В Кузнецком переулке (так называли часть Кузнецкого Моста, от Петровки до Большой Дмитровки) находился ресторан «Ливорно», а в Рахмановском переулке — ресторан «Палермо». В 1895 году открылся «Новый Эрмитаж» в Каретном Ряду. Электричество, бассейн со статуей и фонтаном, веранда с буфетом людям нравились, а севрюга со снетками, полная тарелка мелко нарубленных грибов («грибная икра») с зелёным луком или «отец с сыном» — холодный поросёнок с ветчиной давали возможность московским гурманам отвести душу. Трактир Толокнова на Кудринской площади завлекал к себе посетителей электрической музыкальной люстрой, исполняющей разные пьесы с разноцветными электрическими огнями. В Татарском ресторане работал «Оркестрион» — музыкальная машина. За механическую музыку не брался налог с владельца ресторана, как это было в тех случаях, когда там играл оркестр. Как-то полиция попыталась обвинить купца Саврасенкова в том, что он в своём ресторане не платит налог за музыку, но суд встал на сторону купца, посчитав находившийся в ресторане оркестрион милым развлечением, не облагаемым налогом. Оркестрионы в ресторанах и трактирах выключались лишь на первой и Страстной неделях Великого поста. Трактир «Арсентьича», о котором мы вспоминали в главе об извозчиках, славился ветчиной, белорыбицей и, вообще, произведениями русской кухни. Варенцов вспоминал, как зайдя туда с приятелем, они заказали суп рассольник из гусиных потрохов, белугу с хреном и огурчиками, жареного поросёнка с гречневой кашей, а на сладкое — гурьевскую кашу.
В середине 90-х годов XIX века москвичи стали устраивать семейные обеды с детьми в ресторанах и трактирах, в частности, в ресторане «Стрельня», имевшем зимний сад. В хороших ресторанах бывала вполне приличная публика, здесь встречались, закусывали и обедали известные и даже знаменитые люди. В ресторане «Славянский базар» на Никольской, где были бассейн с живыми стерлядями и концертный зал «Русская палата» или «Беседа», много часов подряд беседовали Станиславский и Немирович-Данченко, забыв про котлеты «де-воляй», которые совсем остыли, пока они решали дальнейшую судьбу русского театра. Здесь же впервые пошла горлом кровь у А. П. Чехова после его поездки на Сахалин. В ресторане «Яр», говорят, существовал пушкинский кабинет, в котором Александр Сергеевич слушал цыганское пение.
По большей же части в ресторанах гуляла публика праздная, нечистая и расточительная. Купцы, а главное, их сыночки, на расходы не скупились. Компании оболтусов мчались по Тверской в колясках, запряжённых четвёрками лошадей, с вплетёнными в гривы цветными лентами, держа на коленях по «камелии» из какого-нибудь ресторанного хора. Там, в «Мавритании» или «Яре», они пьянствовали, не вылезая, по три дня подряд. Каждый неуправляемый «саврас» желал отличиться и для этого не жалел ни себя, ни других: напившись, он бил зеркала, поил шампанским рысаков, сам запрягался в оглобли, надев хомут, чтобы прокатить в коляске какую-нибудь очередную красотку. Забравшись в аквариум, давил на пари каблуками живых стерлядей, в зимнем саду ломал пальмовую рощу, купал в шампанском певичек, приглашал в отдельный кабинет русский и венгерский хоры и приказывал им одновременно петь разные песни и пр. Однажды эти кретины, войдя в раж уволокли несколько букв с памятника Минину и Пожарскому, а в 1910 году племянничек одного важного чиновника отбил носы у статуй в Шереметевском парке в Останкине. В 1895 году в театре на Таганке они посыпали пол нюхательным табаком и после спектакля во время танцев публика чихала и кашляла. Некоторые «саврасы» в своей деятельности предвосхитили достижения специалистов восточных единоборств. Один такой разбивал головой поставленные друг на дружку шесть тарелок и заявлял, что скоро будет разбивать 12. За это его прозвали «Каменным лбом». У этих оболтусов и в языке было немало словечек, соответствующих их образу жизни: «вчера навизитёрился» — говорили они, то есть напился, разъезжая с визитами, «бутербродили довольно основательно и курбетили» — тоже, значит, пьянствовали, «нас утюжили» — побили, значит, в пьяной драке, «шубу слизнули» — то есть украли и пр. У них были свои и моды, и предрассудки. Нельзя, например, было носить сюртук несколько короче, когда в моду вошли полы чуть ли не до земли, а ездить на конке вообще считалось преступлением. Чудила эта публика не только в России, но и за границей. По этому поводу в 1900 году «Русская газета» писала: «У нас на Руси святой чуть не повсеместный голод, рабочие руки просят труда во имя одного только хлеба. Труд ищет применения, ищет капитала!.. Правительство день и ночь озабочено тем, чтобы предотвратить общественные бедствия, утереть горькие слёзы… а в Париже тем временем бойко гарцует, сорвавшись с узды, сын богатого купца… и, пожаловав себя в графы, безбожно развевает по ветру русские денежки, удивляя всю Европу колоссальным безобразием своих безумных трат!»
Официанты же эту публику терпели даже тогда, когда кто-нибудь из них мазал им рожи горчицей. Такое поведение легко объяснить исходя из рыночных отношений между людьми того времени. Однако нахалов, приносящих вместо прибыли убыток, терпеть, конечно, никто не собирался, даже официанты.
Восьмого августа 1898 года Константин Степанович Титаренко, обедавший в этот день в ресторане С. И. Никитина, заявил в полиции о том, что в ресторане ему была подана мясная солянка, в которой оказался таракан. При проверке половой ресторана подтвердил, что Титаренко, заканчивая есть солянку, заявил ему о том, что в ней находится дохлый таракан, но показать ему таракана отказался, сославшись на то, что тот всё равно в свидетели против своего хозяина не пойдёт. Ложку с тараканом Титаренко показывал также сидевшему рядом за соседним столом Скворцову, но тот таракана не видел, а может быть, ему просто было противно на него смотреть, поскольку он сам ел солянку и возможно опасался того, что при виде таракана его стошнит. Не добившись замены порции, Титаренко и его товарищ Дмитриевский из ресторана ушли, а перед самым его закрытием вернулись. Их не хотели пускать, но они ворвались в него силой. Титаренко предложил Никитину мировую, грозя в противном случае уголовным преследованием. Никитин рассердился и велел сторожам вывести гостей из ресторана. Те обратились в суд. Никитин рассказал в суде о том, что уже не раз случалось, что посетители, не желающие платить за съеденное или содрать с него денежную компенсацию, заявляют, что в кушанье находился таракан. Мировой судья подумал и решил, что доказать вину Никитина труднее, чем доказать его невиновность, и оправдал его. И, наверное, правильно сделал.
Подобные прохвосты появлялись и в трактирах. Спустя год после того, что случилось в ресторане Никитина, в трактиры, особенно загородные, стали наведываться весёлые компании. Они занимали вместе с дамами отдельные кабинеты, требовали вина, закусок, заказывали обед, ужин, а когда приходило время расплачиваться, придирались к чему-нибудь, поднимали шум, требовали к себе хозяина или распорядителя, угрожая им всякими карами. Когда же те, растерявшись, спрашивали: «Помилуйте, за что ж?» — наиболее представительный и строгий участник застолья отвечал: «А вот узнаете за что! Я вам покажу!» — а на вопрос: «А вы кто же будете?» — отвечал: «Вы меня не знаете? Я агент сыскной полиции. Этот дурацкий счёт оставьте себе, а вот вам моя карточка и с нею извольте прислать завтра к десяти часам утра ваш счёт к нам в управление».
После этого возмущённая компания уходила, естественно, не расплатившись. Однажды в трактире, когда там орудовали такие молодчики, оказался настоящий полицейский. Он проверил документы у наглеца, представившегося агентом полиции, и арестовал его. Забредали подобные субъекты и в аптеки. В 1887 году два прохвоста пожаловались врачу: один — на глаза, другой — на живот, и тот выписал им атропин и соляную кислоту. Они по рецептам получили в аптеке лекарства. Потом переклеили этикетки, пришли в аптеку и заявили, что им выдали не те лекарства. При этом они потребовали денежную компенсацию за причинённый им моральный ущерб. В противном случае грозили написать жалобу. Аптекарь испугался и отдал им 500 рублей. Когда же они решили этот фокус повторить, то были задержаны полицией.
Бывало, что взаимоотношения посетителей и трактирно-ресторанной прислуги доходили до крайности. На 1-й Тверской-Ямской, в трактире с бильярдом, некий Сергей Прохоров поспорил с маркёром — так его избили. При этом выбили зубы и рассекли губу. А однажды в трактире купца Макарова на Водоотводной улице Захар Куликов избил полового, который выпроваживал его из трактира. Половой от побоев скончался.
Половые служили в трактирах и чайных. Работали они по 12–15 часов в сутки. В Москве до Первой мировой войны существовало много ночных чайных, в которых коротали ночи бездомные. Такие чайные лавки работали с семи вечера и до семи или десяти часов утра. «Белорубашечников», бывало, били хозяева, а порой, как мы уже видели, доставалось им и от посетителей. Если бы не чаевые, то от работы этой не было бы никакой радости, ведь получали половые в месяц от своих хозяев 6–7 рублей, а то и меньше.
Работы в питейных заведениях хватало всем, поскольку их было много. В Даниловской слободе, например, в конце XIX века было 11 винных лавок, восемь трактиров, четыре харчевни и семь портерных, а проще говоря, пивных, поскольку портером называли крепкое пиво, что-то вроде нашего «ерша», страшная гадость, одурманивающая человека. Подавали пиво и в кофейнях, завлекая посетителей такими объявлениями: «Пиво продаётся прямо из бочки». Все эти заведения поглощали оставшиеся у людей от работы силы, их жалкие средства и свободное время. В 1898 году в Москве, по скромным статистическим подсчётам, насчитывалось 554 трактира с продажей крепких спиртных напитков. Так уж устроен русский человек, что, придя в какое-нибудь заведение, парой пива (двумя бутылками) не ограничится. Ему всегда мало. Единственное, что могло хоть как-то сдержать пьяницу, так это отсутствие у него денег на спиртное, несмотря на всю его дешевизну: за бокал пива брали 3 копейки, а бывало, что за два брали 5. Водка тоже стоила недорого, однако и на неё денег не хватало, и тогда мастеровые закладывали в трактирах под проценты свои вещи (рубахи, картузы и пр.). В кабаках пьяниц подстерегали «услужливые» проходимцы, делавшие «сменку», то есть меняли за копейки их приличную одежду на худшую. Через несколько таких «сменок» пьяница оказывался в лохмотьях, в которых было страшно явиться домой. Проходило некоторое время, и в газете появлялось объявление о том, что где-нибудь «на Грачёвке поднят в бесчувственном состоянии гражданин, который был доставлен в больницу, где в приёмном покое скончался. Документов при нём не оказалось».
В чайных тоже сидели тёмные личности, которые брали у рабочих в залог кафтаны, жилеты, рубашки и пр. Деньги рабочие часто пропивали до последней копейки, а выкупать им вещи обычно было не на что. Но даже когда было на что, не всегда получалось. Газета «Московский листок» сообщала об одном благообразном старце, дававшем в пивной деньги под проценты. В залог у должника он на три дня брал вещи. На третий день он в пивную не являлся, а на четвёртый приходил и заявлял, что вещи не вернёт, так как залог просрочен, а потому «считается пропавшим».
Особенно активно в питейных заведениях Москвы шла торговля спиртным в субботу, так как в этот день православные раздавали подаяния у церквей. Большая часть этих подаяний прямым ходом шла в кабак.
Пьяницы называли водку «белым чаем», «холодным чаем», а некоторые портерные и пивные украшались вывеской «Парикмахерская» или «Булочная». Сделано это было неспроста. В стране, и в Москве в частности, шла упорная продажа водки, не оплаченной акцизом. Ну не хотели все эти «самогонщики» делиться с государством своей прибылью. Когда в середине 1880-х годов открылись чайные, в них тоже стали торговать водкой, только из-под полы. Содержатели ночлежных домов возмущались тем, что чайные лавочки отбили у них постояльцев, предоставляя им возможность проводить у себя всю ночь. Не давало им покоя и то, что в лавочках этих не проводилось полицейских обходов, как, скажем, на Хитровке. Ради наживы хозяева заведений игнорировали и другие распоряжения властей, касающиеся, например, ограничения времени продажи спиртного. «Захотели чаю попить. Зашли в трактир, — читаем мы в газете тех лет рассказ репортёра. — Предлагают: „Есть прекрасная водочка. — Как же, ведь ещё семи часов нет“, — оказывается, всё можно: для хозяина закон не писан. А сколько анонимок написано по этому поводу в акцизное управление! Но стоит только прийти двоим, сесть за столик, сказать: „Ну-ка, любезный, порцию холодненького чайку“, — и шабаш, в чайнике и подадут».
С 1873 года в Москве действовали «Правила о раздробительной продаже крепких напитков». В них было расписано устройство питейного дома, время торговли и, в частности, говорилось: «Питейный дом должен помещаться в одной комнате, имеющей не менее 16 квадратных саженей, а в высоту не менее 3,5 аршина, на первом этаже, совершенно отдельно, без всякой связи с другими помещениями, и иметь все окна на улицу. Окна не должны быть завешиваемы или закрываемы, и на окнах не допускается никаких выставок Питейный дом должен иметь не менее двух выходов на улицу (не считая хозяйского). Часть комнаты должна быть отделена стойкою. Кроме стойки и полок для хранения напитков никакой мебели не дозволяется кроме для сидельцев за стойкою. Не допускается никаких украшений: картин, портретов, бюстов. Запрещается пускать нижние чины, то есть солдат, воспитанников учебных заведений и вообще малолетних. Торговля с 7 утра до 11 вечера, а в праздники и воскресенья до 12 часов. Запрещается торговля во время крестных ходов и других процессий и по приказу градоначальника и губернатора… В портерных лавках дозволяется продажа пива, портера и мёда. Игры в домино, шахматы, шашки дозволяются в портерных и пивных с разрешения полицейского начальства. В трактирах и ресторанах, где допускается продажа спиртных напитков, не дозволяется иметь перегородок и отделений». Соблюдались все эти предписания далеко не всегда.
Хозяин трактира «Бубновая яма» в лабиринтах Гостиного Двора, в которых было легко заблудиться, решил, наверное, что последнее указание к нему не относится. Расположена была эта «Яма» гораздо ниже уровня земли, и для того чтобы попасть в неё, надо было спуститься на 12 ступеней. Прислуга в этом трактире была одета не в белое, как обычно, а в сюртуки, поверх которых имелись чёрные коленкоровые фартуки. Комнаты в нём называли «покойничками». Они были маленькие, сводчатые и разделены перегородками из досок В общем, довольно мрачное заведение, напоминающее морг. В Москве тогда тоже начинали появляться питейные заведения оригинальной наружности на манер французских.
Буфеты на железнодорожных станциях также относились к питейным заведениям. На станции Мытищи, например, существовало два буфета. Один для публики первого-второго класса с водкой, закусками, сельтерской водой и фруктами, а другой — для публики третьего класса — с водкой. Содержимое буфетов и царившая в них обстановка в начале XX века выглядели так, как описывал её один из репортёров: «Стоят редька в сметане, огурцы в уксусе, винегрет, картофельный салат, соленья, маринад, селёдка. Кто-то берёт водку и закуску. Ложкой лезет в винегрет, потом той же ложкой в другую закуску. В Петербурге на закуску бутерброды от 5 до 10 копеек, приготовленные на кухне, а в Москве — десять сортов закусок, и лезут в них ложками и трезвые, и пьяные, и больные, и здоровые, и чистые, и грязные. Вероятно, в ресторанах ниже средних в винегрет собираются остатки с тарелок, но что поделаешь, наш москвич не брезглив и за гривенник охотно кладёт в рот ложку, раз двадцать перед этим разными ртами облизанную».
Те, кто имел достаточно денег, подобные заведения не посещали. Ведущие артисты больших цирков, например, ходили в одну из кофеен на Тверской. Цирковые и балаганные артисты второго сорта, все эти воздушные и партерные акробаты, «человеки-змеи», фокусники, шпагоглотатели, «девицы-геркулесы», канатоходцы, которые забавляли народ на ярмарках и гуляньях, проводили свободное время в трактире, который они назвали «Тошниловка», вероятнее всего потому, что там кормили всякой дрянью, а также потому, что вошедшего в это заведение охватывал какой-то тошнотворный запах, исходивший как от кушаний, так и от заполнявших его первую комнату извозчиков. Находился трактир в Брюсовском переулке. Помимо первой в нём было ещё две комнаты. В них за столиками сидели артисты. Были они по большей части бледные, худощавые, подвижные и, как говорят в балете, выворотные от постоянных физических упражнений на гибкость. Многие из них были одеты в пёстрые одежды. У кого-то из-под полы виднелись какие-нибудь красные с бисером штаны, у кого-то на «акробацкие» туфли были надеты галоши. Здесь же находилась их «биржа», где артисты поджидали антрепренёров, а в случае успеха получали от них авансы: пятёрки и трёшки. Бывало, разворачивались в этом трактире маленькие представления перед антрепренёрами, а то и жуткие драмы из-за какой-нибудь танцовщицы или акробатки.
И всё-таки, по сравнению с обстановкой, царившей во многих других московских кабаках и трактирах, здесь было вполне прилично.
Если бы мы в конце XIX века совершили экскурсию по московским питейным заведениям, то она отняла бы у нас уйму времени и не на шутку расстроила бы. Теперь же, защищённые от всех мерзостей «проклятого прошлого» толстым слоем времени, мы сможем отправиться туда, не рискуя вернуться с разбитой физиономией и желанием срочно помыться. Начнём с «Петербургской слободки». Тянулась она тогда от Тверской Заставы до ипподрома и состояла из двухсот деревянных домишек, стоявших вплотную друг к другу. Жили в них служащие Смоленской (ныне Белорусской) железной дороги, кучера при конюшнях охотничьих лошадей и кое-какой народец, который тогда называли «тёмным». Вместо трактиров здесь были чайные. Появление чайных объяснялось тем, что трактиры облагались большим налогом, а чайные — несколькими десятками рублей. Под видом чая там подавали водку. В слободке днём и ночью торговали четыре чайные. Посетителями их были оборванцы, мастеровые, женщины самого низкого пошиба и конюшенные мальчики с ипподрома. Зимой в чайных к приличным посетителям подсаживались «отогревающие дамы». В одной из чайных имелся бильярд, хотя ни в портерных, ни в чайных бильярды, вообще-то, не допускались. Бильярд привлекал сюда золоторотцев и конюшенных мальчиков. Крик, шум, драки, песни, брань, мелкие кражи составляли повседневную жизнь этих злачных мест. Ближе к Тверской Заставе находился трактир Осипова — вертеп, переполненный жульём и продажными женщинами. Рядом — меблированные комнаты «Москва» с 50-копеечными номерами. Туда вёл специальный ход из Осиповского трактира. Вокруг было много всяких «портерных». На углу Тверской и Камер-Коллежского вала стоял большой дом Шерупенкова с его притонами, о которых мы вспоминали в предыдущей главе. Отсюда, в сторону Бутырок, располагались трактиры Шапошникова, портерная и трактир Родимцева, в котором воры сбывали краденое. Вдоль Лесной улицы тянулись дровяные склады, а за ними — Бутырки, тогда московский пригород.
Все Бутырки отапливались крадеными дровами, которые золоторотцы таскали вязанками с соединительной ветки между нынешними Белорусским и Савёловским вокзалами. Стоила такая вязанка 20 копеек В Марьиной Роще трактиры, портерные и чайные были на каждом шагу. Большинство домов там представляло собой лачуги, населённые беднотой. У Крестовской Заставы находился известный всем своими безобразиями и оргиями трактир «Адрианополь», носивший долгие годы прозвище «Чепуха». Ещё в 1888 году полиция, в связи с неоднократными публикациями в газетах, потребовала у крестьянина Ивана Ильина, хозяина этой «Чепухи», чтобы он прекратил позднюю торговлю спиртным, постоянные безобразия и орание песен до двух часов ночи. Однако заметных перемен после этого не наступило.
Недалеко от Каланчёвки, в Пантелеевском переулке, в нижнем этаже каменного здания, находился трактир Королёва. Он состоял из множества комнат. В них было мрачно, шумно словно в аду. За стойкой буфета стоял хозяин, а за столами сидели грязные оборванцы. Пьяные женщины пели похабные песни, хрипели, ругались. Вместе с ними трудовой народ пропивал свои заработанные деньги. Мастеровые в фартуках и наголовниках играли на бильярде с «хитровцами» на водку и пиво. Играющих окружала толпа с такими физиономиями, что на них смотреть было страшно. Это были ещё те «рыцари ночи». Играли они тут русскую партию с засаживанием шаров в лузу, а не немецкую — с одними карамболями[69].
На углу Каланчёвской улицы, при выходе на площадь, стояло два трактира, набитых всяким ворьём. Это были их притоны. Сюда разные проходимцы собирались с Дьяковки, Балкан и других здешних мест и торчали здесь до закрытия, а затем расходились на поиски добычи. Рядом находились винные лавки, где в уплату за водку брали краденое. Водка стоила дёшево: литровая бутылка — 30 копеек, пол-литровая — 15.
С правой стороны, за Рязанским (Казанским) вокзалом, начиналась местность под названием «Ольховцы». На 40 жилых деревянных домов здесь приходились одна мясная лавка, две овощные, две железные, девять колониальных, три мелочные, четыре винные, а также две пивные и два трактира. В лавки этого московского закоулка возчики сбывали украденный ими товар, который подряжались доставить куда следует. На углу Ольховки и Гаврикова переулка находился трактир, в который с чёрного хода вела узкая грязная лестница и где вечером у бильярда собирались довольно подозрительные личности, а на другом углу, с Лесной площадью, — трактир Селиверстова. Рабочие назвали его «Новым светом». Около него вечно толкались проститутки самого низшего разряда, распространяя сифилис. Купец Селиверстов рядом с трактиром устроил «нумера» и сделал для удобства публики коридорчик, соединяющий «нумера» с трактиром.
Местность в конце улицы Стромынки называлась «Тишина». Здесь был большой трактир Попова с оркестрионом и бильярдами. Основную массу его посетителей составлял рабочий люд. По будням здесь собирались мастеровые, уволенные с заводов и фабрик за пьянство и другие проступки. Они сидели с утра до глубокой ночи, вымещая свои обиды на падших женщинах. Те же, неприкаянные, расхаживали по этому пьяному сараю, как отравленные мухи, уставшие от беспрерывных кутежей и бессонницы. Здесь же постоянно обитали и те, кто сам по себе или с помощью этих женщин обирал и раздевал мастеровых. Завсегдатаи этого трактира, знавшие друг друга, с подозрением и неприязнью относились к каждому новому посетителю. Наискосок от трактира находилась пивная с садом, далее Матросская богадельня, давшая впоследствии данной местности и улице название «Матросская Тишина», а за ней, по левой стороне, — огороды, фабрика, насыпь и Преображенская улица. На площади, у Преображенской Заставы, находилось два трактира — Лебедева и Уткина. Днём здесь проводили время разные тёмные личности, которые вечером перепархивали за околицу, в так называемый «Нищенский» трактир села Черкизово, о котором мы уже имели удовольствие вспоминать. В нём всё было пропитано запахом водки и пива. Нищие, калеки, уроды в лохмотьях, с синяками на лицах являлись его постоянными обитателями.
Помимо «Нищенского», в Черкизове было много других трактиров и кабаков. Трактиры «Ново-Московский», «Теремок», Обухова и пр. Был здесь и постоялый двор, в котором постоянно ночевало до ста оборванцев. Вправо от заставы шла Кладбищенская улица. Она вела на Преображенское кладбище. Не доходя до Покровского монастыря, на углу Можаровского переулка стоял трактир Родионова, на углу Медового переулка — трактир с садом, бильярдной и кеглями, принадлежащий Орлову, а ближе к мосту — трактир «Саратов». Основными их посетителями были рабочие с местных фабрик, огородники. За мостом, на Яузе, в Петропавловском переулке находился ресторан «Золотой рог», а подальше, в Княжеском переулке — трактир Трусова. Трактир грязный, но посетителей в нём бывало много, так как стоял он на окраине, а за ним шло поле и не было ни одного полицейского поста в округе. Не удивительно, что кабак этот служил притоном для всякого тёмного люда, который вёл здесь бойкую торговлю краденым.
За Рогожской Заставой начиналась Воронья (ныне Тульская) улица. Вся она была занята лесными, дровяными и другими складами, шедшими до самой Курской железной дороги. Склады со всеми хранящимися на их территории товарами образовывали лабиринты, в которых летом находили прибежище оборванцы и преступники. Воронья улица доходила до Покровской Заставы. В сторону Нижегородского (Курского) вокзала от неё шла Александровская слободка. Недалеко от вокзала находились и главные её притоны: трактир «Москва» и трактир «Нижний Новгород». Трактиры здесь не имели права на торговлю вином. Но у дверей чуть ли не каждого заведения стоял человек, у которого из кармана торчала бутылка водки, а в другом кармане находился стакан. Придраться было не к чему. Человек всегда мог сказать, что водку купил для себя, а на улицу погулять вышел. Предприимчивые прохвосты разливали водку в бутылки, закупоривали их, а на белой смоле, покрывавшей пробку, ставили собственную печать. В слободке была булочная, из которой постоянно выходили пьяные покупатели. Не зря люди говорили, что каждый двор в Александровской слободке — кабак Были там и «пьяные» квартиры. Одна из них называлась «Волчатник», где всякие проходимцы пьянствовали по ночам с женщинами.
От Покровской до Спасской Заставы недалеко. Здесь, у последней, находились дворы, заставленные бочками отходников[70]. Между отходниками и местными жителями сложились довольно неприязненные отношения.
Местные жаловались на безобразное поведение отходников, на их разгул и нахальство. Немалую роль в этом нахальстве сыграли, надо полагать, существовавшие в этих местах четыре трактира, пивные и винные лавки.
За Ново-Спасским монастырём и временным мостом через Москву-реку, где стояли баржи с сеном, лесом и дровами, а на набережной — дровяные склады, находился район Кожевники. В праздничные дни разгул рабочих местных фабрик приобретал здесь гигантские размеры, чему способствовали трактиры Комкова, Котова и Соколова. Бороться с творившимися здесь безобразиями ни сил, ни желания у городского начальства не было, и местные жители фактически были отданы во власть хулиганов. В Даниловской слободке, где кабаки и пивные были на каждом шагу, обстановка была не лучше. Борьба с безобразиями ограничивалась в основном призывами. На стене трактира Сахарова висело объявление: «Просят гг. посетителей песен не петь, на гармони не играть и скверных слов не выражать». В других трактирах тоже висели объявления о запрещении петь, играть на гармошках, играть на деньги на бильярде и пр. Однако все эти запреты оставались гласом вопиющего в пустыне, ну а что касается призыва «скверных слов не выражать», то и говорить нечего. Этот призыв нарушала даже полиция. В 1875 году государство запретило помещать на водочных этикетках двуглавого орла. Это, наверное, было единственное запрещение, которое соблюдалось, поскольку не было от него никому ни тепло ни холодно.
Весьма достоверное описание типичной пивной московских окраин конца XIX — начал а XX века дал в одном из своих произведений писатель Пазухин. Называлась эта пивная «Панфилкина кабачка». В ней торговали без патента вином, дёшево поили чаем, кормили хлебом и отвратительными отбросами, которые в таких харчевнях называли не едой, а «съестными припасами». В варёном, солёном и печёном виде подавали здесь бедным людям тухлый рубец, щи со сгнившей капустой, колбасу из тухлой конины. Днём здесь сидели подёнщики с железной дороги, лишившиеся заработка извозчики, мусорщики и прочий народ. Вечером здесь собирались «гулевой» народ и безработные. Постоянными посетителями этой харчевни были мелкие воришки, «поездошники», рабочие, укравшие доверенные им материалы, извозчики, продавшие конокраду лошадь со всей упряжью хозяина, прислуга, обокравшая господ, мастеровые, забравшие у хозяина плату вперёд и не желающие её отрабатывать, а поэтому беспаспортные (паспорт они, получив плату, отдавали хозяину). Здесь постоянно находились пьяные, грязные, с синяками на лицах женщины.
И вот прошло с тех пор более ста лет, и дети тех пьяниц родили внуков, внуки родили правнуков, прогремели над нашей страной грозы войн и революций, в которых завсегдатаи всех этих заведений приняли посильное участие, сменился государственный и общественный строй, человек полетел в космос, а страсть русского человека к алкоголю нисколько не убавилась. Даже наоборот. Старики, жившие при царе, вздыхали: «В наше время так не пили», а тогда, в конце XIX века, некоторые говорили, что пьянство пошло «от леформы», то есть от освобождения крестьян. Можно добавить: и даже раньше. Во всяком случае, М. Е. Салтыков-Щедрин, описывая Пошехонье начала XIX века, в котором прошло его детство, писал: «… Главным занятием сельчан был трактирный промысел. Большинство молодых людей почти с отроческих лет покидало родной кров и нанималось в услужение по трактирам в городах и преимущественно в Москву… редко можно было встретить между ними красивых и сильных, большинство было испитое, слабосильное, худосочное. В особенности поражали испорченные зубы („от чаёв, от сахаров и трубочек“ — говорили старики), так что это нередко даже служило препятствием при отправлении рекрутской повинности. Но промысел установился так прочно, что поправить дело не было возможности. Иначе остановились бы оброки…»
Многие алкоголики тяготились своим недугом и мечтали о чуде, которое бы избавило их от него. Время от времени появлялись в России те, кто пытался эту их мечту осуществить. В 1899 году в деревне Нахабино под Москвой о. Сергий Пермский основал общество трезвости. А началось всё с того, что нахабинский священник как-то прослышал о том, что давным-давно в Ирландии другой священник, Теобальд Мэтью, проповедовал против пьянства и добился в этом больших успехов. Прошло время и к о. Сергию потянулись страждущие. В трактирах и по дороге в Нахабино только и разговоров было среди мужиков, что об избавлении от пьянства. Прежде всего всех волновал вопрос о том, возможно ли без вреда для здоровья «сразу оборвать». Многие же вообще сомневались в том, что можно жить, не употребляя спиртное. Среди всех этих паломников находились и такие, которые пугали народ рассказами о страшных карах, свалившихся на тех, кто нарушил данный ими зарок «не пить». Один, нарушивший клятву, вроде бы ослеп, другой — повесился, а третий и вовсе помер. Сергий же, когда они к нему приходили, говорил им: «Обдумайте серьёзно свой шаг. Кто не надеется на себя — пусть вернётся». Толпа молчала, а о. Сергий продолжал вразумлять пришедших. После слов пастыря: «И да поможет вам Бог и укрепит вас», — все крестились и повторяли за ним слова клятвы: «Обещаюсь пред Господом Богом и пред иконой преподобного Сергия в том, что в продолжение избранного мною срока не буду пить вина и других спиртных напитков, и на том целую икону преподобного Сергия». Народ истово крестился и расходился с надеждой на Божью помощь и свои обновлённые силы.
Почин о. Сергия в следующем, 1900 году подхватил священник села Куркино, начав обращать алкоголиков в трезвенников. Многие из тех, кто шёл к нему, напивались в Химках, как говорится, напоследок, а потом в тех же Химках гуляли по возвращении, оправдываясь тем, что они зареклись пить в Москве, а не за городом. Пьянство волновало Церковь не только как народный недуг, но и как источник собственных бед. Пьяницы не только нарушали мирно текущую церковную и монастырскую жизнь, о чём будет сказано далее, но и занимались богохульством вне церковных стен. Балбесы из шайки «Червонных валетов» как-то спьяну затеяли похороны.
Заказали в конторе гроб, факельщиков, вызвали певчих. Один из архаровцев, Брюхатов, пьяный до изумления, улёгся в гроб и заснул. Повезли его на катафалке к «Яру». Певчие пели «За духи праведными», «Со святыми упокой», «Вечную память», ну а потом, по требованию заказчиков, исполнили камаринского. У «Яра» певчих отпустили, а мертвецки пьяного Брюхатова вынули из гроба и затащили в ресторан.
Пьянство отравляло людям жизнь, приводило к авариям… да и перед Европой было стыдно. Клоун Танти, представляя людей разных национальностей, когда изображал русского, выводил на арену цирка свинью, подпоясанную кушаком, или выходил в образе безобразнейшего пьяницы с бутылкой в руке.
Нужно было принимать меры. В июле 1901 года на всей территории европейской части России, по инициативе министра финансов Витте, была введена монополия государства на торговлю спиртным. Событие это привело к уничтожению большинства трактиров. Люди теперь пили на улицах, а местами тайной торговли водкой стали чайные. Пить стали политуру и «капли Гофмана». Они были дешёвые. Их покупали в аптеке и мешали с водкой. Появились и так называемые «сотки» — бутылочки по 100 граммов. Их ещё называли «мерзавчиками». Это делалось в целях борьбы с алкоголизмом. С этой же целью стали обыкновенный винный спирт смешивать с дурнопахнущими ядовитыми примесями, то есть денатурировать его, а потом пускать в продажу для технических целей. Русские пили его за милую душу, не обращая внимания на предупреждения о его ядовитости.
В приказе московского обер-полицмейстера, изданном в связи с введением винной монополии, было сказано следующее: «1. Для сокращения пьянства признано необходимым изъять питейную торговлю из рук частных лиц, извлекающих от пьянства огромные — прямые и косвенные — выгоды и потому поощряющих к нему население. 2. Распивочные заведения, торгующие исключительно водкой, совершенно уничтожены по той причине, что они располагают посетителей к чрезмерному употреблению алкоголя, в то время как домашнее распитие вина, происходящее под надзором семьи, ведёт к ослаблению пьянства и к уменьшению вредных его последствий. 3. Для нравственного влияния на простолюдинов признано необходимым создавать особые органы — „Попечительства о народной трезвости“… которые дадут возможность простолюдинам найти разумные развлечения и тем отвлекут их от пьянства. 4. Улучшение качества потребляемого вина, без вредных для здоровья примесей… должно непременно сопровождаться приёмом пищи, с тем чтобы заведения трактирного промысла соответствовали своему назначению, то есть были местом, в котором потребление спиртных напитков сопровождает лишь приём пищи в известную пору дня, и частные заведения, торгующие спиртными напитками, ни в коем случае не могли бы обратиться в притоны пьянства».
Торговать вместо частного казённым вином лавкам разрешалось с двенадцати дня до восьми вечера. Вино и спирт теперь разрешили продавать только навынос и в посуде, опечатанной казённой печатью. Посуда при этом должна была иметь этикетку («этикет», как было написано в приказе) с напечатанной на ней «ценою отпускаемых питей и посуды». Неповреждённая посуда с этикеткой, клеймом и обозначением цены принималась в лавках в обмен на посуду с вином.
Трогательная забота государства о сохранении здоровья своих подданных не может не вызывать восхищения. Подданные, правда, не всегда это оценивают. Так было и тогда. Злые языки стали говорить о том, что винная монополия введена для того, чтобы пополнить разворованную казну, а вовсе не для блага человека. Дать какой-либо вразумительный ответ на этот ехидный и каверзный вопрос государство не умело, как не умело оно заставить или приучить русского человека употреблять спиртные напитки умеренно и вместе с пищей. Пьяницы в нашей стране во все времена любой еде предпочитали выпивку, и не было той силы, которая заставила бы их отказаться от сорокаградусной. Появилась, правда, в те времена ещё и тридцатиградусная водка, которую окрестили «народным одеколоном», но сути дела это не меняло. У русских уже тогда появилось множество слов, связанных с употреблением алкоголя. У слова «выпить» появились близнецы-братья: «хлебнуть», «дёрнуть», «царапнуть», «кувырнуть», «протащить», «дерябнуть», «козырнуть», «нахвататься», «насосаться», «намонополиться», «нализаться», «насандалиться», «налимониться», «нажраться», «налопаться», «дербалызнуть», «насуслиться», «намадериться», «нахлестаться», «дрызнуть», «клюнуть», «наклюкаться», «насадиться», «наспиртоваться», «насвистаться», «намазаться», «натрескаться», «нахвататься», «налакаться», «чебурахнуть», «пропустить сотку», «залить башку», «двинуть по маленькой», «стукнуть по баночке», «трахнуть по единой», «залить за галстук», «раздавить мерзавчика», «поцеловать блондиночку» («Белую головку»), «запить горькую», «поддержать казну» и пр. Что ж, у чукчей есть много слов, связанных с моржами и тюленями, а у арабов — с верблюдом. Каждому своё.
Первая мировая война дала новый толчок борьбе с пьянством. Московская городская дума единодушно признала, что «только при абсолютной трезвости населения возможно для России с честью выйти из тяжёлой борьбы с могущественным врагом и преодолеть вызываемые войной трудности устроения хозяйственной жизни страны». И вот 1 ноября 1914 года продажа водки, пива, портера, виноградных вин была запрещена. Спирт стал отпускаться в аптеках по рецептам врача, а вино в небольших количествах можно было получить в ресторане. Когда Биржа виноторговцев обратилась в думу с просьбой о разрешении свободно торговать хотя бы вином, депутаты единогласно отклонили эту просьбу. Только Н. Н. Шустов — наш коньячно-водочный король, отказался участвовать в голосовании, покрыв себя позором в глазах коллег. Впрочем, депутаты радовались недолго. Шла война, шло время, и стало ясно, что победить пьянство, как и немцев, несмотря на самые лучшие побуждения, не удаётся. В Москве, чуть ли не открыто, в сотнях мест шла торговля спиртным. Водку подавали в некоторых ресторанах, несмотря на то, что за это грозил большой штраф. Запрещённое спиртное при доставке в рестораны похищали возчики и посредники. В любой квартире Хитрова рынка, и не только там, совершенно открыто торговали спиртным. Наниматели ночлежек наживали этой торговлей десятки тысяч рублей. В народе говорили: «У нас пьянство стало гораздо хуже, чем до войны. Народ очумел». Спиртным торговали почти все парфюмерные фабрики, винные склады и заводы. Москательщики торговали политурой и лаком, чайные и кофейни — самогонкой и «ханжой» — денатуратом[71], смешанным с квасом. Пили, конечно, одеколон и «киндер-бальзам», которые с целью экономии и из-за трудностей с добыванием винного спирта парфюмерные фабрики стали делать на спирте древесном. В конце концов пили и сам древесный спирт, от которого дохли и слепли. В общем, обе войны: с немцами и пьянством мы проиграли. Немцы, правда, скоро ушли, а вот пьянство осталось.
Когда узнаёшь об этом страшном и огромном мире — мире пьяниц и алкоголиков, существующем одновременно с жизнью нормальных людей, то невольно думаешь о пресловутых параллельных мирах, живущих самостоятельной жизнью в одном и том же пространстве. Да, так оно и было и есть. Нормальный человек видит мир пьяниц грязным, убогим, распущенным, навязчивым и даже опасным, а пьяницы видят нормальный мир чужим, злым, не дающим им жить так, как они хотят. Только оторвав от этого мира какой-нибудь кусочек и устроившись в нём поуютнее, пьяница ощущает настоящую радость жизни, недоступную для человека трезвого мира.
Находились и оптимисты, которые верили в избавление Руси от пьянства. Сочинитель, скрывавшийся под псевдонимом «Философ из Рогожской», в «Оде на уничтожение кабаков» писал:
Его бы устами да мёд пить…
Бильярд. — Бега и скачки. — Карты
Сродни пьянице — игрок. Для него мир — это азарт, борьба, удача, способ выжить, наконец. Мир этот можно было бы увидеть, пройдясь в один из последних годов XIX века по бильярдным притонам Москвы. Во многих трактирах стояли по два, три, а то и четыре бильярдных стола. В ресторанах тоже имелись свои бильярды. Эта игра вообще была в большой моде. На углу Тверской и Малой Дмитровки существовало бильярдное заведение Карла Шольца. Столы в нём были заграничные, сделанные, как уверяла реклама, мастером Грошем, с обтянутыми зелёным сукном аспидными и мраморными столешницами. Бильярды в трактирах на рабочих окраинах были попроще.
Кроме играющей публики в трактирах и бильярдных постоянно околачивались и те, кто не имел пристанища. Они проводили здесь дни и ночи, перекочёвывая из одной бильярдной в другую. Их там кормили, поили и не мешали выспаться, сидя или стоя. В бильярдной Саврасенкова на Тверском бульваре или Павловского около Цветного бульвара, где прежде находился вертеп под названием «Крым», они занимали лавки и стулья вокруг бильярдов. Судили, критиковали игроков, спорили, заключали пари. В трактирах и ресторанах низшего сорта устраивали «пирамидку» мастеровые. Они играли на водку, на чай и на наличные — пятачок, гривенник. Кто желает увидеть такой трактир с бильярдом, тот может посмотреть фильм «Возвращение Максима» из знаменитой трилогии о Максиме Козинцева и Трауберга с Б. Чирковым и М. Жаровым в главных ролях. Сцена игры на бильярде в нём — истинный шедевр советского киноискусства.
Фильм, конечно, не мог передать ни спёртого воздуха, ни вони. Не мог опуститься до передачи брани, похабных песен, грубых хриплых голосов. И слава богу! Не дело это искусства. В гостинице «Мир» около Смоленского (Белорусского) вокзала бильярдная находилась в подземелье, где разило чадом с кухни. В бильярдной этой на пиво играли немцы, разыгрывая карамболи[72], а также кучера и наездники с ипподрома. Те, загоняя шары в лузы, пользовались своими терминами: «гандикап»[73], «галопом к столбу пришла» и пр.
Чтобы хорошо играть на бильярде и выигрывать, одной удачи мало. Нужны ещё умение, острый глаз, твёрдая рука. Так что азартной игрой, в смысле главного участия в ней судьбы и удачи, бильярд, или, как писали тогда, «биллиард», не назовёшь. Однако желание играющих как-то материализовать свой выигрыш присутствовало и здесь. Играли на чай, на пиво, на водку. Играли на деньги и на вещи, так что более слабым игрокам приходилось даже из дома вещи тащить для того, чтобы расплатиться за проигрыш. А ведь встречались в Москве довольно сильные игроки. По трактирам Ямских переулков в конце 90-х годов XIX века ходил один такой игрок по кличке «Курносый». Он играл на деньги и всех обыгрывал. Городские власти не могли пройти мимо подобных фактов. В своей борьбе они даже доходили до суда. Однажды, узнав о том, что в трактире купца Егорова, находившемся в доме страхового общества «Россия» на Лубянке, идёт игра на деньги, полиция послала в него своих людей. Те просидели целый день у бильярдов и подтвердили, что такая игра имеет место и что игроки в их присутствии, проиграв маркёру, клали в лузу по рублю. Однако, когда пристав пришёл в трактир для составления протокола, никто, кроме его людей, факта игры на деньги не подтвердил. Мировой судья, выслушав свидетелей, постановил: купца Егорова считать по суду оправданным. Была бы в то время видеосъёмка, может быть, суд и признал бы игру на деньги доказанной, а впрочем, совсем не обязательно: сказали бы свидетели, что отдали долг маркёру, и судья, не задумываясь, оправдал бы Егорова, сделав вид, что поверил свидетелям. Идти по пути наименьшего сопротивления, в то же время выставляя себя строгим блюстителем закона, куда легче, чем брать на себя ответственность и создавать тем самым для себя проблемы.
Азарт, доводящий людей до разорения, одичания, а то и до преступления, царил, конечно, не только в мире карт. Он прекрасно расцвёл в условиях тотализатора на московском ипподроме. Сам ипподром появился в начале XIX века. Газеты в рубрике «Спорт» рассказывали о заездах, жокеях, лошадях, джентльменских, офицерских и барьерных гандикапах[74] и прочих, волновавших публику, вещах.