Проблемы существовали и с физикой. Уже в XX веке, когда на улицах Москвы появились электрические фонари, по городу поползли трамваи, а в кинотеатрах тапёры забарабанили по клавишам разбитых фортепьяно, ученики реальных училищ и гимназий продолжали познавать мир по учебнику Краевича, в котором сообщалось, например, о том, что теплота, электричество и магнетизм суть особого рода жидкости, которые, находясь в хорошем проводнике, распространяются с большею или меньшею скоростью, а в плохом — медленно. За единицу электричества Краевич принимал «такое его количество, которое будучи сосредоточено в одной точке, в расстоянии единицы длины от другой точки, в которой также скоплена единица электричества того же рода, производит на эту единицу отталкивание, равное единице силы (например, миллиграмму)». Что во всём этом могли понять бедные дети? В конце концов за них вступился учитель физики Д. Д. Галанин. Он обратился к директору своей гимназии с просьбой дозволить ему преподавать физику не по учебнику Краевича, а по учебнику Ковалевского, более современному и понятному. Однако директор его не поддержал. Школьники продолжали познавать мир по толстому и устаревшему учебнику Краевича.
С большой подозрительностью относились поборники народного просвещения и к естествознанию. В середине века его посчитали «не соответствующим духу русской народной школы». Известный народный педагог Горбов требовал вообще запретить в сельских школах касаться мироведения на том основании, что сами «требования жизни» — против естественных наук В начале XX века Священный синод по поводу естественных наук высказался так «Преподаватели других предметов должны со своей стороны… в деле надлежащего религиозно-нравственного воспитания учащихся, избегать малопроверенных гипотез, идущих вразрез с христианским мировоззрением, без достаточного критического разбора». По этому поводу одна из газет того времени замечала: «…Под этими приличными одеждами („малопроверенными гипотезами“) требуется вовсе неприличное: чтобы геология отказалась от своих периодов и приняла семь дней, чтобы естествознание отреклось от теории эволюции, чтобы сравнительное языкознание совершило самоубийство в пользу „вавилонского смешения языков“».
Хранителей религиозного целомудрия молодёжи смущало то, что, вдаваясь в подробности науки, молодые люди начнут узнавать лишнее, то есть то, что не укладывается в рамки религиозных догм и, в частности, в первую книгу Библии Бытие, написанную лет эдак тысячи три тому назад. Поэтому-то их так обрадовала появившаяся в конце века статья бывшего ректора Московского университета А. Тихомирова под названием «Что дали зоологи за последние 30 лет?». В этой статье профессор писал: «С облегчённым сердцем можем мы отметить отрадное явление: в результате новейших исследований ошибочность конечных выводов дарвинизма вообще и по отношению природы человека в частности становится с каждым днём всё более и более очевидною». В естественных науках вообще видели причину многих несчастий России. В 1885 году на Бестужевских высших женских курсах в Петербурге Министерство просвещения запретило преподавание таких «безнравственных» наук, как анатомия, физиология, биология и пр. К решению такому министерство пришло после того, как выяснилось, что из 2995 слушательниц курсов только 1352 вышли замуж.
Сладостное предчувствие чиновников от образования и их единомышленников скорой победы над учением Дарвина, страстное желание развенчать все эти научные выкрутасы были продиктованы не только верой, привитой им с детства, но и опасением за незыблемость установленного в государстве порядка и, в частности, триады, состоящей из самодержавия, православия и народности.
«Пожелаем же от души нашему правительству, — писал А. Тихомиров, — нашим родителям и педагогам… скорейшего выздоровления русской школы, дабы она, став в научном отношении на уровень с лучшими европейскими школами, давала России истинно русских людей, сознательно преданных православию, самодержавию и русской народности, а следовательно, и надёжных помощников царю, к облегчению трудного подвига его самодержавного служения». Трудно усомниться в искренности этих слов. Человек, их писавший, бесспорно желал добра своему отечеству, так же как и его предшественники, которые в 1819 году ввели в Московском императорском университете вместо философии обязательное богословие и плату за обучение. Правда, они тогда не говорили о том, что необходимо поставить образование в России «в научном отношении на один уровень с лучшими европейскими школами». В конце века об этом заговорили, наступило другое время: России не хотелось отставать от Европы в научном и техническом отношениях. Волей-неволей люди стали понимать, что одними молитвами не проживёшь. Но как совместить европейское образование с искоренением свободомыслия? Нельзя же, в самом деле, как это считали некоторые писатели-сатирики, издать указ о введении единомыслия в России. Вспомнили Францию, где студентам университетов вообще запретили говорить на любом языке кроме латыни. Нарушение этого требования каралось поркой. Шпионы-доносчики, или, как их называли, «волки», шныряли то тут, то там и подслушивали на каком языке говорят ученики. Пример неплохой, но старый, из XV века. Думали, думали и решили: а не заставить ли нам наших оболтусов изучать древние языки, тогда и выглядеть будем по-европейски и на естественные науки, вводящие в соблазн научного объяснения миропорядка, меньше времени останется. Отговаривались же тем, что познание этих наук требует более зрелого ума, чем тот, которым располагают школьники, а следовательно, изучение их следует ограничить поверхностными знаниями, не углубляясь в детали. О математике же один из «новаторов» высказался в том смысле, что она «не соответствует всей умственной организации человека». Что он имел в виду под «умственной организацией», сказать трудно. Может быть, его не устраивала узость математического мышления, далёкого от религиозного мировосприятия. Не помогла в данном случае математике и её аполитичность, к которой так стремились деятели школьной реформы.
И всё-таки, несмотря на такое отношение к математике некоторых представителей общества, нельзя не отметить, что полученные в начале XX века в гимназиях и реальных училищах знания по этой дисциплине были если не шире, то, во всяком случае, основательнее тех, которые даёт современная школа. Жаль, конечно, что реформирование российской школы пошло не по линии приоритетного развития точных наук В этом случае Россия, надо полагать, стала бы более технически оснащённой страной. Главный же инициатор школьной реформы М. Н. Катков, редактор газеты «Московские ведомости», обосновывая внедрение древних языков в школьный курс, указывал на то, что главная цель образования — воспитательная, что она требует, чтобы над всеми предметами господствовал один предмет, которому была бы посвящена большая часть школьного времени и к которому воспитанники возвращались бы каждый день. На каком же предмете следует сосредоточиться? — вопрошал идейный вдохновитель реформы, — и сам себе отвечал: предмет этот — общее наследие всего цивилизованного человечества, это два исторических языка, на которых сохранились сокровища высокой культуры, латынь и греческий. Каткову вторили подпевалы. «Каждое слово этих языков, — говорили они, — есть факт исторический!» И во многом были правы. Древние языки, безусловно, позволяют человеку расширить картину мира и понять прошлое. Одна латынь чего стоит! Ведь это она дала жизнь десяткам европейских языков, а как красиво звучат на ней молитвы Ватикана! А разве не прав был чеховский Беликов, тот самый «человек в футляре», когда говаривал: «О, как звучен, как прекрасен греческий язык!» — а потом, прищурив глаз и подняв палец, произносил: «Антропос!»
Не удивительно, что при таких реверансах в сторону древностей, на изучение мёртвых языков у гимназистов уходило свыше 40 процентов времени, потраченного на занятия. Дети зубрили латинские неправильные глаголы, отрывки из сочинений Юлия Цезаря, Вергилия, Тита Ливия и Цицерона, Демосфена и Фукидида, Еврипида и Софокла, а преподаватели по своей воле не имели права хоть как-то сократить или упростить программу. Единственное, что они могли сделать и делали, это обратиться к попечителям учебного округа с просьбой о введении в седьмых-восьмых классах дополнительных уроков латыни, сославшись на то, что дети не успевают освоить программу в установленный срок Гимназия, которая могла дать ученику восьмого класса отсрочку от армии, лишена была возможности сама, без разрешения свыше, сократить объём произведений древних авторов, изучаемых на уроках латыни!
Приходится удивляться, как могла вместить в себя такое количество знаний голова щупленького гимназиста. А сколько учебников и пособий приходилось этим мученикам просвещения таскать в своём ранце! Не зря же Антон Павлович Чехов в одном из писем назвал его «товарным вагоном».
В конце концов, нагрузки, которые несли школьники при усвоении нужных и ненужных знаний, ещё в 1860-е годы стали волновать педагогов.
Педсовет одной из московских гимназий принял в связи с этим такое решение: «В видах более правильного распределения ежедневных занятий учащихся необходимо каждому преподавателю при задавании уроков по мере возможности при посредстве взаимных между собою совещаний сообразовываться с предстоящими ученикам на каждый день уроками по другим предметам, чтобы не впадать в возможность обременения учеников занятиями сверх их сил, так как непосильный и неравномерно распределённый труд может, с одной стороны, оказать неблагоприятное влияние на их здоровье, а с другой — подавлять в них самоё расположение к занятиям теми науками, по которым могли бы действительно оказаться уроки для них особенно обременительными».
Время показало, что преподаватели разных научных дисциплин не очень-то «сообразовывались» между собой при назначении домашних заданий. Каждый из них, естественно, стремился к тому, чтобы ученик больше знал по его предмету.
Директора же гимназий, как государственных, так и частных, ставили своей целью создание учебному заведению известности, как наиболее солидному, дающему обширные познания, воспитывающему элиту общества, и тем самым стремились обеспечить себе более высокий доход. Нельзя забывать, что к концу XIX века в России всё больше и больше детей из низших сословий получало доступ к начальному и даже среднему образованию. Это не могло не раздражать аристократию и вообще «приличное» общество, считавшее свои привилегии божественным даром.
Возмущённый демократическими сдвигами в области образования, один из их противников с возмущением писал в «Московских ведомостях» следующее: «Доступ к высшим наукам стал слишком прост. Науку выбросили на улицу, её втоптали в грязь… Приготовление к высшим сферам человеческой мысли стало делом менее серьёзным, чем приготовление к сапожному или столярному мастерству. Для поступления в университет оказалось достаточным несколько месяцев механической подготовки… университетские аудитории наполнились массами полудиких, полуграмотных мальчишек, не способных ни к чему отнестись осмотрительно и критически… к науке подводились головы порченые, фальшиво возбуждённые, болезненно надменные мнимым образованием».
В этом презрении к простолюдинам отражалось и опасение за своё будущее, за будущее своих детей, на которых эти «полудикие и полуграмотные мальчишки» могли оказать самое пагубное влияние. Взять, к примеру, хотя бы изучение латыни. Большинство сторонников изучения древних языков и школьной реформы языков этих не знали, а, между прочим, оказалось, что в произведениях древних авторов попадались не совсем подходящие для русского монархиста высказывания. Что же было делать, не отменять же реформу? Из этого щекотливого положения нашли такой выход: потребовали от гимназистов, чтобы они «не пускались в неуместные научные исследования философского свойства прочитанного». Короче говоря: «зубрить зубрите, а думать не думайте». Где же здесь «приготовление к высшим сферам человеческой мысли», спросите вы — и не получите ответа. Впрочем, древние авторы — это мелочь. Идейную непорочность учащихся могли нарушить вполне современные отечественные авторы и издания. Литератор тех лет Евгений Чириков в очерке «О родителях и учениках» изобразил преподавателя, строго стоявшего на консервативной позиции. Этот тип, а очерк появился в печати в 90-х годах XIX века, бывало, говаривал ученикам: «У кого найду хоть одну книжку „Русской мысли“, „Вестника Европы“ (более-менее прогрессивные журналы. — Г. А) или подобной либеральной дряни, тому напишу такую характеристику, что его ни в один университет не примут». Не жаловал он и Салтыкова-Щедрина. Обнаружив как-то у одного из учеников его книгу, он её, разумеется, конфисковал, а проводя на следующий день урок в другом классе, заявил: «Вчера я нашёл у одного из вас книжку Щедрина. Я этого доморощенного философа и сам не читал, и вам читать не позволю!»
А ведь всё это говорил человек почтеннейший и даже в некотором смысле образованный, прослуживший на ниве народного образования не один год. Он и подобные ему были отчаянными патриотами, людьми патриархальными, умудрёнными большим жизненным опытом, однако деятельность их в конечном счёте была направлена не на пользу, а во вред отечеству, поскольку из своих учеников они воспитывали не мыслящих людей, способных к творческой работе, а людей нелюбопытных и скучных.
Появлению в высших учебных заведениях страны разночинцев способствовало то, что с годами в России постепенно стирались сословные перегородки, а за аристократическое происхождение на ярмарке достоинств давали всё меньше и меньше. К тому же в XIX веке воспитанием молодёжи занялись не только представители церкви, но и люди светские. Появился ряд книг, в которых детей дьячков, крестьян, мещан, купцов стали учить, как жить и как себя вести, а родителей — как воспитывать детей.
Константин Фёдорович Костанжогло, которого мы можем встретить на страницах второго тома гоголевских «Мёртвых душ» (им восхищался сам Павел Иванович Чичиков, видя в нём прекрасного хозяина, любящего простую жизнь), написал книгу о воспитании купеческих детей. В ней он советовал молодым людям подражать предкам и не видел большого вреда в жульничестве. Признавая, что купцы не всегда сколачивали себе капиталы честным путём, Костанжогло восклицал: «Это ещё не беда! Кто Богу не грешен — бабушке не внук! Зато они вставали со словом Божиим на устах, да и в церковь Божию жертвовали немало, — вот и выходит, что они достойные люди».
Жеребцов, автор книги «Русская цивилизация, сочинённая г. Жеребцовым», снисходительно относился к таким недостаткам русских людей, как лукавство, недостаток твёрдости, леность и наклонность к чужому, проще говоря, к воровству, поскольку видел в них следствие монгольского владычества. Все эти недостатки, по его мнению, с лихвой окупались такими достоинствами, как верность православию, набожность, покорность и сострадательность. Последнее, кстати, не мешало Жеребцову быть сторонником применения в отношении «простых людей» телесных наказаний. Такое противоречие автор книги объяснял тем, что телесные наказания простой человек переносит легче других наказаний, поскольку знает, что их терпел сам Христос, стало быть, не грех эти наказания терпеть и ему. Не знаю, как с точки зрения православия, но с точки зрения человеческой мысль довольно странная. «Не простой» человек ведь тоже знал о страданиях Христа, почему бы и ему не воспринимать порку как должное, а вот поди ж ты, нет, он воспримет её как оскорбление и унижение достоинства!
Другой «теоретик» того времени, Токарев, делил русских людей на две части, два слоя: верхний, в который входят образованное духовенство, дворянство, столичное купечество и артисты, и другой, тот, в который входят все прочие лица. Объединить их может только образованность, писал Токарев, а для этого она должна опираться на набожность, преданность царскому дому, любовь к отечеству, добродушие и гостеприимство. Токарев учил повиноваться верховной власти и законам и предлагал в целях общественного преуспеяния награждать добродетельных граждан, для примера прочим, знаками отличия.
Воспитанию добродетелей, культивированию среди юношества «умеренности и аккуратности» в те времена был посвящён не один научный и литературный труд. Примером тому могут служить «Основные законы воспитания» Миллера-Красовского, кандидата Петербургского университета по факультету историко-филологических наук Труд этот пестрел такими фразами, как «Повинуясь, дети учатся любить», «Не рассуждай, а выполняй» и пр. Мотивируя свою мысль о том, что ребёнок привыкший к возражениям, мало-помалу усваивает себе нежелательное право переговоров, он писал: «Чем же являются все эти возражения, переговоры, как не проявлением идеи равенства!» И далее: «Если признать истину, что привычка много значит… и человек всегда постепенно доходит от малого до великого, то здравое воспитание не допустит резонов (объяснения причин. — Г. А) у детей. Оно непременно установит для всех воспитываемых, без разбора возраста и сословия, разумное правило: „Не рассуждай, а исполняй!“».
Полезные советы, если не на все, то на многие случаи жизни, содержались и в книге Ефима Дыммана «Наука жизни, или Как молодому человеку жить на свете» (1859).
Е. Дымман в своих нравоучениях ссылался на книжонку под названием «Сорок лет пьяной жизни», повествующую о том, как один человек сгорел от пьянства, а другой, неумеренно предавшись ласкам женщин, сначала потерял память, а вскоре вообще отдал Богу душу.
В «Науке жизни» можно встретить и такие наставления: «В отправлении своей обязанности помни, и всегда над ними трудись, два главных обстоятельства: безусловно угождать своему начальству и держать всех в порядке и повиновении. Дела исполняй всегда открыто и торжественно… держись крепко формальности… ничего не делай на словах, а все дела должны быть ясно изложены на бумаге и облечены в законную форму, крайне необходимую для справок… Истинно умный человек должен скорее и ловчее найтиться к приобретению средств к жизни… легче прослыть в свете глупому — умным, чем честным образом нажить состояние… При первой встрече с неизвестным человеком всегда нужно смотреть, не переодетый ли это разбойник или неблагонамеренный фискал (доносчик — Г. А)… вообще с людьми надо быть крайне осторожным… более всего надобно осторожности в словах: никогда ни с кем не говори о политике и не рассуждай о правительстве, это самый опасный разговор, в нём могут представить твои слова совсем в другом виде и оклеветать тебя, и через то одним разом можешь ты безвинно потерять всё и даже самую жизнь…
Женись никак не ранее 35 лет, потому что, женившись моложе, мог бы ты иметь пятнадцать и более детей, что составило бы тебе тяжкое обременение… если девица прельстит тебя… спасайся! От девицы, начинающей тебе нравиться, на которой ты по благоразумию жениться не можешь, нет другого способа спастись, как только от неё бежать и никогда с нею не встречаться».
По вопросу о женитьбе, надо сказать, авторы педагогических трудов во мнениях расходились. Костанжогло, например, считал, что сына, замеченного в «волокитстве», следует непременно женить.
Основываясь, вероятнее всего, на собственном опыте, Дымман советовал завести тетрадь, в которую вписывать в алфавитном порядке имена и отчества всех начальников, товарищей и знакомых для того, чтобы, перечитывая её время от времени, можно было каждого называть по имени и отчеству. Это позволит тебе проявлять учтивость и доставит удовольствие тем, к кому ты обращаешься.
«Если встретив знакомого, — писал Дымман, — ты не находишь предмет для разговора, то начинай смело хвалить собеседника или его одежду, экипажи, лошадей, дом и всё, что у него знаешь хорошего. Разговор, начатый таким образом, всякий станет продолжать охотно и всегда за него будет тебе признателен. Такова человеческая природа!»
В популярной книжонке «Истинный друг духовного юноши» содержалось 543 наставления. Среди них были такие: «Не ходи в публичные заведения, на публичные гулянья, на звериные травли, конские ристалища… не посещай театральных зрелищ, не читай повестей и романов, сочинённых для занятия и развлечения праздного досужества… Ты можешь таким чтением расстроить своё воображение, развратить сердце, взволновать твою чистую юную кровь, а иногда и неопытный ум твой заразить идеями вредными, гибельными… Не приучайся к пению светскому, чтобы тебе не образовать по нему своего голоса, который будет некогда органом возвещения людям воли Божьей…. Не смотри на красоту лица человеческого, девы не зазирай и не смотри ей прямо в глаза… Будь осторожен, чтобы дьявол не омрачил юного твоего ума заблуждением, все свои познания старайся сделать точными, ясными и полными, для сохранения свободы воли своей не подчиняй её страстям своим… В обществе лиц, высших себя, не начинай разговора, больше молчи и слушай, что они говорят… С высшими говори голосом не громким, несколько тише, чем как они говорят, и никогда не оспаривай их мнений, хотя бы они были противны твоим убеждениям. Начальникам и наставникам, а равно и всем выше себя отдавай почтение искреннее, с любовью. При встрече с ними, обернувшись к ним лицом, сними шапку и поклонись, и… пока не позволят тебе накрыться, не надевай шапки… Не забывай принятых в обществе правил обращения. Говори „вы“ лицам, превосходство которых сознаёшь перед собою, и ко всем людям, тебе неизвестным, но почтенным по наружности, „ты“ — своим друзьям, прислуге и всем, над кем очевидно твоё превосходство, „добрый день“ или „здравствуйте“ — при свиданиях, „до свидания“ — при прощании, „извините“ или „виноват“ — за свою неловкость в слове или при обращении, „простите“ — за такую же неловкость перед высшим себя, „благодарю покорно“ — за оказанную тебе услугу или за выражение участия… Пришедши в чужой дом, ещё не входя во внутренние покои, осмотри свою одежду, поправь волосы, очисти обувь от грязи… В домах, где есть передняя, оставляй в ней свою шинель и галоши… в зале помолись Богу… всегда имей при себе носовой платок, чтобы на пол не плевать, старайся удержаться от зевоты, чтобы не возбуждать её у других, не смейся громко, а только скромно улыбнись, не чисти в зубах вилкой или ногтем, а также в ушах пальцем: не разваливайся небрежно на стуле и не сгибайся много… Нигде, и особенно в чужих домах, не кури табаку и даже не нюхай табаку, между прочим, и потому, что ты этою страстью можешь соблазнять ближних своих… Выпив одну или две чашки чаю, давай знать, что не желаешь пить более, для этого обыкновенно ставят чашку вверх дном на блюдечке, или, если есть чайная ложка, опускают её в пустой стакан или чашку, и благодари хозяина или хозяйку вежливым поклоном… Если будут поданы для угощения плоды или другие какие-нибудь сласти, то кушай их как можно менее, не пресыщайся во всякой сладости…»
Приведённые выше педагогические советы и наставления для отроков и юношей середины XIX века можно было бы счесть бесконечно устаревшими и не имеющими отношения к жизни людей конца века, если бы они не сформировали привычки старшего поколения.
Было в этом и плохое, и хорошее. При всей своей старорежимности кое в чём эти советы не утратили своего значения многие годы спустя и могут нам ещё пригодиться. Мы и теперь нет-нет да и набрасываемся на еду и выпивку, придя в гости, ковыряем пальцами в ушах, зубах и в носу, зеваем при посторонних, не прикрыв рукой разверзшуюся пасть, разваливаемся на стуле и даже, как 200 лет тому назад, плюём на пол. Каких-либо новых, основанных на законе суровых мер для приучения нас к достойному поведению и пресечения вредных привычек практически нет. В прошлом же такие меры были. Отучать людей от вредных привычек и непослушания была призвана розга.
Вопрос о её применении составлял один из основных вопросов российской педагогической науки XIX века. В принципе, употребление розги сопротивления в обществе не встречало, а история её применения к тому времени была стара как мир. Использование её в целях воспитания поддерживали вполне приличные люди. Согласно Училищному уставу 1828 года наказанию розгами подвергались ученики первых трёх классов, в которых тогда учились дети 10–12 лет. Сколь ни безопасны были розги для детского здоровья по сравнению с батогами (палками), кнутом и плетью, однако история их применения знает и довольно печальные примеры. В 1835 году умер ученик Коломенского духовного училища Илья Баженов, наказанный розгами по указанию протоиерея училища. Однако данный факт не послужил сигналом для общественности встать на защиту детей — общественности тогда не было, а серьёзные люди в руководстве страны посчитали данный факт простым исключением и не придали ему значения.
Дискуссии в «научных кругах» велись в основном не о существовании розги, а о количественных показателях её применения. Вообще розги в России были так же привычны, как лапти, иконы и затрещины. Н. П. Свешников, вспоминая об учёбе в церковно-приходской школе, писал в своих воспоминаниях: «Розги у нас в то время очень часто пускались в ход, и ученики друг дружку пороли с каким-то удовольствием. Как только учитель скажет, что такого-то нужно выпороть, то непременно человек пять, сломя голову, бегут за розгами».
Что касается телесных наказаний вообще, то среди российских авторов педагогических трудов по этому поводу существовали различные мнения. Упомянутый нами Костанжогло считал, что лечить детей от шалости следует прежде всего молитвой и постом. Самое лучшее наказание, по его мнению, это «ставить на колени — на молитву и сажать на хлеб и воду». Оставление же ребёнка без обеда, без завтрака, без полдника, телесные наказания, такие как постановка в угол, на колени, а также розги, надевание колпаков на голову и пр., по его мнению, ни к чему не ведут. Весьма хорошей мерой мог бы служить карцер, но лишь в том случае, если в нём ребёнку давали бы только хлеб и воду. Миллер-Красовский в целом одобрял розгу, но недостаток её видел в том, что процесс её применения занимал много времени, а это, как он считал, способствует озлоблению молодой натуры. Наказание по Миллеру-Красовскому должно было быть быстрым. Лучшее — пощёчина, вернее три пощёчины! И совсем необязательно, считал Миллер-Красовский, чтобы ученик повиновался приказанию из любви к воспитателю или по убеждению в разумности приказания. Он должен его просто бояться.
В гимназиях и реальных училищах розги со временем отменили, ведь там всё-таки учились дети из «благородных» семей, в частности дворянских, а дворяне, в отличие от других сословий в России, от телесных наказаний были освобождены. Поэтому в этих учебных заведениях использовались другие методы воздействия на учеников. В середине 80-х годов XIX века в реальном училище И. М. Хайновского за опоздание на молитву, дерзость в отношении помощника классного наставника, самовольный уход в отпуск могли снизить балл по поведению. Когда же несколько учеников прогуляли урок немецкого языка, педагогический совет, учитывая раскаяние учеников, решил балл за поведение им не сбавлять, а продержать их в воскресенье четыре часа в карцере. Применялись и другие меры поощрения и взыскания. Выставлялись оценки не только по поведению, но и по прилежанию: 5 — значило «отлично», 4 — «хорошо», 3 — «добропорядочно», 2 — «не совсем одобрительно», 1 — «худо». Редко кто дотягивал до единицы. Родителям таких безнадёжных учеников педагогический совет предлагал подумать о бесполезности пребывания их чада в гимназии, «так как оно бесплодно проводит в ней время и своею рассеянностью и совершенным безучастием в учебной деятельности товарищей только отвлекает их от дела и препятствует правильному ходу учебных занятий».
В 70-е годы XIX века хороших учеников заносили на «Красную доску», а учеников, считавших на уроках ворон, сажали за первые парты, чтобы они постоянно находились на виду у преподавателей. К тому же преподаватели таких учеников чаще спрашивали. За леность в занятиях классный наставник мог приказать ученику простоять несколько часов в классе. В учебных заведениях тех лет существовали специальные книги или журналы, в которые преподаватели на первом уроке вносили фамилии учеников, как отсутствующих, так и явившихся в класс после второго звонка, а дежурный надзиратель ежедневно составлял во время второго урока список манкировавших, а проще говоря, прогуливавших и опоздавших учеников, который вывешивался в учительской комнате с указанием причин отсутствия и опоздания для того, чтобы можно было немедленно навести о них справку и проверить истинную причину прогула или опоздания.
Учеников, получивших в течение недели неудовлетворительные отметки, по воскресеньям, после обедни, вызывали в гимназию для занятий по неосвоенным предметам.
Двадцать второго сентября 1889 года на педсовете 1-й московской гимназии обсуждалось поведение ученика седьмого класса Бастанжогло, который, как было записано в протоколе, придумал игру, принадлежащую к числу запрещённых параграфом 30-м Правил для учеников гимназий и состоящую в том, что лица, участвующие в ней, должны сделать взнос (5 копеек) и высказать своё предположение о том, кто из господ преподавателей гимназии взойдёт первым на лестницу, ведущую в отделение старших классов. Сумма сбора назначалась в пользу угадавших. 20 сентября выигравших оказалось трое и общая сумма взноса разделена между ними поровну. На следующий день Бастанжогло придумал новые варианты игры. Он предложил делать ставки на изменение расписания уроков, на вызов того или иного ученика к доске и пр. Но всей этой затее не суждено было осуществиться. Кто-то из проигравших проболтался, дошло до директора, и пришлось всем участникам классного тотализатора признаться в нарушении вышеуказанного параграфа. Педсовет решил подвергнуть учеников следующему взысканию: Бастанжогло арестовать на три воскресных дня по шесть часов в каждый, а остальных — на одно воскресенье также на шесть часов. Внести проступок их в штрафной журнал и уменьшить каждому из них балл по поведению на единицу. Вообще, снизить отметку по поведению педсовет мог за прогул, дурное поведение на переменах, за небрежное отношение к урокам, а также за появление на улице в неуказанное время.
Ограничение свободы передвижения для гимназистов было закреплено в 1870-х годах циркуляром Министерства народного просвещения. Циркуляр велел гимназистам «при выходе из класса („начальников и наставников“. — Г. А) вставать со своих мест». Он запрещал им курить, ходить в театр на пьесы сомнительного содержания, посещать трактиры, увеселительные сады, рестораны (в рестораны, кстати, детей тогда не пускали даже с родителями) и т. д. Члены педагогических советов при гимназиях, в соответствии с предписаниями циркуляра, ходили по трактирам и высматривали, не играют ли где гимназисты на бильярде.
Мог педсовет принять решение и об отчислении из гимназии учеников, не явившихся вовремя в гимназию после каникул, или тех, за обучение которых не внесена плата (в гимназиях, частных и государственных, учёба была платной. Бесплатными для всех учеников с 1910 года стали только государственные начальные училища). Члены педсовета гимназий во главе с директором, правда, могли предоставить ученикам «недостаточных», а проще говоря, бедных семей право учиться бесплатно. В XX веке особо достойные гимназисты стали получать именные стипендии, например Каткова, или такие как стипендия «В память избавления Государя Императора от опасности, угрожавшей Его Величеству в Японии». Там действительно один японец ударил Николая, тогда ещё наследника, саблей по голове.
Случалось, что педсовет просто не мог не исключить ученика из гимназии, настолько дерзким был его проступок в глазах преподавателей. Как раз такой случай в 1884 году произошёл с учеником первого класса Борисом Богословским. Оказалось, что он подделывал в «балловой книжке» баллы и подписи классного наставника, да так искусно, что учителя не сразу и заметили. За это юного фальсификатора обязали два воскресенья сидеть по четыре часа в классе. И вот во время своего заточения мальчик Боря, «находясь один в классной комнате, — как было записано в протоколе педагогического совета, — совершил проступок, который был бы признан весьма неблаговидным даже в том случае, если бы был совершён в помещении ватерклозета, а именно: он наполнил мочой классные чернильницы и подмочил один из ящиков учительского стола, объяснив это тем, что не мог выйти из класса, так как служитель на его стук дверь не открыл». Служитель категорически опроверг этот довод, заявив, что от классной двери не отходил, но Богословский открыть её не просил. История, конечно, некрасивая, и есть основания полагать, что из этого мелкого пакостника ничего путного не вышло. Но бывали случаи, когда гимназистов исключали и за вольномыслие. Так это случилось с учениками второго класса в 1895 году. 11 сентября во время свободного урока помощник классного наставника отобрал у ученика Усовского рукопись, которую тот читал ученику Асланову. В тетрадке, заполненной каракулями с невероятным числом грамматических ошибок, содержались мысли не только не согласные с учением православной церкви, но даже атеистические! Когда Усовского спросили, откуда он достал эту рукопись, он сначала молчал, а потом признался, что рукопись взял у своего товарища, Кузнецова. Узнав о том, что Усовский попался с рукописью, Кузнецов остальную часть её порвал и выбросил в окно, в Знаменский переулок. Туда кинулся помощник классного наставника, подобрал, что мог, но прочесть ничего было нельзя: рукопись была порвана и некоторые куски её исчезли, возможно, унесённые ветром. Содержание же части рукописи, которая была обнаружена у Усовского и Кузнецова, озаглавленная «Письмо в журнал „Нива“», повергло гимназическое начальство в ужас. Появление столь дерзких мыслей в лучшей гимназии города казалось невероятным. Прозевали, проморгали, проворонили, прошляпили — убивались надзиратели и педагоги. А что же там было написано? А написано было вот что: «Земля образовалась из того, что Солнце вертелось, от него откалывались куски и падали, и тогда образовалась Земля. Австралия образовалась от того, что от какой-нибудь звезды откололся кусок и упал на Землю, и можно даже предполагать, что около каждой звезды есть своя Земля. Посмотрим теперь на людей, что это за существа. Возьмём, например, то, что по учению Христа холостым быть грех, но кто смеет мне запретить не жениться? Кто так рассуждает? Хочу я и женюсь, хочу и не женюсь. Лучше бросить всё и жить свободно. Возьмём теперь святых. Святой человек, говорят, творит чудеса оттого, что он верует в Бога, но такие же чудеса можно творить и по средствам колдовства. Возьмём ещё про то, почему нельзя сидеть три года в одном классе, почему учиться нас заставляют? Лучше было бы так первые три или два года заставлять учиться, а остальные, как хочешь: хочешь — учись, а хочешь — переходи в другое училище, в котором тебе лучше нравится. Потом надо носить установленную форму, но почему же не носить нам такой костюм, который нам лучше нравится? Потом возьмём хотя бы то, что нужно ходить в церковь, но ведь дома можно лучше помолиться, чем в церкви».
Восемнадцатого сентября 1895 года в гимназии состоялось заседание педсовета под председательством директора и в присутствии инспектора. Вопрос был один: проступок учеников второго класса Усовского Николая — православного, сына доктора, и Кузнецова Бориса — тоже православного, сына купца. Когда Кузнецова спросили, откуда он заимствовал мысли, изложенные в рукописи, он сказал, что всё это слышал у себя дома, за чаем. Тогда пригласили в гимназию его отца и спросили о разговорах за чаем. Кузнецов-старший рассказал о том, что не так давно приходил к ним в дом дальний родственник жены, отличающийся крайне либеральным направлением мыслей, который и мог сбить сына с толку.
Педагогический совет постановил: Кузнецова Бориса и Усовского Николая уволить из гимназии с правом поступления в другие учебные заведения Москвы. Послабление, связанное с возможностью после исключения из одной гимназии поступить в другую, руководство мотивировало тем, что «проступок этот совершили ученики малолетние под влиянием рассказов и суждений, которые они слышали дома». Кем стали эти дети и что случилось с ними в жизни, история умалчивает, а интересно было бы знать. Ведь эти мальчишки не просто повторяли услышанное от взрослых. Взволнованные и заинтересованные услышанным, они пошли дальше, стали ниспровергать установившиеся годами порядки и предрассудки. Был ли способен на это кто-нибудь из преподавателей гимназии, а тем более её директор?
Очевидно, нет. Но как же глупо и нелепо выглядят теперь эти люди, учинившие расправу над маленькими, любопытными гимназистами!
Случались увольнения из учебного заведения и без права поступления в другое учебное заведение, но это бывало в самых крайних ситуациях. В 1916 году, например, русских учеников исключили за оскорбление особы государя императора. Одного ученика-еврея уволили «за произнесение кощунственных слов по отношению к Господу Иисусу Христу». Представляю, как ему надоели постоянные обвинения в убийстве Иисуса Христа, которого он и в глаза не видел. Двух учеников-немцев исключили за «антипатриотическое и возмущающее национальные чувства русских людей поведение». Когда началась война, немцы вообще, а не только гимназисты, стали ругать нашего царя.
Гимназисты были народом отчаянным, с открытой душой, ищущей справедливости. Их можно было порицать за то, что они ещё мало знают, мало понимают, за то, что они лезут не в свои дела, вместо того, чтобы хорошо учиться и слушать родителей, но им нельзя было отказать в искренности и чистоте помыслов. Бывало, они собирались у кого-нибудь на квартире и устраивали «чтения», то есть читали книги по естественной истории, экономике или Л. Н. Толстого, делали доклады по волнующим их темам. Некоторые, как ученик 3-й гимназии Стачинский и его друг Лыткин, пошли дальше. Подражая взрослым, они, когда в городе стало известно о смерти в тюрьме политического заключённого Ливена, изготовили листовки с воззванием к рабочим устроить по этому поводу манифестацию. Было это в 1899 году.
В 1903 году у ученика шестого класса 1-й гимназии Владимира фон Вендриха агенты полиции нашли тетрадку с текстом «Марша революционеров», в котором были такие слова: «Выше взвейся, флаг свободы, чтоб все видели тебя, от Уральских гор до Яйлы, до спасённого Кремля… Песнь боевая всё громче звучит и о свободе кричит и кричит… умер борец изнурённый…» Были ещё и такие стихи: «Царь-болван сидит на троне, окружённый всё льстецами… Что же ты спишь, рабский русский народ…» Вендрих заявил, что речь в стихах идёт о Людовике XVI, а под словами «русский народ» имеются в виду французы. Ему, конечно, не поверили и правильно сделали. Полицейские и преподаватели прекрасно понимали, кого имел в виду автор этих строк под словами «царь-болван» и «рабский народ», правда, не решались сами себе в этом признаться.
Потрясение, вызванное данной историей, было настолько сильным, что директор гимназии признал крайне нецелесообразным допрашивать по нему учеников. Такой допрос, по его мнению, мог бы вызвать у них крайне нежелательное любопытство. Решили уволить Вендриха из гимназии с оценкой по поведению 4 балла по-тихому. Чтобы понять степень возмущения и испуга директора гимназии и её преподавателей, вызванных выходкой этого ученика, можно привести выдержку из постановления педагогического совета 10-й московской гимназии по поводу сделанного царём подарка гимназистам на приёме их представителей по случаю окончания гимназии в 1912 году. Царь подарил тогда гимназистам свой портрет. И вот что писали по этому случаю преподаватели: «Заслушав г. Попечителя Московского учебного округа от 4 сентября с. г. о том, что Его Императорскому Величеству Государю Императору благоугодно было всемилостивейше соизволить на пожалование портрета учащимся, имевшим счастье представляться его величеству 29 и 30 августа в Кремле, педагогический совет, осчастливленный всемилостивейшим вниманием Государя Императора к учащимся пожалованием Собственного Его Величества портрета покорнейше просит г. Попечителя Московского учебного округа повергнуть к стопам обожаемого монарха чувства искренней радости и беспредельной благодарности». Когда попечитель поверг к ногам императора эти чувства, выраженные в письменной форме, император собственной рукой начертал на них: «Прочёл с удовольствием». После этого исторического события некоторые московские гимназии «по подписке» приобрели бюсты государя императора по 100 рублей из бронзы и по 50 рублей из чугуна.
В наше время нам тоже внушали чувство любви и даже обожания к руководителю государства — И. В. Сталину, но, конечно, не до такой степени и не так витиевато, как умудрялись это делать интеллигентные люди тогда уже, как говорили, «свободной России». Подобными оборотами речи по отношению к монарху блистали, конечно, не только преподаватели 10-й гимназии, но и других учебных заведений, в том числе всё той же 1-й московской гимназии.
Стоит заметить, что 1-я гимназия была не рядовым образовательным учреждением. В конце XIX века она отметила столетний юбилей своего существования. За это время из её стен вышли историки М. П. Погодин, С. М. Соловьёв, драматург А. Н. Островский, его брат М. Н. Островский — министр государственных имуществ, министр народного просвещения Боголепов и другие выдающиеся деятели того времени, так что было чем гордиться директору и преподавателям, а поэтому вопрос о чести мундира для них был не пустым звуком.