В этом нет ничего удивительного. Для купца приказчик тот же холоп, ведь большинство купцов вышли из деревни, из крестьян, воспитанных ещё при крепостничестве. Происхождением купцов объясняется и отношение к ним начальства. Мы же помним, как вёл себя по отношению к ним Городничий в гоголевском «Ревизоре», как вымогал у них «подарки», как таскал их за бороды. Московский генерал-губернатор граф Закревский[65] обращался с купцами ещё хуже: бывало, вызывал к себе именитых купцов, таскал их за бороды, валил на пол и бил ногами. «Ходили слухи, — писал Варенцов, — что Закревский имел чистые бланки, подписанные Николаем I, и мог вписать в них фамилию и степень наказания вплоть до смертной казни». Прошли годы, но в купцах не прошёл страх перед этим генерал-хулиганом. В воспоминаниях того же Варенцова читаем дальше: «На собрании купечества по поводу передачи Николаевской железной дороги в частные руки, которое состоялось в амбаре Гостиного Двора, на Ильинке, некоторые купцы, помнившие самоуправства московского генерал-губернатора Закревского, испугались и постарались незаметно уйти с собрания. Они незаметно опустились на пол и на четвереньках выползли из помещения».
С годами торговые люди становились культурнее, а отношение к ним администрации менее патриархальным. Между государством и купечеством возникали новые, более сложные отношения. Например, в 80-х годах XIX века в правительственных кругах царило увлечение английской системой свободной торговли (фритредерством). Купцы же выступили против неё. Они утверждали, что открытый доступ иностранных товаров в страну приведёт к закрытию фабрик, заводов и безработице. Т. С. Морозов сказал, что если правительством фритредерство будет осуществлено, то он все свои фабрики остановит и 20 тысяч его рабочих останутся без работы. «При Николае I, — писал Варенцов, — в России стала развиваться часовая промышленность. Но благодаря проискам английских и швейцарских фабрикантов, сумевших через свои посольства убедить наше правительство в выгодности для России сложить пошлину с их часовых изделий, русская часовая промышленность была окончательно убита и фабрики закрыты». Правительство России не учитывало того, что наша промышленность была гораздо слабее западной и конкуренции с ней не выдерживала. Интересно, что никто не смел думать о том, что мы можем делать часы лучше швейцарцев, а паровозы лучше англичан. Что это было: неверие в собственные силы или, наоборот, — трезвая оценка собственных возможностей? Возможно, убогая повседневная действительность мешала руководителям России увидеть подлинные возможности своей страны и своего народа, которого они не считали нужным как следует обучать. Ну а плохие инженеры и техники не способны наладить достойное производство. Примером этого может служить история с ткацкой фабрикой купца Кормилицына в 80-х годах XIX века, о которой в своих воспоминаниях рассказал Варенцов. Построив фабрику, купец этот заказал за границей прядильные машины, да не те, что обычно шли в Россию и были приспособлены к квалификации русских рабочих, а усовершенствованные, работавшие в Англии и Америке. Машины эти вскоре были приведены в негодность неумелыми рабочими и неопытным инженером. Начались поломки, простои, и дело не пошло.
Среди самих купцов тоже не всё было гладко. Если первые купцы вышли из крестьян и знали, что такое тяжёлый труд, то сыновья их нередко вырастали избалованными оболтусами. Главными достоинствами в компаниях таких «хилых потомков» были не ум, не образование, а буйство и удаль без границ, пробным камнем для которых были драки, пирушки и безумные ночные оргии где-нибудь на окраине города в излюбленном трактиришке.
Менялись с годами и мальчики в купеческих лавках. Став приказчиками у своих хозяев, они теперь сами могли гаркнуть на мальчика или щёлкнуть его по лбу, а ведь ещё вчера купцы гоняли их за водкой и награждали затрещинами. Ещё вчера они вставали раньше всех и, наскоро умывшись и перекрестив лоб, чистили обувь, хозяйское и приказчичье платье, носили дрова, воду, будили приказчиков, ставили самовар, готовили чайную посуду, убирали постели, комнаты, помогали кухарке и пр. Если служил мальчик хорошо, то купец поощрял его 5–10 рублями в месяц. Бывало так, правда, не всегда. Если купец считал, что приказчика из мальчика не получится, или особой нужды в приказчике нет, или просто денег было жалко, то он прогонял одного мальчика и брал на его место другого, который на него работал бесплатно.
Приказчик осознавал, что он постиг всю мудрость торгового дела. Прежде всего — купеческую терминологию. Он понимал, что слово «помазать» означает обмануть, надуть, что «лаж» — это выгода от сделки, «куртаж» — комиссионный процент, доход продавца или маклера, что «разбазариться» означает распродать товары на ярмарке, а «зачертить» — значит запить, загулять. Знакомы были ему и такие выражения, как «протирать глазки барышу» — пропивать, проматывать заработанные денежки, «серый купец», то есть бедный купец, «костяная яичница» — жадный купец, а «чашка чаю» (пригласить на чашку чаю) означала собрание у должника кредиторов с предложением уменьшения суммы долга.
Особое место в коммерции занимал вексель — документ, фиксирующий долг. Вексель можно было предъявить ко взысканию, потребовав уплаты занятых денег. Когда плата вовремя не вносилась, наступала просрочка векселя. Вексель можно было опротестовать — официально заявить о неуплате по нему долга в срок Такое действие могло поставить должника в весьма трудное, если в небезвыходное, положение.
Существовало тогда слово «дисконтёр», так называли скупщиков неопротестованных векселей. Личности эти были довольно жестоки и коварны. Они пользовались своей властью над должниками, ведь по существующим тогда правилам нотариус, опротестовавший по требованию дисконтёра вексель, немедленно оповещал Государственный банк, и тот сейчас же закрывал кредит должнику. За ним закрывали кредит и частные банки, и должник лишался возможности занять деньги и выкрутиться из тяжёлого положения. Добиться снятия протеста стоило больших хлопот и трудов.
Главной задачей приказчиков было заслужить хорошее к себе отношение хозяина и увеличить хозяйскую прибыль. Ради этого шли на всё. Для достижения успеха нужно было соблюдать лишь одну, коммерческую, заповедь: «Не зевай!» Тот, кому повезло, мог стать мужем одной из многочисленных дочерей своего хозяина. Купцы нередко выдавали своих дочерей замуж за какого-нибудь своего приказчика, подающего надежды. Вот тут-то, став хозяином, бывший мальчик мог выместить все свои обиды на подчинённых. Не зря в пьесе А. Н. Островского «Бедность не порок» говорится: «Гром-то гремит не из тучи, а из навозной кучи!»
Пока человек был приказчиком, его можно было обзывать и вором, и хамом, но стоило только ему обзавестись собственной торговлей и стать купцом, как он превращался в порядочного и уважаемого человека. Отношение к нему резко менялось, и все, включая его бывшего хозяина, начинали величать его по имени-отчеству. Но выпадало такое счастье не каждому. Чаще бывало другое: проработает приказчик всю жизнь на хозяина, а когда состарится, тот станет называть его дармоедом, а потом и вообще прогонит. Остаётся старику помощи от людей ждать да побираться. Выйдя же из мальчиков в приказчики, молодому человеку лучше было не заикаться перед хозяином о будущем жалованье и, вообще, меньше беспокоить его по поводу оплаты своего труда. Вначале хозяин мог просто сказать ему: «Послужи, посмотрим, старайся, не обижу», — ну а потом, если своими расспросами и намёками на прибавку жалованья приказчик вызывал у хозяина раздражение, то мог услышать от него довольно злобную отповедь: «Договору письменного между нами не было, а по твоей работе я не мог назначить тебе такого жалованья, о котором ты говоришь, ты его не стоишь. Вот получай, что даю, и убирайся вон, а поговоришь ещё — не получишь ни копейки». Купцы вообще с неприязнью относились к тем из своих подчинённых, которые думали о деньгах. Они помнили, каким тяжким трудом досталось им их богатство. Вот взять хотя бы купца Чепурина из пьесы А. Н. Островского «Трудовой хлеб». «Я недавно и человеком-то стал, — говорит он, — а жить-то начал в лошадиной запряжке. Прежде на этом самом месте пустырь был, забором обнесённый, и калитка на тычке; нанял я подле калитки сажень земли за шесть гривен в год, разбил на тычке лавочку из старого тёсу; а товару было у меня: три фунта баранок, десяток селёдок двухкопеечных, да привозил я на себе по две бочки воды в день, по копейке ведро[66], продавал-с. Вот какой я негоциант был-с. Потом мало-помалу купил всю эту землю, домик выстроил, — имею в нём овощной магазин, с квартир доход получаю: бельэтаж двести рублей в год ходит-с».
Искать правду молодому человеку было негде. Никаких трудовых договоров приказчики с хозяевами не заключали, расчётных книжек, в которых бы указывался размер жалованья и оговаривалось бы сохранение его в случае болезни и призыва на шестинедельную военную службу, не имели. Все записи о денежных расчётах с приказчиком вёл сам хозяин. Ну а если приказчик заболевал, хозяин брал нового, а больного просто увольнял. Когда же приказчик заявлял хозяину о своём решении перейти к другому хозяину, то тот, если приказчик его устраивал, всячески задерживал с ним расчёт. Кроме того, существовал общий порядок, при котором приказчик не мог оставить свою службу впредь до подыскания на его место нового служащего.
Жизнь приказчика не назовёшь лёгкой. Получая ежемесячно от 10 до 30 рублей, он был занят в лавке или магазине с 8 утра до 11 вечера, а в мелочных лавках с 6 утра до 12 ночи. Московские лавки имели целые толпы приказчиков, а некоторые ещё и «зазывал», которые почти круглый год, изо дня в день, не зная праздников, с утра до вечера, были прикованы к лавке. Всего в Москве перед Первой мировой войной по скромным подсчётам служило 70 тысяч приказчиков. Приказчик был нужен купцу для того, чтобы «спускать заваль», то есть лежалый, плохой товар, а хороший товар мог продать и мальчик Если у приказчика это не получалось, купец говорил: «Какой ты приказчик, когда не можешь покупателя обойти? Приказчик должен продавать не товар, а слова». Лучшими торговцами, как считалось тогда, были хитрые и ловкие ярославцы, у которых «жулик в глазах сидит». Обман и жульничество воспринимались как предприимчивость и деловитость. Купец знал, что если ему удастся при расчётах с кредиторами «вывернуть несколько раз шубу», то есть заплатить свои долги по двугривенному за рубль, — то это ни у кого не вызовет возмущения; если удастся сбыть недоброкачественный товар — это тоже будет в порядке вещей. Девиз торговли «не надуешь — не продашь» стал смыслом и способом жизни не одного поколения российских негоциантов. Но вот чего совсем не терпели купцы, так это когда их обкрадывали и обманывали. Если лавочник подозревал своего приказчика в том, что тот ворует, то мог не только выгнать его, но и сделать так, чтобы его вообще никто не брал на работу, как заподозренного в краже. Приказчик, обкрадывая хозяина, утешал свою совесть тем, что мстит ему за обиды, унижения и недоплату жалованья.
Купец же, как бы ни шла у него торговля, всегда жаловался на приказчика и ругал его. Застав его за чтением газеты, даже если в лавке никого не было, говорил: «Что пустяками занялся, умнее хозяина, что ли, хочешь быть?» Если напивался, то велел приказчику говорить пришедшим, что он болен, а если болел приказчик, то говорил, что его болезнь от пьянства. Попадались хозяева, которые не только недоплачивали своим приказчикам жалованье, но и обманывали их, пользуясь их бесправным положением. Один такой хозяин устроил лотерею среди своих подчинённых. Разыгрывались его часы, висевшие в доме. Кончилась лотерея тем, что часы выиграл сын хозяина. После этого приказчики решили, что следующий раз выигрыш выпадет на хозяйку или на хозяйскую мамашу.
Подобные хозяева бывали не только в лавках. Владелец чаеразвесочного заведения вымогал у рабочих подарки. Сначала они это терпели, но когда в 1898 году он стал с них требовать деньги на приобретение выигрышного билета лотереи для общего пользования, а сам не купил его, рабочие возмутились и пожаловались в полицию. Опасаясь скандала, хозяин стал отбирать от рабочих расписки о том, что они делали ему подарки добровольно. Сочетание наивности с беззастенчивой наглостью надолго осталось отличительной чертой наших предпринимателей.
По мере развития капитализма в России в производство стала проникать «научная» организация надзора за рабочей силой. В швейной мастерской Солдатского работало более ста женщин. Чтобы они не засиживались в тёплых ватерклозетах, хозяин повелел половину двери туалета (правда, верхнюю) сделать стеклянной, а для того, чтобы следить за ними и пресекать болтовню во время работы, велел прорезать окно в двери, разделяющей администрацию и мастериц. Чтобы не разориться, хозяин мастерской платил женщинам каждый месяц 18–25 рублей. Немногие мужчины, работавшие в мастерской, получали в два раза больше. Всё на свете, конечно, относительно. Были мастерские, в которых работницы получали и по 9 рублей в месяц. Зато их, правда, кормили. Обед был из трёх блюд. На первое — щи или суп, в котором, как шутили тогда, «крупинка за крупинкой бегает с дубинкой», и 3 фунта мяса на 15–20 человек На второе — клюквенный кисель и потом селёдка «из брака» и без головок, «с одеколонцем», чтобы запах отбить. Ученицам доставалось полселёдки. Вместо ужина — всем по 3 копейки. Бедные девочки!
Когда в XX веке большая торговля в столицах приобрела европейские черты, хозяева шикарных магазинов побывали в Париже, а кое-кто из них даже заговорил по-французски; скептики в России, хорошо знавшие купеческую среду, продолжали утверждать, что «если кого-либо из этих господ поскрести хорошенько, то под внешним лоском окажется тот же ярославский мужик с теми же взглядами и принципами, из-за которых Россия потеряла кредит в Европе, а наши собственные покупатели предпочитают иностранный товар отечественному, несмотря ни на какие пошлины».
В этом нет ничего удивительного. В погоне за барышом, а то и просто для того, чтобы не прогореть, не вылететь в трубу, купцы наши не щадили ни репутации фирмы, ни своего имени. В 1886 году при проверке, проведённой городскими службами в магазине колониальных и гастрономических товаров купца Ивана Дмитриевича Смирнова на Большой Лубянке, были обнаружены: червивый бычий язык с зеленоватыми краями, варёная колбаса, покрытая плесенью, прогнившая копчёная колбаса и высохший, покрытый плесенью, сыр. Суд оштрафовал Смирнова на 100 рублей. Булочник Филиппов в 1899 году был оштрафован на 150 рублей, после того как в его булочной проверяющие увидели жуткую грязь и тараканов, а пекари больше походили на кузнецов и сапожников. А сколько всякой дряни старались всучить покупателям «работники торговли»! Вот, например, какие сахарные пасхальные яйца продавались в некоторых московских лавках и «кивосках», как простые люди называли киоски. Делались эти яйца из муки с патокой, а для того, чтобы они выглядели шоколадными, в них добавляли голландскую сажу. Потом половинки их склеивали столярным клеем, а чтобы яйца блестели, крыли их чёрным «экипажным» лаком, то есть тем лаком, которым покрывали повозки и кареты. Не удивительно, что такими изделиями дети травились. В шоколадных «бомбах», которые дети нередко раскусывали, можно было обнаружить «сюрпризы» из тонкого стекла (чашечки, бокальчики и пр.). Леденцы, известные в продаже под названием «копейка за пару», продавались завёрнутыми в грязную, исписанную бумагу. А однажды полиция накрыла «фабрику спитого чая». На ней чай, для того чтобы он на вид стал новым, обливали раствором жжёного сахара.
Ну а про то, что москвичи вместо пива пили всякую гадость, и говорить нечего. Предприимчивые дельцы хмель заменяли глицерином, пикриновой кислотой, бычьей желчью, полынью, салицилкой, тмином, кубебой[67], перцем, золототысячником, челебухой[68], стрихнином, можжевельником, исландским мхом и прочими весьма несъедобными продуктами. Составляли пиво и по такому рецепту: смешивали 500 граммов соды, 150 граммов челебухи, 400 граммов кубебы, добавляли дешёвый спирт, чтобы «пиво» не портилось, или салициловую кислоту. В пиво, привезённое из Англии, добавляли серную кислоту. В общем, травили соотечественников ради наживы чем могли. Изобретательность проявляли и в другом, например, в сокрытии от полиции торговли спиртным. В винной лавке на Рязанской улице существовал «волшебный» магазин. Представьте: идёте вы по улице и видите, как через неё перебегает парень и исчезает в стене. Вы подходите к этой стене и видите дверь в магазин, закрытую на большой висячий замок, и окна, закрытые ставнями. Надо хорошенько присмотреться к двери, чтобы заметить, что она разделена на две части. На верхней — висит замок, а нижняя — открыта, и, пригнувшись, можно совершенно спокойно войти в магазин.
С целью сбыта товаров, согласно законам рынка, предприниматели наши переняли у Запада навязчивую рекламу, пополнив её собственными выдумками. Наряду с рекламой, публикуемой на последних полосах газет, например: «От главной конторы виноторговли Петра Арсеньевича Смирнова у Чугунного моста в Москве поступили в продажу вновь приготовленные свежая „Листовка“ 1893 года и „Нежинская рябина“ под № 30 в графинах и под № 23 в высоких бутылках. Можно получить во всех виноторговлях и ресторанах»; или: «Трактир „Рим“ — Разгуляй, дом Сметаниной. Отдельные кабинеты и бильярдная, бильярды фабрики Фрейберга. Буфет снабжён винами погребов известных фирм, кухня под управлением известного повара Никифорова. Оркестрион. Получает до 20 журналов и газет. Торгует до 2 часов ночи. Содержатель Фёдоров»; или: «Открыта большая оптовая продажа пасхальных яиц своего изделия и заграничного с новейшими оригинальными сюрпризами в магазинах Мих. Ив. Мишина». В конце века появились более «утончённые» способы рекламирования товаров и услуг. Объявления тогда стали печатать в трактирных меню, оклеивать марками чайной фирмы Некрасова спины извозчиков и стулья в театрах. Одно время даже театральные занавесы покрывались разными объявлениями: «Коньяк Шустова», «Антипаразит», «Глицериновое мыло», «Печи Гелиос» и др., а на театральных программках рекламировали «мыло для стирки белья», «всемирно-образцовые весы», портного Заглухинского, корсетную фабрику и пр. Немало шедевров подарила человечеству и стихотворная реклама. В 1912 году, например, она так отзывалась о дешёвых папиросах «Козырные»: «Раз доходишки не жирные. / Ты кури тогда „Козырные“. / Свои деньги сбережёшь, / Да и лучше не найдёшь!!! (20 шт. 5 коп.)».
Изменялся с годами и купеческий быт. Вышедшие из крестьян и мещан купцы запечатлели в своих привычках все те обычаи, которыми жили их отцы и деды. Варенцов, изображая повседневную жизнь старомосковского купечества, писал о том, как в купеческих семьях было заведено на Рождество ходить к заутрене и ранней обедне в церковь, дарить подарки детям и прислуге, вознаграждать, по возможности, приходивших с чёрного хода по праздникам с поздравлениями дворника, кучера, трубочиста, почтальона, ночного сторожа и пр. Как по религиозным праздникам к купцам приходили священники, пели тропари, кропили водой, после чего вместе с хозяевами садились за стол закусить, чем Бог послал. Накануне Крещения, как и в Рождественский сочельник не принимали пищи вплоть до первой звезды, то есть до темноты, когда в небе появлялась первая звезда. В два часа дня шли в церковь, на «водосвятие». Освящённую в церкви воду приносили домой в медных кувшинах и сохраняли весь год. Пить её давали болящим как целебное средство. Вечером над каждой дверью в доме ставили мелом кресты, чтобы уберечься от проникновения в дом нечистой силы. Многие в этот день ходили в Кремль на крестный ход и с ним — к «иордани» на Москве-реке. На Прощёное воскресенье прислуга просила прощения у хозяев, кланяясь до полу. Хозяева тоже просили прощения, но не кланялись. На второй неделе после Пасхи ездили на могилки родителей и оставляли на них крашеные яйца, как бы христосуясь с умершими.
Постепенно, свыкаясь с порядками городской жизни, получив возможность строить себе большие каменные дома с зеркальными стёклами в окнах, привыкая к роскошной жизни и всё более отдаляясь от народа, кое-кто из них перестал ходить в приходские церкви, а посещал свои, домовые, где можно было стоять без пальто и галош, во фраках и смокингах, а женщинам — в бальных нарядах с бриллиантами. Вернувшись из церкви на Пасху, они уже не христосовались с дворней, а разговляться предпочитали куличами не домашними, а из кондитерских, поскольку те были красивее. Выходили из моды у купцов такие обычаи, как кормление нищих в дни памяти умерших близких родственников, отсылка в тюрьмы еды арестантам по большим праздникам. Многие купцы и купчихи перестали принимать у себя в доме убогих, юродивых, монахов, странников и др.
В Москве торговля всегда была сосредоточена в центре города, в частности в Охотном Ряду. На этот рынок за провизией приезжали люди со всех концов города и даже уезда. Заполняли площадь Охотного Ряда магазины и лавки. Здесь можно было увидеть лавку Калганова, торговавшего тогда птицей, посудные и железные лавки Можайцева, Смирнова, колбасную — Воронцова. Немало было в Охотном Ряду и мясных лавок Служившие в них мясники были здоровыми, широкоплечими людьми с заткнутыми за пояса ножами. Жили они обычно на хозяйских квартирах. Помещение для них выделялось где-нибудь на заднем дворе или в подвале. Спали они на нарах, а кормились у хозяина, благо в лавке оставались мясные обрезки. В месяц они зарабатывали обычно от 10 до 25 рублей. Большинство же лавок располагалось в двухэтажных помещениях. Особенно грязными были помещения второго этажа мясных и «курятных», как тогда говорили, лавок Их заполняла домашняя птица, которую ежедневно здесь же забивали, а поэтому в этих «курятных» лавках было не только грязно, но и зловонно: непроданная битая птица портилась, а оставшаяся на полу кровь разлагалась. Зашедшую как-то сюда в последний год XIX века санитарную комиссию городской управы возмутило, что владельцы домов в Охотном Ряду, получавшие до ста тысяч ежегодного дохода с лавок и трактиров, поскольку магазины и лавки на этой площади брались нарасхват за громадную арендную плату, спускали без всяких фильтров в городскую водосточную трубу все помои, отбросы и нечистоты. Однако никаких мер к устранению всех этих безобразий город не принял, хотя со стороны городского начальства было сделано даже предписание о необходимости, в видах охранения народного здравия, перевести Охотный Ряд в другое место. Мешали переменам на рынке не только лень и инертность чиновников, но главным образом то, что он приносил неплохой доход. По данным за 1905 год, с одного только владения Журавлёва, занимавшего в Охотном Ряду вместе с лавками и двором более четырёх гектаров, город получил 145 тысяч рублей. Кроме того, 28 других его лавок принесли городской казне ещё 823 тысячи рублей дохода, а городская управа сдала за 2750 рублей 14 торговых мест на тротуаре и за 15 455 рублей — на тротуаре у тумб, возле которых швартовались ломовые извозчики. Всего же вся эта часть рынка Охотного Ряда дала тогда доход городу в размере 246 365 рублей.
В 1913 году Московская городская дума снова отмечала, что, несмотря на громадный доход, рынок этот «остаётся неустроенным и представляет по фасаду ряд уродливых мелких лавок и ларей, которые придают площади вид грязного азиатского захолустья, нетерпимого ни в одной из столиц крупного европейского государства».
Накануне Первой мировой войны московское руководство вообще преисполнилось желанием европеизировать Первопрестольную: поливать, как в Европе, её улицы, открыть общественные туалеты, как в Европе, в целях борьбы за качество и безопасность продуктов питания создать в Москве, как в Европе, оптовые рынки, главным из которых сделать рынок на Болотной площади, обустроить по-европейски улицы и пр. и пр. Жаль только, что спохватилось оно слишком поздно. Москва до самой революции так и осталась городом далеко не европейским.
На так называемом «Болоте», на набережной Москвы — реки, напротив Воспитательного дома, существовал ягодный рынок Набережная летом и осенью была заставлена возами с товаром. Мелкий продавец свой товар, три-четыре решета, таскал на спине. Большинство мелких продавцов составляли бабы из Замоскворечья, имевшие в своём хозяйстве несколько вишнёвых деревьев или десяток-другой кустов смородины. Торговали здесь и крестьяне-садоводы из Серпухова и с Калужского тракта. Крестьян этих, к сожалению, мало поощряло и поддерживало государство. Некоторые из них торговали сами, но большинство через посредников, или балаганщиков, по названию их торгового предприятия, балагана. Садовод находился в кабале у владельца балагана. Дело в том, что тот ссужал его деньгами зимой, когда он в них нуждался. По деревням тогда шныряли агенты скупщика и заранее, под будущий урожай, выдавали задатки. И попробуй крестьянин не отдать летом товар скупщику: зимой наплачется, ни копейки тот ему не даст.
Продавцы на Болотном рынке бессовестно обманывали покупательниц, подсовывая им ягоды, уложенные так, что хорошие находились сверху, а под ними — помятые и гнилые. Барышникам, разбирающимся в ягодах, продавец такое решето с закраской, то есть с ягодой, не показывал, так как знал, что их не обманешь. Сколь ни странным это может показаться, но торговля ягодами на этом рынке шла ночью. Главная причина ночной торговли состояла в том, что благодаря ей люди были лишены возможности приобретать товар из первых рук — по ночам действовали перекупщики.
Часть этого «Болота» составлял грибной рынок. Он тянулся вдоль набережной от Устинского до Каменного моста. Открывшись в Чистый понедельник, он становился излюбленным местом гуляний москвичей (за исключением, конечно, аристократии), а поэтому теснота и толкотня здесь всегда были жуткими. В глубоком, вязком снегу, превращённом тысячью ног в грязь, ничего не стоило потерять галоши, или «резину», как их иногда называли. Грибы, мёд, баранки, редька, капуста, солёные огурцы, лук, деревянная посуда, плетёная мебель, материя, постный сахар, валявшийся на рогоже, сласти, игрушки привлекали сюда помимо москвичей жителей захолустья. Городская одежда была здесь редкостью, всё больше чуйки, полушубки, бабы в кацавейках и платах. Замоскворецкие хозяйки приходили сюда в сопровождении приживалок, ключниц, кухарок.
А когда-то на грибной рынок выезжали домовитые хозяйки богатых купеческих домов и возами отправляли купленное на весь пост в свои кладовые. Тогда, в середине века, здесь пахло старой Москвой, в начале же XX века покупатели таскали в баночке фунтик грибков, да в бумажке медку столько, что языком можно было слизнуть, а рядом, в лавочках, отоваривались обыватели, живущие «на книжку», то есть в долг, который в ту книжку записывался.
Порядок на рынках наводили старосты или базарные смотрители. Они следили за тем, чтобы торговцы оплачивали занимаемые ими торговые места. Старосты были и на толкучих рынках. Говорили, что они занимаются поборами. В 1912 году неизвестный, торговавший на Таганском рынке, обвинил базарного смотрителя Субботина в том, что он с торгующих на рынке разносчиков собирает каждый месяц по рублю. Тех же, кто ему денег не платит, прогоняет и не даёт торговать… Деньги, по 50 копеек в месяц, для Субботина с краснорядцев (торгующих «красным товаром») собирал некий Алексей, живущий в доме Чугунова в Больших Каменщиках, а с торговцев тёплыми товарами — Александр Борисов по рублю с каждого. С селёдочников собирали тоже по рублю.
Проверки таких сообщений результатов, как правило, не давали. Обычно никто из торгующих на рынках сообщений о злоупотреблении старост не подтверждал. Что поделаешь, любит наш человек повозмущаться, покритиковать, но когда доходит до дела, предпочитает отношений с начальством не портить и отмолчаться.
В последние годы «мирного времени» на московских рынках можно было купить артишоки за 1–3 рубля, десять кочанов капусты — не дороже чем за 2 рубля, фунт зелёного лука за 8–10 копеек Фунт карасей стоил тогда от 30 до 60 копеек, пуд осетрины — от 10 до 18 рублей, севрюги — от 10 до 14 рублей. Два мешка ржаной муки (9 пудов) продавали на рынках за 12–13 рублей. Пара тетеревов стоила от 1 рубля 40 копеек до 2 рублей 20 копеек, а глухарь от рубля до двух с полтиной. Гусей с потрохами продавали по цене от 1 рубля до 2 рублей 25 копеек, кур парных — по цене от 70 до 90 копеек, каплунов мёрзлых — за 1 рубль 50 копеек и более, но не дороже 2 рублей 50 копеек Зайцы-беляки стоили тогда от 50 до 7 5 копеек, а русаки — от 60 копеек до 1 рубля за штуку. Пуд русского масла можно было купить за 16–20 рублей. Сливочное масло на рынке не продавалось. Пуд творога стоил от 1 рубля 20 копеек до 4 рублей, а сметана — от 15 до 30 копеек фунт. Сотня отборных яиц стоила не дороже 3 рублей.
Под Устинским мостом до революции находилась большая Толкучая площадь, или, попросту говоря, «Толкучка». Здесь с утра до четырёх часов дня в будни и праздники шла торговля поношенными вещами. Торговали ими по одну сторону площади в палатках, а по другую — с рук Зазывалами служили мальчишки. Студенческие зелёные брюки за их цвет они величали «ампираторскими». Чего только здесь не было: материи, ленты, дешёвые духи, груды книг, обложкой кверху, тарелки жестяные и фаянсовые — целые и нет, старые монеты, разбитые раковины, картины без рамок, запылённые и запачканные, сломанные фотоаппараты, гитары. Попадались здесь и дорогие вещи, которые можно было купить совсем дёшево. Здесь можно было увидеть за столиком часовщика с лупой на глазу, длинными рядами тянулись здесь выставленные на продажу галоши и ботинки. Торговали на этом рынке и продовольственными товарами. В здешней грязной харчевне можно было пообедать за несколько копеек или закусить. У какой-нибудь из палаток стоял, бывало, громадный чугун со щами. Чтобы щи не остыли, чугун накрывался грязной подушкой, на которую, для верности, садилась и сама баба-торговка. На рынке этом не только торговали, на нём ещё и играли. Ходил между рядами мужик с холщовым мешком, в котором находились маленькие бочонки от лото (с цифрами), и кричал: «Подходи, застанавливай! По гривеннику! Четверо есть, давай пятого! Бери! Семьдесят два! Шестьдесят один! Сорок восемь! Пятнадцать! Ого — девяносто! Получай деньги!» Около него собирался народ. Каждый называл цифру, а «банкомёт» вытаскивал из мешка бочонок и снова выкрикивал: «Ставь, ребята! У кого старшая цифра — тот деньги получает! По копейке с носа за игру беру!» Угадать, какая будет «старшая цифра», было дано не каждому — отсюда и выгода человека с мешком. Играли ещё и таю на булыжной мостовой ставили лоток с выведенными на нём цифрами: 1,2,3,4, 5,6,7,8. Это была игра в «юлу». Держатель банка выкрикивал: «За двугривенный плачу рубль, за полтинник — два с полтиной! За рубль отвечаю пятёркой!» Вокруг лотка образовывалась толпа. Кто-то ставил свой полтинник на одну цифру, кто-то — на другую. Один из игроков вертел восьмигранную деревянную юлу (волчок) с восемью цифрами. Чья цифра на юле совпадала с цифрой на доске — тот и выигрывал. Шансов, правда, у такого совпадения было немного, во всяком случае, не на много больше, чем в казино Монте-Карло. Играли на той толкучке ещё и так На большом лотке, покрытом синей бумажной тканью, находилось десятка два конфет размером с игральную карту. На конфетах нарисованы женские фигуры. Хозяин лотка подбрасывал конфеты и кричал: «Вот головка, а вот ножки! Подымай: за головку подымешь — рубль плачу, за ножки — мне рубль! Ставь!» Народ хватал конфеты, но почему-то всё больше за «ножки». Игры эти были не новы. Задолго до них на рынках, гуляньях и толкучках люди играли в подобные им «Пышечное лото», «Турецкий шоколад», «Ремешок» и пр. У торговца пышками на лотке были масляные пышки и жестянка с сахарным песком. В одежде же своей он хранил грязный мешок с «нумерками» и засаленные карты. Желающему поиграть пышечник предлагал вынуть из мешка «нумерок». Если цифра на нём совпадала с цифрой на карте, вытянутой игроком, то пышечник платил выигравшему игроку копейку. Если не совпадала — игрок платил копейку пышечнику. Игра «Турецкий шоколад» выглядела так на лотке раскладывались цветные конверты с наклеенными картинками, изображавшими женские бюсты. Торговец выкрикивал: «А вот и турецкий шоколад! Всякий ему рад! И мужик и барин будет благодарен!» Потом он брал один из конвертов, в котором было что-то завёрнуто, подымал его вверх, картинкой к публике, и говорил: «Подымешь за тот конец, где голова, — шоколад твой, если не за тот конец, — платишь пятак» и бросал конвертик на лоток бюстом вниз. Казалось бы, просто: посмотрел внимательно и заметил, где «голова», однако редко кому эта хитрость удавалась. Большинство игроков почему-то тащили бюсты, как и фигурки при игре «в юлу», «за ноги». Игра «в ремешок» была не похожа на эти игры. Заключалась она в следующем: ведущий её устраивал на лотке из ремешка две петли и предлагал играющему вставить палец в одну из них. После этого он тянул концы ремешка, и если палец попадал в петлю, которая затягивалась (в отличие от второй, которая распускалась), то игрок проигрывал.
Играли ещё в «Три карты», или в «Три листика». На рынке или гулянье можно было заметить человека, сидящего на земле или камне, который бросал на землю три карты и кричал: «Вот туз, краля (дама) и шестёрка! Теперь я бросаю их наземь… подымешь туза — выиграл, не подымешь — проиграл». Вокруг человека собирался народ. Люди следили за ним и стремились понять, как он бросает карты, чтобы найти туза. Потом, под влиянием азарта, кто-то ставил двугривенный или пятиалтынный и внимательно следил за тем, как «банкомёт» бросает карты. Выиграл! — радуется он, подняв туза. А «банкомёту» только это и нужно: «Увяз коготок — всей птичке пропасть». Удача засасывает, и игрок продолжает делать ставки, хотя давно уже ему не попадался туз, а тащил он одну за другой то «кралю», то шестёрку, пока не оставлял все свои кровные ловкому прохвосту. В подобные игры москвичи играли и в Сокольниках, на Воробьёвых горах, а также у Сухаревой башни. Тут же кружили и «подставные» игроки, которые «выигрывали» и тем завлекали легковерных «халявщиков». В предвоенные годы игра шла и на Птичьем рынке, на Трубной площади. Разница лишь в том, что в каком-нибудь 1903 году играли на копейки, а в 1914-м — на рубли.
Довольно колоритным московским местом был Конный рынок. Горы глины, ухабы, песочная дорога, тележки, хомуты, а главное, лошади — вот что составляло фон для деятельности на нём людей. Среди них и воронежские «степняки», и тамбовские «рогаля», и тульские «лошадёры», и симбирские «жваки». На рынке этом торговали настоящие конные торговцы, которые пригоняли в Москву на продажу целые косяки лошадей из Сибири и степных губерний. Они брались из табунов и кроме аркана и недоуздка никакой упряжи не знали. Объезжать их было делом покупателей. Договорившись о продаже, покупатель и продавец ехали к покупателю на квартиру за расчётом, а лошадей оставляли на рынке под присмотром людей покупателя. Чаще всего покупалось по три — пять лошадей. Иногда косяки, раскупленные барышниками, разводились по конюшням, где их «обуламывали» и приучали возить сани и дрожки, а потом снова приводили на рынок и продавали, но уже дороже: вместо 225 рублей, например, — за 350. Особую касту на Конном рынке представляли собой «яманы» — конные барышники, приходившие на него с пустым карманом и кнутом. Действовали они шайками. Были среди них и «наводчики», и «поднатчики», и те, кто «хрял за мазом» — подыскивал «клиента». У них был свой язык Лошадь они могли назвать «карюхой», 3 рубля они называли «уралкой», 10 — «жирмасом», 100 — «кипчагом», 200 — «душелем», 300 — «трушелем», а 1000 — «косулей». Покупатель на их языке назывался «мазом», непонимающего покупателя называли «яманный маз»; вместо того чтобы спросить: «Водкой поил?» — спрашивали: «Бусовки давал?» — а вместо того чтобы сказать: «Ни черта не стоит», говорили: «Кар прокарес» и т. д. Разыгрывали и морочили голову неопытным людям, прежде всего извозчикам, обирая их.
На Трубной площади многие годы существовал Птичий рынок Здесь собирались охотники: борзятники, ружейники, голубиные, перепелятники и пр. Раньше они торговали на Лубянке. Продавали голубей: чигравых (чиграшей, по-нашему), козырных, турманов, чистых, трубастых, чёрно-пегих, красно-пегих и пр. Голубятники — это, как говорится, особая статья. Большинство их составляли мальчишки 12–15 лет. Было немало среди них и тех, кто постарше. Встречались среди голубятников и пожилые люди. Все они собирались у своих голубятен и, выпустив голубей на волю, кричали и свистели им вслед, размахивали длинными жердями, подбрасывали в небо голубей, которых держали в руке. Голуби кружили над домами, а голубятники не давали им сесть на крыши. Тех, которые садились, сгоняли не только криком, но и камешками. Полетав, голуби возвращались в голубятню. Бывало, что в этой компании попадался чужой голубь. Тогда голубятник завлекал его в голубятню, а когда тот садился на верёвочную сетку так называемого «тайника», дёргал за верёвочку и чужой голубь попадался в ловушку. Нередко это приводило к серьёзным конфликтам между голубятниками.
По воскресеньям на «Трубе» продавали также рыбок с аквариумами и собак При этом дворняг выдавали за породистых: водолаза, овчарку, а то и за сенбернара. Если продать не удавалось — отдавали живодёру — всё-таки на шкалик хватало. Встречались там известные охотники: купец Полубешенцев, крестьянин-силач Дмитрий Большой, мясник Павел Иванович Богатырёв. Сюда в клетках привозили с окрестных деревень на продажу птиц: кур, гусей, уток, индюшек Продавцы довольно бесцеремонно обращались с этими несчастными. Мало того что их держали в тесных клетках, но ещё по несколько раз в день вынимали их оттуда через узкие отверстия за шею, а те истошно кричали, трепеща крыльями. Кругом валялись пух, перья. Здесь же, на Трубной площади, шла торговля и певчими птицами. Соловьи «знаменитых напевов», певшие, как тогда говорили, «полным ходом», ночные соловьи, разные канарейки — все эти говорящие, поющие и свистящие представители пернатых составляли страсть и интерес немалого количества москвичей и жителей окрестных губерний.
Вернусь, в связи с этим, к воспоминаниям дяди Мити. Вот что он рассказывал по этому поводу: «…Ходили мы в деревню, где жил брат нашего дворника Серёжи Медовика, бывшего рядового Свеаборгского полка, стоявшего в Финляндии. Сергей, рассказывая о Финляндии, цитировал финнов, которые, не любя русских, говорили: „Сатана, перкеля, русана нет добра“, — ставя во всех словах ударение на первом слоге. Мешая русские и финские слова, они добавляли к русскому „сатана“ финское „перкеле“, что значит чёрт. Сергей был большим любителем птиц, как и вся его деревня. Его брат Андрей, как и большинство жителей деревни, был ловцом птиц. Пётр Николаевич, брат нашего отца, тоже был любителем птиц. На этой почве он сдружился с Сергеем, тогда ещё солдатом. Сергей разговаривал с птицами, насвистывая им, а они ему отвечали. Так вот Пётр Николаевич и Василий (мой отец. — Г. А) ходили в деревню… с наслаждением пили у Андрея Медовика из крынок холодное топлёное молоко, покрытое сверху красновато-коричневой корочкой, под которой густел толстый слой сливок. Крынки с топлёным молоком жители деревни, укрыв тряпками с завёрнутыми в них пучками соломы, возили продавать на рынок Иногда Пётр Николаевич ездил с Сергеем в Москву, на Трубную площадь, на „Трубу“, как её тогда называли, где был птичий торг. Там они слушали пение птиц, выбирали птиц для покупки, при этом Серёжа консультировал. Потом заходили в трактир на Трубной площади, где тоже слушали птиц. Напившись чаю и купив птиц, они довольные возвращались домой». С той поры прошло почти 100 лет, чего только не произошло за это время на нашей земле, а обаяние той мирной жизни с её тихими радостями не может затмить никакой социальный и технический прогресс. И пение птиц, и крынки с топлёным молоком, и тёплый деревенский хлеб не могут оставить нас равнодушными, а ароматы прошлого нам так же милы и приятны, как и нашим предкам.
Зачем рекламировать свежие слоёные булочки, пахнущие ванилью? Достаточно пройти мимо булочной, и своим ароматом они сами привлекут ваше внимание. Не знаю запаха лучше, чем запах свежеиспечённого хлеба. К началу XX века в Москве насчитывалось 340 булочных. Те из них, в которых не пекли хлеб, назывались «холодными». Те же, в которых хлеб выпекали, были особо любимы москвичами. С детства помню «обалденный» запах свежего хлеба, когда проходил по Сретенке мимо булочной-пекарни, принадлежавшей когда-то всё тому же булочнику Филиппову. А кто из нас не любил бублики по 6 копеек, обсыпанные маком, или гладкие — за 5 копеек? Ими торговали прямо из окошка на улице Чехова (Малой Дмитровке). А в Филипповской булочной-кондитерской на улице Горького ещё в 80-е годы прошлого века можно было, отстояв небольшую очередь, взять стакан горячего кофе со сладким сгущённым молоком за 11 копеек или какао и бублик, а то и пирожное «картошку» за 22 копейки, коричневую, с белыми росточками из крема. А 100 лет тому назад и более москвичей, у которых водились деньги, радовали кондитерские «Сиу» и «Альберт» на Тверской, «Каде» (бывшая «Трамбле») в доме 5 по Петровке, которую снесли, Крейтнера — в Столешниковом переулке, на углу Мясницкой и Чистых прудов находилась булочная Виноградова, где можно было попить кофе с жареными пирожками.
В 1882 году при проверке Московской трактирной депутацией положения дел в области торговли пирожками, кофе и шоколадом для употребления на месте в кондитерских и булочных оказалось, что из восьми кондитерских одна вела эту торговлю уже более тридцати лет, а две — более двадцати. Не один год такую торговлю вели и другие кондитерские. Таким образом, за все эти годы в Москве успели сложиться порядки и привычки, связанные с этим видом торговли, и накопиться вопросы в области общественного питания. Одним из главных вопросов был акцизный. Кондитерские, о которых шла речь, акцизов тогда не платили. Это не устраивало местные власти, и они настаивали на их взыскании с булочных и кондитерских, которые продают для употребления на месте пирожки, шоколад и кофе. Дума с этим мнением не согласилась. В её решении по этому поводу говорилось: «Если можно запретить и фактически не допускать потребления на месте кофе и шоколада, то сделать тоже относительно других товаров, и в частности кулебяк, нет возможности. Ни городскому управлению, ни содержателю кондитерской или булочной нет возможности уследить, чтобы публика в заведении не ела пирожки, кулебяки или конфекты. Запрещение потреблять эти припасы ни к чему не может привести, кроме неудовольствия публики». Трудно с этим не согласиться, хотя в наше время человека, проглотившего с голода в столовой самообслуживания что-нибудь до того, как он подошёл к кассе, ждала гневная, осуждающая речь женщины, стоявшей на раздаче, или кассирши.
Заведения более низкого пошиба, чем кондитерские, например съестные лавки, с 1872 по 1876 год платили акциз в размере 20 рублей в год. В дальнейшем городская дума акциз этот отменила, сославшись на то, что «лавки эти служат исключительно для удовлетворения потребностей беднейшего класса городского населения… а продажа виноградных вин, спиртных напитков, портера, пива и мёда в них допускается только распивочно, на месте». В том же 1882 году Московская городская управа подготовила проект об открытии в городе лавочек для продажи горячего чая, таких как в Петербурге, с самоварами и без взимания акциза. Инициаторы этого нововведения преследовали две благие цели: предоставить трудящимся возможность напиться чая рано утром, не позже пяти часов, чтобы не терять времени на его домашнее приготовление. Кроме того, по мнению инициаторов этого предложения, возможность в зимнюю пору мастерам и извозчикам согреваться по утрам не водкой, а чаем, сослужила бы хорошую службу в деле борьбы с пьянством. Однако Мосгордума это ходатайство отклонила, сославшись на то, что учреждение чайных лавочек поставило бы содержателей трактирных заведений, на плечи которых легла бы вся забота о создании таких заведений, в крайне затруднительное положение, поскольку обязательное содержание и трактира, и чайной потребовало бы от них значительных расходов на наём помещений, прислуги и пр. Искренним ли было это объяснение, сказать трудно. Причина, думается, в другом: вряд ли бы согласились хозяева трактиров открывать свои заведения в такую рань ради того, чтобы поить народ чаем, приносящим ничтожную выгоду. А продажа с пяти утра водки, что непременно бы случилось на практике, не устраивала думу. Так и остались москвичи без утреннего чая из-за того, что не прекрасные мысли, а бытие определяло сознание депутатов Московской городской думы.
Рестораны. — Трактиры и кабаки. — Борьба с пьянством
Жизнь «работников общепита», как говорили при советской власти, то есть половых и официантов, как и жизнь приказчиков, имела свои достоинства и недостатки. К достоинствам можно отнести чаевые, недопитые вина и недоеденные закуски, к недостаткам — всё остальное. Бывало, что, ещё не начав работать официантом, человек разорялся. Ибо в те годы, для того чтобы получить какую-нибудь мало-мальски доходную работу, надо было внести залог. Этим пользовались несерьёзные люди, а то и просто жулики. И вот, предприимчивый товарищ, желающий открыть ресторан, но не имеющий для этого достаточно денег, давал объявление в газете о том, что он приглашает на работу официантов с «залогами». Те, как дураки, занимали деньги под проценты, под обещание жениться на дочери заимодавца и пр. и передавали их вышеупомянутому предпринимателю. Шло время, затея с рестораном прогорала, поскольку публика в ресторан не шла и завлечь её туда было нечем, и тогда неудачный ресторатор смывался, а залоги, внесённые официантами, пропадали. Оставались лишь долги с процентами. Если же ресторан работал и всё вроде бы обходилось благополучно, официанту приходилось отстёгивать хозяину пятую часть с чаевых (20 копеек с рубля). Кроме того, с них ежедневно взыскивали по 30 копеек за разбитую посуду. Мало того, некоторые хозяева вообще отказывались платить «белорубашечникам» и «фрачникам», то есть половым и официантам, ссылаясь на то, что с них и чаевых хватит. У официантов, правда, была отдушина, позволявшая им с лихвой компенсировать несправедливость хозяина. Отдушиной этой являлась возможность обсчитывать посетителей. Не каждому, конечно, это было по душе, а потому не все ею и пользовались, удерживаемые от воровства совестью или страхом. Тем не менее, в Москве знали, что даже в известных больших трактирах и ресторанах официанты обсчитывают.
В Москве были ночные рестораны, такие как «Яр», «Стрельна» в Петровском парке, однако большинство московских ресторанов и трактиров на ночь закрывалось, и тогда тысячи официантов направлялись в так называемые «семейные сады», которые были открыты всю ночь, и до зари пьянствовали там и играли в карты. Таким «семейным садом» был, например, сад «Тиволи» (потом «Аркадия») в Сокольниках.
Здесь могли себя почувствовать господами те, кто ещё вчера сам менял двадцатикопеечные графинчики с водкой на столах какой-нибудь «Венеции», посещаемой в обеденный перерыв приказчиками пассажей и магазинов Кузнецкого Моста. Официанты подавали им громадные порции битков, котлет, сосисок ветчины, телячьих ножек Те, кто не имел желания после трудового дня пьянствовать, шли спать. Добраться до дома, кроме как на извозчике, было не на чем, а извозчик стоил денег. Так что некоторые пристраивались спать, где придётся. Помимо официантов в ресторанах и гостиницах центра города было много другой прислуги. В «Большой московской гостинице», в доме купца Корзинкина, называвшейся «Гранд-отелем» (находилась она напротив Музея В. И. Ленина, а тогда Московской городской думы), такой прислуги насчитывалось 260 человек Спали эти люди в маленьких, тесных помещениях, по двое-трое на одной кровати. Широкой известностью в Москве пользовались ресторан Крынкина, находившийся на том месте, где теперь смотровая площадка на Воробьёвых горах, и так называемый «Патрикеевский трактир» купца Тестова напротив «Метрополя» (там в своё время было «Стереокино»), Кстати, здесь не только вкусно готовили, но, что было особенно редко в Охотном Ряду, этот трактир был чистым и опрятным. Другой же, находившийся неподалёку «Русский трактир» содержался в начале XX века точно в таком же грязном виде, как и 50 лет тому назад. Были, конечно, в Москве и шикарные рестораны, поражавшие красотой и размахом.
Ресторан «Мавритания» в Петровском парке имел не только зеркала, ковры, пальмы и окна, затянутые красными занавесками. Поражали воображение огромная кухня, выложенная фарфоровыми плитами, столы, покрытые мраморными досками, и ледник, в котором хранилось до двух тысяч возов льда! Ресторан стоял в саду. К зданию его примыкали крытая, держащаяся на металлических колоннах галерея, рассчитанная на 200 человек, большая ротонда в мавританском стиле, роскошно отделанная, с камином, а также русская изба, за которой начинался так называемый «Международный проспект», а проще говоря, широкая аллея. По обеим сторонам её располагались павильоны и беседки большей частью с балконами в японском, турецком, французском, египетском, индийском и итальянском стилях…
В ресторанах «Яр», «Золотой якорь» были выстроены сценки с декорациями и на них давались представления шансонеток, выступали куплетисты, цыгане. Денег за представления с публики не требовали, поскольку стоимость их входила в стоимость блюд и напитков (как тогда говорили, «с пробки», имея в виду пробки бутылочные).
«Золотой якорь» за творившийся в нём разврат прозвали «Содомом и Гоморрой». Там, что называется, прожигали жизнь под надрывное пение таких романсов, как «Тройки и пары. Звуки гитары» или «Зацелуй меня до смерти, мне и смерть тогда мила». Имелось там несколько комнаток почище (их ещё называли «покойчики», поскольку там было спокойнее: посторонних глаз меньше). Там подавали «лянсин», портвейн, портер, ветчину и шампанское завода Ланина. Это для «заканителенных» купеческих сынков низкого разбора, для запустившего в хозяйский карман лапу приказчика, для вора-аристократа, ведущего родословную от дворецкого богатого барина или от буфетчика большого трактира.
Вообще «Золотой якорь» и особенно «Яр» были не дешёвыми ресторанами. В «Яре» десяток не совсем свежих устриц стоил 4 рубля, в то время как в других ресторанах — 2 рубля 50 копеек И так во всём: за тарелку рассольника из печени в «Яре» надо было заплатить вместо одного — 2 рубля, за утку с капустой вместо 1 рубля 50 копеек — 2 рубля 50 копеек, за соус с трюфелем вместо четырёх — 6 рублей. Зато совсем рядом с рестораном имелись флигели с меблированными кабинетами, в которых жили женщины.
Среди артистов, выступавших на ярской эстраде, пресса отмечала лирическую певицу Фарнез, исполнительницу тирольских песен Рейваль, дрессированных собачек дуэта Ганновер, квинтет мандолинистов, а также малороссийский хор, дававший в красивых декорациях отрывки из «хохлацких оперетт». Ну и, конечно, не мыслим был «Яр» без цыган, впрочем, не только он. Знаменитые хоры Григория и Фёдора Соколовых, П. Денисьева, И. Миронова, Н. и М. Шишкиных славились на всю Россию. Казалось бы, цыганская песня была для нас непременной спутницей сумасшедшего разгула, однако это было не совсем так, вернее, совсем не так Едва она раздавалась, как у сидевших за столиками замирала душа и утихал пьяный разгул, всё внимание, все струны души человеческой настраивались на её сладостные и мучительные звуки. Азарт и буйство сменялись душевным настроением. Песня говорила людям о любви, о счастье, об измене, о ревности, об угасающей молодости, о потерянных днях. К тому же сама мелодия, манера исполнения и без слов вносили в душу надрыв и погружали человека в сладостное состояние, возвышавшее душу. Это состояние давало ему возможность почувствовать, что он лучше, чем на самом деле.
Пользовались известностью в Москве и такие заведения, как рестораны «Медведь» и «Фоли-Бержер» на Тверской, трактир «Царское Село» на Цветном бульваре и «Англия» на Покровке. На Большой Дмитровке, в доме 17 ближе к революции 1917 года появились таверна «Заверни» и ресторан «Континенталь» — бывший «Максим» в доме 5 на Театральной площади (здание не сохранилось). «Континенталь» был дешёвым рестораном. В нём рюмка водки стоила пятачок (в «Яре» стакан сельтерской стоил 10 копеек), столько же стоили бутерброды и пирожки, а позавтракать можно было и за 30 копеек На Театральной площади был ещё один дешёвый ресторан, в доме Шелапутина, назывался он «Баллод». Кормили в нём просто, но сытно. При входе можно было прочитать такое объявление: «Сегодня щи солдатские с гречневой кашей. Завтра борщ малороссийский».