— Да, да. Туули —лучший охотник. Малу никогда не насторожить такой хитрой петли. В ловушку Мала попадает один заяц или один песец. А тут... Увидит длинноухий такое, — всю свою родню позовет. И будут они хохотать до тех пор, пока не попадают и не умрут от смеха! Придет Туули-охотник за добычей, а там, —рукавицы полетели на снег, и десять пальцев взметнулось вверх, — вот сколько мертвых длинноухих будет лежать около пустой петли! Надеюсь, Туули-охотник поделится с Малом-неудачником!..
Но и мучительные процедуры, необходимые в Обряде, были не так страшны для них, будущих охотников на мамонтов, как для нас, цивилизованных, подчас не способных самостоятельно доползти до кресла зубного врача.
Нагу не боялся боли. Боли не боялся никто, — даже тихоня Сэмми, молчун Сэмми, заморыш Сэмми, лягушонок Сэмми... В тот памятный день отец взял его вместе с собой, в средний дом. Наверное, присмотреться хотел к молчуну и тихоне... Нагу вспомнил себя, лежащего у Большой воды, под слепящими, но еще почти не греющими лучами весеннего солнца. Поверхность камня, в которую вжимались его лопатки, впитывала, высасывала без остатка тепло его тела, — а на обнаженной груди лежал другой камень, величиной с кулак, —раскаленный, только что вынутый из костра. Нужно было ждать, пока он остынет. О крике или хотя бы слабом стоне не было и речи. Но мужнины: отец, Гор и еще более старый Колдун вглядывались внимательно в лицо, следили за мускулами шеи, руками, животом. Учитывалось все: еле заметная дрожь век, чрезмерно стиснутые зубы... Ни слова, ни звука в одобрение или в порицание, но результат записывался на теле: посвятительными рубцами. Чем лучше ты прошел испытание, тем больше рубцов наносил Колдун на твою грудь — твоя вечная защита и гордость... Сын вождя не подвел своего отца: тройной спиралью опоясала его соски причудливая татуировка... А узор Сэмми оказался лишь на немного короче, — вот тебе и лягушонок!.. Это уже ушло: заморыш Сэмми скоро умрет, точно также, как умрет и ловкач Нагу.
Но в Обряде Посвящения есть кульминация, которую мы, цивилизованные люди, едва ли можем прочувствовать в достаточной мере. Посвящение — это Смерть и Возрождение. Ребенок умирает, чтобы возродиться потом — но уже мужчиной, охотником. Постарайся понять, дорогой читатель: только для нас с тобой это не более чем символ! Но не для них, не для охотников на мамонтов! Вот они готовятся к самому страшному:
Пятеро нагих подростков лежали на жестких ветвях, покрывающих пол Потаенного дома. Говорить было запрещено, — да уже и не хотелось: привыкли. Нагу смотрел в щель сквозь разошедшийся лапник кровли на кусочек неба. Ночь за ночью он следил через эту щель, как постепенно закрывается единственный глаз Небесной старухи. Скоро она совсем заснет, — и тогда наступит самое страшное, и самое восхитительное, — то, после чего он перестанет быть Нагу: малышом-Нагу, баловником-Нагу, смышленым-Нагу, ловкачам-Нагу... Он получит имя мужнины: охотника, защитника... А Нагу? Нагу умрет...
Послышался шорох, — и лежащий рядом Туули вздрогнул, — совсем чуть-чуть, Нагу и не заметил бы, не будь его собственные нервы напряжены до предела. Он улыбнулся. Нет, духи не приходят засветло. Это, конечно, старый Гор принес пищу.
Это действительно был старый Гор. Мальчики приподнимались на своем жестком ложе, по очереди протягивали правую руку. Из белого замшевого мешочка на ладонь Нагу бережно высыпалась горсточка темного крошева. Сушеная черника, смешанная с какими-то горьковатыми корешками. Потом — глоток вяжущей жидкости из кожаной баклаги. Гор исчез...
...Нагу не боялся боли. Не боялся он и хищников, — и свирепого желто-серого тигролъва не испугался бы; — особенно после уроков Мала. «Не стискивай металку; кисть, кисть расслабь. И помни: копье — часть тебя самого...» И уроки зря не пропали, — как забился в прибрежных кустах олень, пораженный первым же броском Нагу. И как просияло лицо Мала: учитель был рад и горд не меньше, чем ученик. «Твоя добыча! — сказал он, нанося добивающий удар. — Поблагодари того, кто отдал тебе свою жизнь и силу, отвори кровь и пей первым!» ..Ах, как ударила в горло тугая, горячая и сладковатая струя, как закружилась голова!..
Что говорить, — Нагу не оплошал бы теперь и перед самим вурром — громадным медведем, о котором вполголоса говорили охотники. Кажется, никто из них не видел этого чудовищного зверя, — только рассказы; старики в юности слышали от своих стариков... Но то, что предстояло — страшнее боли, страшнее хищника, страшнее самого заклятого врага — лаши... От этого нет ни защиты, ни спасения.
Полная тьма. Нагу понимал, что срок пришел, что Старуха спит, — и все же надеялся, все же молил: не сегодня, не сейчас! Хотя бы последний ее взгляд, хотя бы на миг она разомкнула единственное веко перед тем, как впасть в свой долгий сон! Но вместо этого в щель заглянула звезда. Красная, словно чей-то страшно далекий, кровавый глаз. И послышалось пение.
— О-о-о-о-о... А-а-а-а-а...
Нагу начала пробирать дрожь. Он старался ее унять — и не мог. Он чувствовал, как рядом содрогается Туули, слышал, как стучат его зубы, — и сам трясся все сильнее и сильнее.
Духи пели, все ближе и ближе.
— О-о-о-о... А-а-а-а...
Откинулся полог. Черная фигура, — чернее ночного мрака, — выросла в проеме входа. Нагу рывком сдернули с жесткого ложа. У губ возникла деревянная чаша с дымящимся, странно пахучим отваром. А за ней — два красных круглых глаза, — такие же, как тот, что смотрел с неба в щель кровли ...Колдун? Да, но не тот, кто лечил малыша-Нагу, не тот, кто рассказывал ему про Одноглазую старуху, кто надел на шею первый, еще детский оберег...Даже не тот, кто вглядывался внимательно в его лицо, пока на груди остывал раскаленный камень, и потом наносил кремневым резцом рубцы на его тело. Теперь это был Некто, связующий Миры, больше принадлежащий тому, чем этому, привычному миру... Духи пели.
Пятеро посвящаемых двигались мелким дробным шагом, в такт пению духов, вслед за Тем, кто соединяет Миры. Они не знали этой тропы, уводящей в заповедную часть леса. И сам лес менялся на глазах. Не было больше привычных деревьев, они странно изменили очертания, они двигались, они протягивали навстречу бредущим то мохнатую лапу, то — тонкую корявую руку, усыпанную листьями... Нагу успел заметить, как ветвь, упавшая с одного из этих колдовских деревьев и преградившая тропу, внезапно превратилась в какое-то странное существо, метнувшееся в сторону и скрывшееся в чаще.
И не было так хорошо знакомых шумов ночного леса. Шепталось, бормотало, говорило все вокруг, — деревья, кустарники, трава, и все то, что в них пряталось, мелькало неуловимыми тенями, высовывало какие-то странные, невиданные и невообразимые морды, личины, — чтобы немедленно скрыть их в темноте, прежде чем можно было различить и осмыслить увиденное... Казалось, тропа и камни, сама земля участвуют в этом несмолкаемом говоре, — непонятном, но, несомненно, членораздельном. И пели духи...
Тропа круто повернула налево — и все заслонил собой черный, непроглядный зев, — пещера? нора? берлога? утроба?! Утроба, готовая поглотить их, одного за другим... Сейчас Нагу не смог бы ответить, боится он, или нет. Это был единственный путь, и он первым шагнул во мрак, равного которому нет и не было. Во мрак смерти. И пение смолкло.
Исчезло все, — тропа, деревья, шумы, слух, зрение, ощущение своего тела, — даже время. Нагу летел сквозь какую-то нескончаемую нору, неведомо куда и зачем, беспредельно одинокий и беззащитный. В конце появился свет, — голубоватое, переливчатое, искрящееся сияние. И в этом сиянии Нагу внезапно увидел свою сестру Айрис. Она смотрела на него и махала рукой — как когда-то, в родном жилище. Но теперь ее глаза были заплаканы, а белая одежда невесты разорвана и окровавлена... И вновь бесконечный полет в никуда. И новые образы, новые лица, возникающие и тонущие в сумраке, в переливчатой мгле...
Жизнь постепенно возвращалась... может быть! Он еще ничего не видел и, кажется, ничего не слышал, но уже ощущал себя, — мог ощупать драгоценные рубцы на груди, потрогать лицо, почувствовать спиной что-то мягкое и слегка покалывающее... Кажется, он где-то лежал, в полной тьме, свернувшись в комочек. Но где? На чем? И что ворочалось рядом, сжималось и разжималось, как будто дышало? Ответа не было. И вдруг, — все его существо пронзила странная мысль: а кто такой он сам?! Нагу? Нет, Нагу был бесконечно далек, — мальчик, ковырявший палкой в лужах, ловивший лягушек и кузнечиков, пускавший тонкую палочку в утку, дразнивший... (кого?!). Они были как-то связаны, — он, безымянный, лежащий неведомо где, и тот, Нагу. Но он больше не был Нагу.
И вот вновь послышалось пение духов. Теперь мелодия изменилась; к ней добавилась ритмичная дробь и какие-то пронзительные и в то же время тягучие, заунывные звуки. Безымянный больше не боялся; он ощущал всем своим существом: это пришло спасение! Звуки звали, манили, требовали: иди! И когда невесть где забрезжил красноватый свет, — безымянный пополз ему навстречу.
И вот вслед за Смертью наступает Возрождение:
Раскрывшееся было невообразимо. Само Небо опустилось до стен из белого мягкого камня, и сосны, превышающие своими размерами все земные деревья, подпирали Его, сгибаясь под тяжестью темно-синей, почти черной кровли, испещренной дырами. Пламя гигантского костра неистово плясало, бросая отсветы на белые стены. За костром возвышалась темная фигура, которую нельзя было не узнать: Великий Устроитель, Великий Даритель, принесший огонь, научивший колоть кремень, строить жилища и охотиться, — один из двух Первобратьев. Он был неподвижен. Он ждал. А вокруг ликовали духи и предки.
С появлением безымянных пение стало еще неистовее, казалось, оно взлетело на новую волну. Духи ликовали. Тайны Рода раскрывались в их пении. Сам Великий Мамонт, выступавший из белой стены, благосклонно взирал на своих новых сородичей, только что извергнутых из его лона. Посвящаемые, один за другим, двигались в священном танце по спирали, сужая круги, приближаясь к Священному Камню, перед которым восседал Великий Устроитель. Странные изменения происходили с ним, все еще безымянным: тело то уменьшалось до размеров полевки, — и черная фигура вырастала, как одинокая гора, выше звезд. И вдруг вырастал он сам, — так резко, что кружилась голова, и приходилось ее пригибать, чтобы не зацепиться за небесную кровлю. ...И вот он, безымянный, замер перед Первобратом, чем-то напоминающим отца... Левая ладонь бестрепетно легла на черную от засохшей крови поверхность Священного Камня... Две боли, — острая и жгучая, — слились в одну, наполняющую тело и душу восторгом. И прозвучал голос: «Ты —Дрого, Разящий Олень!» И навечно врезались в память имена его обретенных братьев: Донго — Терпеливый, Аун — Охранитель, Каймо — Любопытный, Вуул — Белый Волк,
Духи и предки вели вновь рожденных вглубь, туда, где смыкались белые стены, где Соединяющий Миры ждал их, чтобы передать самые глубокие тайны Мироздания, Начало и Конец. Вновь изменилось пение, ритмичный рокот смолк, лишь заунывный, то опадающий, то возвышающийся звук вторил пению и голосу... Дрого замер перед стеной, покрытой множеством кровавых отпечатков левых ладоней, кругами, спиралями... Великий Червь, давший начало Времени, накручивает своим туловом, кольцо за кольцом, гигантскую спираль, — и все же вечно кусает собственный хвост!..
— Дрого, сын Арго!
Он приблизился, чтобы опустить окровавленную ладонь в плоскую чашу, наполненную густой темной жидкостью, и запечатлеть на стене свой знак. Искалеченный безымянный палец левой руки стиснуло белое кольцо, — дар и знак Великого Мамонта, а в ухо тихо, но отчетливо, прозвучало Тайное имя, имя, которое не должен знать никто, кроме него самого. Осознав, кто он на самом деле, Дрого затрепетал, — хотя теперь казалось: он знает это давным-давно... с рождения... того рождения, самого первого!..
Снова зазвучал ритмичный дробный рокот, зовущий в обратный путь, к костру, к Первобрату и Устроителю, сквозь хаос начала Творения, когда Великий Мамонт разделял своими могучими бивнями воду и сушу... Да, Червь вечно кусает собственный хвост! В этом нет сомнений здесь, где слились воедино прошлое и настоящее, начало и конец, жизнь и смерть. Где духи, первопредки и люди сошлись вместе в одной священной пляске... Все громче, все настойчивее дробь, все пронзительнее звук, все крепче, все быстрее бьют ноги о вытоптанную почву. Пляшут и подтягивают звуку все: духи и предки, живые и мертвые... Вот пляшет молодой веселый Йом, вот старый Гор... А вот, кажется, мелькнуло лицо бедняги Калу, который не сумел вовремя отскочить от разъяренного носорога и был похоронен в своем жилище... А где Мал? Дрого не видел своего наставника, кажется, ставшего другом, и это смущало. Но думать было не время. Пляска завораживала, соединяла, сливала его, Дрого, в единое целое со всем его Родом детей Мамонта. Бьют пятки в утоптанную землю, и нет боли, и не саднит даже искалеченный палец ...Быстрее, сильнее, и еще, и еще, и еще!..
И вот — возвращение в родное стойбище:
Да! Все женщины и дети собрались здесь, в центре стойбища, у общих очагов; все с нетерпением ждали возвращения заново рожденных! Так бывало всегда: второе рождение — самое важное событие в жизни общинника; важнее свадьбы. В этом Нагу был уверен давно. Но только теперь Дрого понял: путь на Ледяную тропу еще более значим. Он может перечеркнуть все, — все, чего добился, все заслуги и победы!..
Новые охотники Рода торжественно вступали в стойбище, предводительствуемые самим вождем. Остальные мужчины — сзади, чуть поотстав. Раздались приветственные крики, — галдели, конечно, в основном, мальчишки. Едва завидев охотников, они стайкой метнулись навстречу процессии, окружили, чтобы, восторженно приплясывая, сопровождать мужчин к общим очагам. Мелюзга визжала; ребята постарше, вчерашние товарищи по играм, вели себя сдержаннее, но каким восторгом, какой завистью горели их глаза! А у очагов, у жилищ были не только свои: у многих девчонок-Серых Сов начались в этот день срочные дела в стойбище детей Мамонта ...Вон и Туйя, — болтает о чем-то с сестренкой Каймо, хихикает, — будто вовсе и не ради Каймо она здесь, — да глаза выдают!
Но главное — матери, ждущие своих умерших и переродившихся сыновей, еще не знающие их имен. Арго остановился у тотемного столба и, указывая на них, пятерых, произнес заветные слова:
— Великий Мамонт, Первопредки и духи-покровители дали нашему Роду новых охотников! Мужчины, назовите своим матерям и сестрам ваши родовые имена!
По обычаю, к новым охотникам по очереди подходили их матери или ближайшие родственницы, чтобы спросить имя и чтобы все могли у слышать ответ. Сейчас первой приблизилась, конечно, жена вождя. Дрого с замиранием сердца смотрел на свою мать, которую он не видел так давно... вечность! Она почти не изменилась (странно! Ведь прошло столько времени...), но все же постарела — немного, совсем немного. Больше седины. И, кажется, — похудела!
— Как твое имя, мой сын?
(А голос — тот же! Певучий, грудной... Такой же был у Айрис.)
— Мое имя Дрого!
И уже не она, — он, взрослый мужчина, охотник, обнял свою мать, привлекая ее к себе. И, хотя Дрого худощав, и за прошедшие трудные месяцы не так уж сильно вырос, а Айя, даже похудевшая, оставалась крупной, высокой женщиной, — это действительно был жест взрослого, сильного мужчины, вернувшегося из тяжелого похода к своей старой матери.
Так — или примерно так — проходили в ту эпоху Обряды Посвящения мужчин-охотников. Инициации девочек были намного проще, колдунов — намного сложнее. Но сама их суть оставалась неизменной: Смерть и Возрождение в новом качестве!
В современном обществе обряды, связанные с переходом подростка во взрослое состояние, очень сильно упрощены и, как правило, не слишком серьезны. Поэтому едва ли хотя бы один из них может рассматриваться ныне как кульминация жизненного пути человека.
Пожалуй, в архаических сообществах свадьбы были наиболее близки по своему смыслу к нашим гражданским актам бракосочетания. Мужчины и женщины заключали союз для совместной жизни, по любви или просто ради продолжения рода — на благо себе и обществу. Этот союз при необходимости мог быть более или менее легко расторгнут. Стоит отметить, что позднейший церковный брак, понимаемый как Таинство, по глубине своего смысла коренным образом отличается от таких форм брачных союзов. Так что движение в современных цивилизованных обществах от брака церковного к браку гражданскому — это, скорее, «прогресс наоборот».
По своей значимости свадебный обряд не идет ни в какое сравнение с Посвящением. Да и формы его в различных архаических обществах были весьма различны: от очень скромных до коллективных, богатых сложными церемониями. Поскольку у археологов-палеолитоведов нет ни малейшей возможности научно воссоздать свадебный обряд охотников на мамонтов, обратимся к художественной реконструкции.
Дважды в год, в самом конце весны и в самом начале осени, соседствующие общины справляют свои свадьбы. Конечно, можно и в другие дни прийти к своему вождю со своей подругой, сказать: «Вождь, эта дочь Серой Совы войдет в наш род хозяйкой моего очага, чтобы детей Мамонта стало еще больнее!», — и принести положенный дар, помимо тех, что уже переданы семье невесты. Но так поступают только пожилые вдовцы, берущие, обычно, вдову, уже живущую в том же стойбище. Решись на такое молодой охотник, — ему и его молодой жене проходу не будет от насмешек! «Что, зимой под кустиком холодно? А ты бы попросил мою медвежью шкуру; я бы и до кустов ее дотащил». — «Кто из вас до весны не дотерпел, — ты или твой муж:? Пригрела бы его у своего очага, пока мужчины за оленями ходят. Он бы сказал — живот болит! А мать бы отвернулась». ...Умение ждать, умение терпеть, — одно из главных достоинств настоящего мужчины. А языки остры, — особенно, у женщин!
Да и кто хочет разжигать свой первый очаг без этого веселого праздника! Спорят лишь о том, какой лучше: весенний или осенний? Но тут уж выбирать — дело каждого! Осенние свадьбы богаче, обильнее; да и подготовить свое жилье к этому времени легче. И сами люди окрепшие... Зато весной, когда и звери, и птицы справляют свои свадьбы, когда сама Земля вступает в брак с Водой, — начинать семейную жизнь особенно радостно! Тем более, — если ты молод, если всем сердцем любишь свою избранницу, и она отвечает тебе тем же...
Ранним утром на большую зеленую поляну через веселый березняк вышли дети Мамонта и дети Серой Совы. Они встретились в устье лога, на открытом склоне в речную долину. Вожди и колдуны не столько предводительствовали, сколько шли в окружении прыгающих, галдящих, награждающих друг друга тумаками детей, под веселый гомон, возгласы и смех уже смешавшейся в одну толпу молодежи двух общин. На Поляне празднеств их уже ждали гости из общин более дальних...
...Община Кано отделилась от их общины уже давно. Живут недалеко, через лог, но — своей жизнью, своим умом. Вождь Арго считается вождем рода: старшим братом вождя Кано. За этим стоит только одно: кость предка, наполненная сухой кровью Рода. Она хранится у Арго.
Кроме Кано и его общины здесь была еще одна община Серых Сов, живущая подальше, через два лога, бок о бок с Куницами. И... Хороший знак! Рам, вождь детей Куницы, был здесь со своим молодым колдуном и с кем-то еще!
Арго, хозяин праздника, прежде всех направился к нему.
— Арго, вождь детей Мамонта, приветствует своего собрата Рама, вождя детей Куницы! Мы все рады видеть прославленного вождя на весеннем празднике. Желают ли дети Куницы породниться с Серыми Совами или детьми Мамонта?