучку», «Зачем ты, безумная…» или «Маруся отравилась». Спали в этой же мастерской на грязном полу с насекомыми.
У портных работа была почище. Работали они, как правило, в небольших мастерских или в одиночку. Очень редко можно было встретить в Москве портновскую мастерскую, в которой бы работало 50 и более человек Москвичи узнавали портного по кривым ногам. Ноги приобретали у него такой полусогнутый вид в результате длительного ежедневного сидения, скрестив их, на «катке» — большом столе. С появлением швейных машин ноги у портных стали выпрямляться. Зарабатывали портные столько же, сколько рабочие. Бывало, что и пили так же, как они. В портновских заведениях чай утром не давали. В обед в одном из таких заведений ели щи со снетками. Из трёх положенных снетков, в тарелке, правда, насчитывалось только два. «Третий на прогулку отплыл», — шутил хозяин. Хлеб был, а ножей не было. Ложки рабочие покупали за свой счёт. Вставали они в четыре часа утра и работали до позднего вечера. В мастерской грязь, мусор по колена. Коптили лампы. Один утюг приходился на всех, да и тот часто ломался. В расчёт рабочим выдавали копейки, а заикнёшься — вообще ничего не получишь.
В портновском деле, в отличие от сапожного, участвовали женщины. Портних в Москве были тысячи. Работали они под вывесками «Modes et Robes», оплаченными пошлиной. В больших мастерских швеи трудились с девяти утра до семи-восьми вечера, а в мелких, работавших без вывесок в случае посещения их чинами полиции — с восьми утра до восьми вечера. Научиться портновскому ремеслу ученице легче было в маленьких мастерских, поскольку здесь ей приходилось выполнять все операции, а не в больших, где работницы специализировались на выполнении какой-нибудь одной операции. Из больших мастерских поэтому и выходили рукавницы, корсажницы, юбочницы и пр. Лучше всех зарабатывали юбочницы — до 30 рублей в месяц, в то время как корсажницы — 8–10 рублей, а рукавницы и того меньше — 5–7. Тусклый свет, спёртый воздух, теснота, пыль, постоянно согнутое положение тела, скудное питание, бесконечно долгий рабочий день были обычными условиями жизни тружеников портновских мастерских.
Помимо мастерских, оплаченных пошлиной, в Москве существовало множество так называемых свободных портних. Вывески эти портнихи не имели и о своём заведении извещали прохожих, выставляя в окнах своих квартир на первом этаже (в своей комнате, а чаще на кухне) журналы парижских мод.
Под стать сапожникам мужчинам были женщины-прачки. Не зря же говорили: «Пьёт как сапожник, ругается, как прачка». Труд прачки считался самым каторжным. Почти в каждом подвале московского дома находилась прачечная. От постоянного горячего пара, кипятящейся мыльной воды и разведённых на углях горячих утюгов в прачечных царила удушливо-затхлая атмосфера и на стенах большими пятнами выступала сырость. В 30–40-градусной жаре, когда приходилось зимой открывать дверь прачечной, прачку, мокрую от пота и окружающей влаги, охватывал ледяной холод. Многие подхватывали простуду, ревматизм, а потом и чахотку. Были прачки «чистые» и «чёрные». «Чистые» стирали белое бельё, а «чёрные» — цветное. Первые за свой труд получали 8–10 рублей, вторые — 5–8, не считая хозяйских харчей. Гладильщица крахмального белья получала в месяц 12–15 рублей. В прачечных, как и в портновских мастерских, девочки 13–14 лет работали ученицами. Их сюда сбывали родители, не имевшие возможности их прокормить. Учение длилось два-три года, а иногда и четыре. Хозяйка прачечной жалованья ученицам не платила, а только одевала и кормила их всякой дрянью. Девочек заставляли делать самую грязную работу и били.
Весной из деревень приходили в Москву «капорки», или «полольщицы». В конце зимы их нанимали вербовщики. Эти вербовщики в качестве задатка давали девушкам 1–2 рубля и забирали у них паспорта. Сначала они работали в парниках, потом в поле. Жили в сараях, спали вповалку. Зарабатывали в месяц не более 12 рублей.
Пели за работой не только сапожники. Пели ещё и щёточники. Работать они начинали обычно в четыре часа утра. Чистая работа была у тех, кто делал зубные щётки. Белый волос с помощью вязального крючка продевался сквозь отверстия в головной части костяной колодки. За день таких щёток можно было изготовить, при всём старании, не более четырёх дюжин на 16 копеек Совсем другое дело — платяные и сапожные щётки. Их волос сажали на расплавленный вар или канифоль. Поэтому полы в таких мастерских вечно были залиты этими липкими веществами. Спавшие на полу в мастерских рабочие прилипали к полу. На всю мастерскую имелись одни опорки. Когда наступало время пить чай, один из щёточников надевал опорки и в сопровождении босого мальчика бежал в ближайшую чайную или трактир. Прибежав туда, он отдавал опорки мальчику, и тот возвращался с ними в мастерскую. Тут их надевал другой рабочий, и мальчик снова бежал с ним до чайной. И так пока не перебегут туда все. После чаепития вся история повторялась в обратном порядке. Но все эти неудобства, гадкая пища, низкий заработок (3–7 рублей в месяц), бесконечный рабочий день были мелочью по сравнению с сибирской язвой. А именно этой болезнью нередко болели щёточники, поскольку хозяева, экономя деньги на сырье, покупали «из-под полы» по дешёвке шкуры заражённых животных.
Бывало, с улицы до москвичей доносились дребезжание железа, стук колеса тележки по булыжной мостовой и слова: «Чинить кровати, паять вёдра, тазы, корыта починять!» Это кричали бродячие слесари, или «починялы», как называли их московские обыватели. Это были крестьянские парни лет 16–18. Ходили они подвое, иногда по трое. В тележке таскали с собой большие ножницы, которыми можно было резать листы железа, паяльник и, чтобы его нагреть, маленькие мехи, а также походную жаровню. Были у них и молотки, и даже небольшая наковальня. Из-за того, что заказчиками их являлись обычно женщины, величали их в народе «бабьими работниками». По бедности своей женщины расплачивались с ними нередко какими-нибудь старыми вещами: корытами, кастрюлями, кроватями, тазами, да и те по большей части были ржавые и дырявые. Что-то из этого добра слесари чинили и продавали, что-то использовали на изготовление «заплаток», а что-то выменивали на олово или продавали как «лом». Заработав в одном дворе 15–30 копеек они перекочёвывали в другой. Так в день им удавалось заработать 1–2 рубля. Зимой часть бродячих слесарей пристраивались на работу в слесарные мастерские и к жестянщикам, поставлявшим свой товар на Сухаревку. Большинство же их в эту пору, а также на время летних работ уходило в деревню. Живя в Москве, они ночевали в сараях, а то и просто под открытым небом. По большим праздникам, раза четыре в год, отсылали они домой рублей по 20.
Ходили по городу и дровоколы. Рубить дрова на даче, да ещё в лёгкий морозец, одно удовольствие, как, впрочем, и доставать ведро из колодца, слыша, как плещется в глубине его вода да гремит цепь, приделанная к барабану, который вы вертите за большую железную ручку. Однако дровоколам вся эта романтика была чужда. Одетые в отрепья, в мороз и жару слонялись они с тяжёлыми колунами и клиньями по Москве, ища работу. Радовались, когда попадались дрова второго сорта. При ударе колуном такие поленья разлетались на две части. Совсем другое дело, когда попадались поленья первого сорта. В них часто встречались суки, в которых увязал колун, и приходилось вбивать клинья для того, чтобы извлечь его. На операцию такую уходило десять минут и много сил. А чтобы наколоть сажень дров и заработать 45 копеек, дровоколу требовалось полтора-два часа. Бывало и больше, если хозяйка посчитает, что дрова наколоты слишком крупно, и не заставит их переколоть заново. И всё-таки хорошо, когда работа была, за месяц можно было заработать 25 рублей, а вот когда её не было, в особенности летом, дровоколам приходилось совсем плохо. Не случайно большинство из их не имело семьи — прокормить невозможно. Жили дровоколы в Москве обычно поблизости от дровяного склада, занимали крошечную каморку или снимали койку.
Помимо дровоколов с дровами работали и так называемые кладчики. Их в Москве было немного, а в XX веке они вообще перевелись. Работа их заключалась в укладке дров. На первый взгляд работа, не требующая большой фантазии и сноровки, однако в городе, который отапливался дровами, это было немаловажно, ведь сложить поленья можно так, что в кладку одного и того же размера войдёт две с лишним сажени дров, а можно сложить так, что в ней поместятся все четыре. За такое умение и ценили кладчиков москвичи. Платили им за сложенную сажень дров по 10–20 копеек Плата зависела от вида дров. За крупные и тяжёлые поленья платили больше, чем за мелкие и лёгкие. «Мостаки», то есть наиболее ловкие и опытные кладчики, могли уложить в день до 30 саженей дров и заработать до 4–5 рублей. Получив заработанные деньги, кладчики запивали на неделю. Совмещая тяжёлую работу с отчаянным пьянством, они сокращали свою жизнь, как правило, до 45–50 лет.
И всё-таки, как бы ни болела после работы у дровокола и кладчика спина, как бы ни ныли у них руки, жизнь их нельзя было сравнить с жизнью посадчиков и строгальщиков. Трудились они не на свежем воздухе, как дровоколы, а в больших деревянных сараях с маленькими окнами. Такие сараи можно было встретить в Даниловке, в Марьиной Роще, в Зарядье и других частях города. На прибитых к стенам вывесках можно было прочитать: «Посадочная мастерская Сидорова» или: «Посадочное заведение Желтобрюхова», а то и просто: «Заготовочное заведение». Что же заготавливали эти заведения? А заготавливали они кожи для простых сапог, какие в основном носили крестьяне и солдаты. Заготовка эта выглядела так на полу сарая стояли баки и котлы, в которых вымачивались кожи, поступившие с кожевенного завода. В задачу посадчиков входило сделать эти кожи мягкими и восприимчивыми к краске. Для этого-то кожи и нужно было мочить в какой-то зловонной жидкости. Посторонний человек не привыкший к такому страшному удушливому смраду, мог, войдя в сарай, потерять сознание. Летом, когда окна сараев были открыты, местные жители старались обойти эти заведения стороной, а когда не удавалось, переходили на другую сторону улицы, зажав нос и стараясь не дышать. Посадчики же, склонившись над котлами, проводили здесь по 12–13 часов, а то и больше. Они мяли руками кожу, погружённую в жидкость, а потом развешивали её на крючках, чтобы она растянулась. Строгальщики выравнивали и выстригали кожу перед окраской. Помимо посадчиков и строгальщиков в сараях этих работали мальчишки — ученики, пришедшие из ближних деревень. Первые четыре-пять лет они работали бесплатно, за хлеб и воду. Их нещадно по всякому поводу били хозяева, доставалось им и от рабочих. Последним хозяин платил по 9–11 рублей в месяц и кормил такой дрянью, что вспоминать противно. Иногда, по праздникам или в воскресенье, он приглашал рабочих в трактир попить чая с калачом или селёдкой, за что рабочие должны были отработать полдня. По бедности своей рабочие семей не имели и ночевали в том же вонючем сарае, в котором работали. Поживёт, поживёт человек такой жизнью, потом возьмёт да и помрёт.
Нелёгок был труд и крючников, а проще говоря, грузчиков. Крючниками их называли потому, что металлический крюк был их главным и единственным рабочим инструментом. С его помощью они цепляли груз, который взваливали на свою, покрытую холщовым мешком спину. Груз этот часто весил 8–10 пудов, то есть 130–160 килограммов. За работу от зари до зари они имели в день целковый, так называли раньше металлический рубль, и несли его в кабак Напившись, затевали драки, избивая друг друга кулаками и крючьями. Вернувшись в грязное смрадное помещение, в котором они снимали койку за 3–5 рублей в месяц, заваливались спать. Наутро, встав с головной болью и ломотой во всём теле, говорили себе: «Ничего, на работе разгуляюсь». После кабака и платы за койку у крючника оставалось 50–60 копеек в день на еду. Деньгами на еду распоряжался артельный староста, поскольку крючники работали артелями. Староста же, как правило, утаивал часть заработка крючников и денег, полагавшихся им на харчи. Да были бы ещё харчи, а то так отбросы. Не зря крючники в шутку говорили, получая баланду: «А мне потухлее, да побольше». Впрочем, и те, кто питался отдельно от артели, в харчевнях, тоже не очень-то от этого выигрывали. Подавали там тухлую печёнку с рубцами и другое гнильё. И вот проходило два-три года, и сочетание тяжёлого труда, плохого питания и пьянства приводило к тому, что здоровый, цветущий человек разваливался, становился инвалидом и возвращался доживать свою жизнь в деревню или превращался в босяка.
Труд слесарей в железнодорожных депо тоже лёгким не назовёшь. Правда, высококвалифицированные слесари работали в помещении и в начале 10-х годов XX века зарабатывали по 2 рубля 75 копеек в день, но слесарей таких было немного. Большинство их работало на улице, торчало целыми днями в ямах под вагонами и паровозами, из которых, бывало, лились на них вода и масло. Рабочий день слесарей длился девять часов, а заработок составлял от 1 рубля 50 копеек до 75 копеек. Сверхурочная работа оплачивалась в полуторном размере. Проработав на этой тяжёлой работе 10–12 лет, слесари, потеряв силы, шли в кочегары, на водокачки, в сторожа. Кое-кому, правда, удавалось выбиться в монтёры или на другую, более выгодную, работу.
Имела свои «сладкие» стороны и жизнь рабочих кондитерских фабрик. Вообще кондитерские заведения были трёх видов: большие фабрики, мелкие розничные фабрики, а также кустарные производства. На больших фабриках, таких как «Эйнем», например, рабочий день хоть и длился по девять-десять часов, зато каждый год предоставлялся двухнедельный отдых. Заработок составлял 25 рублей в месяц, а те, кто верой и правдой прослужил 25 лет, становились юбилярами и получали в два раза больше. Хозяева тяготились старыми, дорогостоящими юбилярами и при первой возможности старались избавиться от них, а поэтому юбиляры нередко слышали от своих товарищей по работе такие слова: «Ну, юбиляром стал, теперь надо быть тише воды, ниже травы, а то живо без работы останешься». Особенно строго наказывали за поедание продукции фабрики на рабочем месте. За это могли оштрафовать на 3 рубля. Правда, уследить за этим было нелегко, и многие рабочие в результате злоупотребления кондитерскими изделиями наживали себе катар желудка. Поскольку сладкое любят дети и женщины, не удивительно, что число последних на фабриках из года в год росло. Платили женщинам по 40–50 копеек в день, так что в месяц заработок их составлял 12–15 рублей. За сверхурочную работу, она была летом и осенью, когда варили варенье, платили вдвое больше, но и штрафы драли высокие. Заварит работница кипяток — рубль штрафа, пальцы оближет — два, а съест конфету — вообще увольнение. Из-за всего этого работницы на фабрике долго не задерживались, а подыскивали другую работу и уходили. На их место зимой приходили из деревни временные рабочие, мармеладчики и монпасейщики. Жизнь тех, кто трудился на фабриках, где хозяевами были французы и немцы, была несколько лучше, чем у тех, кто работал на своих, русских, хозяев. В заведениях, принадлежавших иностранцам, лучше относились к людям и условия труда были лучше, чище. Одно было плохо: мастера-иностранцы не знали русского языка, а поэтому понять, что они хотят, было трудно. В мелких розничных кондитерских хозяева платили работникам по 30 рублей в месяц, да и за съеденные карамельки не штрафовали. А вот в кустарных мастерских, где в конфеты добавляли краску и всякие отбросы, жизнь рабочих была намного тяжелее. Работали они по 15–18 часов за 18–20 рублей в месяц. Мастерские были грязные, смрадные, и рабочих в них было набито как сельдей в бочке.
Разными были и предприятия ювелирного промысла. На окраинах города существовали мастерские, где изготовляли украшения «на скорую руку», которые сбывали в базарные дни на Сухаревском или любом другом рынке. В центре города: на Кузнецком Мосту, Петровке или Тверской, находились мастерские, поставлявшие свои изделия в крупные магазины. В них работали мастера достаточно высокого класса. Золото в порошке или в виде слитка здесь переплавлял и изготавливал из него вчерне украшение так называемый мандеровщик. После него за вещь брался шлифовщик, а вставлял в неё камни закрепщик. Квалификация и тонкость работы требовали от ювелира точности глаза и твёрдости рук. Поэтому среди них не было алкоголиков с трясущимися руками. Человеке такими ручками мог легко потерять с похмелья малюсенький драгоценный камушек, получить за это по шее от хозяина и выплатить стоимость камушка. Кроме того, вставить камушек в нужное гнёздышко трясущимися ручками невозможно. Плоские медальоны или брелки из золота делали чеканщики, а потом передавали их гравёрам. Те на медальонах и перстнях гравировали разные фигуры, инициалы, имена. На серебряной пепельнице, предназначенной для подарка другу, гравёр, по просьбе клиента, красивым почерком вывел слова: «Кури, кури, скотина, — умрёшь от никотина». За день работы гравёр зарабатывал полтора — два с половиной рубля, закрепщик и чеканщик — до четырёх, а мандеровщик — до трёх. Жили ювелиры, как правило, на своих квартирах.