Абордажный бой был свирепым и беспощадным; мало кому удавалось выйти из него без единой царапины. «Я потерял почти 80 человек команды, а в меня самого чуть не попали три пушечных ядра: первое сорвало карман с моих штанов, до самой подкладки, второе пролетело между ног и чиркнуло по руке, а третье унесло бант с парика», — надо признать, что Клоду де Форбену просто чертовски повезло в этом бою. Капитан французских корсаров Сент-Онорин потерял в сражении обе руки и обе ноги; он умер на следующий день, получив крест Людовика Святого — награду, которой удостаивали за личное мужество. В истории флота остался мужественный поступок юнги Алика: двенадцатилетний мальчик, раненный картечной пулей, не покинул боевой пост на палубе французского корсарского корабля, атакованного английским корветом, и отправился на перевязку только тогда, когда его кораблю уже не угрожала опасность. Жан Барт принял свой первый бой — с голландским фрегатом — в 27 лет. Сражение продолжалось два часа, погибли пять десятков человек, Барту обожгло лицо и руки, а «мясо с ног» срезало ядром.
Начиная с XVIII века корсарский корабль не мог выйти в море, не имея на борту судового лекаря.[59]
На суше лечением больных занимались три категории врачевателей: ученые доктора-теоретики, хирурги и аптекари, лечившие от всех болезней. До XVIII века хирурги состояли в одном ремесленном цехе с цирюльниками, аптекари — с торговцами пряностями, поскольку пряностям приписывали различные целебные свойства. Основными методами врачевания считались кровопускание (его делали хирурги) и клистиры (их ставили аптекари). До конца XVIII столетия кровопусканиями и промываниями желудка лечили все недуги, включая помешательство. Судовыми лекарями чаще становились хирурги, поскольку им в большей степени приходилось иметь дело с ранами самого разного происхождения; однако они должны были в равной степени обладать познаниями врача и фармацевта.
Большинство врачей верили в то, что заживление ран — естественный процесс, а роль хирурга (помощника высшего исцелителя) сводится лишь к тому, чтобы создать условия для благоприятного исхода. Так, швейцарский хирург Ф. Вуртц рекомендовал промывать раны чистой и холодной водой и настаивал на том, чтобы руки лекаря и перевязочные материалы тоже были чистыми. Швы накладывали не при ранениях, а после хирургического вмешательства. Единственной операцией, которую проводили «в полевых условиях», была ампутация, поэтому среди флибустьеров было много одноруких, одноногих. Впрочем, калеки были не только среди них: в XVIII веке обороной Картахены от флотилии адмирала Вернона руководил доблестный испанский воин дон Блаз де Лезо, которого называли «получеловеком», поскольку у него не было одной руки, одной ноги и одного глаза, потерянных в сражениях.
С конца XVI века благодаря «отцу французской хирургии» Амбруазу Паре (1510–1590) кровотечения при ампутациях стали останавливать наложением жгута вместо прижигания раны каленым железом или едкими веществами, хотя в британском военном флоте культю и в XVIII веке все еще прижигали порохом. Раненые, которым отнимали конечности, уже пораженные гангреной, часто умирали, поэтому в XVII веке ампутацию стали проводить еще до начала воспалительных процессов. Во многих случаях превентивные операции вызывали смерть пациента, который без столь радикального вмешательства мог бы выжить и даже сохранить тело в целости.
Ампутацию делали без наркоза, приведя пациента в бесчувственное состояние лошадиной дозой спиртного, связав его и сунув в зубы деревяшку. Амбруаз Паре рекомендовал в качестве обезболивающего средства опиум; врача-алхимика Парацельса (1493–1541) за его применение даже прозвали doctor opiatus. Обезболивающее средство по рецепту Парацельса состояло из фиванского опия, сока апельсина и айвы, корицы, гвоздики, шафрана, мускуса, амбры, кораллов и жемчуга. Даже при доступности для моряков большинства из этих ингредиентов всегда иметь их под рукой было затруднительно. Английский врач Томас Сиденхем (1624–1689), которого прозвали британским Гиппократом, тоже успешно использовал для анестезии опиумную настойку. «Среди всех снадобий, которые Господь всемогущий подарит человеку, чтобы утишить боль, нет ничего более универсального и действенного, чем опиум», — писал он. «Настойку Сиденхема» (спиртовой раствор опия с добавлением корицы, гвоздики и шафрана) долгое время применяли также и для лечения кишечных заболеваний. Однако во Франции опиум не нашел столь широкого применения, как в Англии.
Для перевязки применяли пористые материалы — хлопок или листья артишока, «медвежье ухо», а также листья древовидного папоротника. На протяжении всего XVI столетия врачи делились на сторонников сухих повязок (очищающих, осушающих, стягивающих) и влажных компрессов. Оставалось неясным, что лучше: закрывать раны или давать им «подсушиться» на воздухе? Парацельс утверждал, что воздух способствует разрушению тканей, и не верил в целебное действие гноя.
Кровь останавливали с помощью растений с высоким содержанием танина. В Европе с этой целью использовали кору дуба, древесину бука, листья подорожника, ежевики, манжетки, репейника, корешки дикой герани, «гусиной лапки», земляники и т. п. Для заживления небольших ранок, в частности порезов, применяли измельченные листья полыни или лаванды, корень валерианы или алтея. Промывали раны настоем из листьев петрушки.
Флибустьеры перенимали приемы врачевания у коренного населения Америки. Например, обитатели Перу и современного Сальвадора использовали для заживления ран особый бальзам, обладавший бактерицидным действием. Североамериканские индейцы останавливали кровь при помощи корней гидрастиса; на Кубе к ранам прикладывали молодые побеги огуречника, в Бразилии — кору сапотовых деревьев. Канадские индейцы промывали раны настоем из листьев вересковых растений, а жители всей Южной Америки не знали ничего лучше листьев и коры кустарника, получившего впоследствии название «будлея Давида». В Центральной Америке на открытые раны накладывали компресс из раздавленных луковиц орхидеи, оказывающий успокаивающее действие. В крайнем случае можно было обойтись обыкновенным репчатым луком: свеженарезанный лук накладывали на кровоточащую рану, а высушенный и истолченный в порошок — на язвы.
В XVII веке в Америке стали использовать в медицинских целях алоэ — правда, сначала для лечения лошадей. Англичане выращивали его на Ямайке и вывозили в Европу. Впрочем, было замечено, что «лошадиное» лекарство подходит и человеку: алоэ обладает бактерицидным действием и способствует восстановлению пораженных тканей.
Для смягчения боли и заживления ожогов использовали лепестки белой лилии, в том числе в виде масляного экстракта и спиртового раствора; уроженцы юга Европы делали компрессы из воска с оливковым маслом. Проверенным средством, рекомендованным еще древними греками, был также масляный раствор зверобоя (цветки этого растения вымачивали в растительном масле). При ушибах и гематомах к больному месту прикладывали листья капусты, чистотела или сельдерея, цветки бузины. При воспалениях применяли снадобья на основе язвенника, лекарственной ромашки и других растений.
Фитология являлась не единственной основой врачевания. Оккультист Парацельс создал мазь, якобы способную исцелять раны, если смазать ею нанесшее их оружие. Это средство представляло собой смесь нескольких компонентов, главными среди которых были мумиё и грибок, появляющийся на черепе разлагающегося трупа. Дополняли состав человеческий жир, медвежий жир, кабанья печень и т. д. Если окровавленное оружие, которым была нанесена рана, оказывалось невозможно раздобыть, обработке подвергали другой предмет — деревянную палку, предварительно коснувшись ею раны. После накладывания мази врач заворачивал оружие в чистую ткань и укрывал в сухом и прохладном месте. Рану промывали вином или мочой самого раненого. Парацельс уверял, что пациент непременно выздоровеет через несколько дней, при этом не испытывая никаких страданий. Более того, по его утверждениям, эффективность мази сохранялась на расстоянии до 800 километров между раненым и поразившим его оружием. Оживленная полемика по поводу Парацельсова снадобья продолжалась по всей Европе до 1670 года, но потом понемногу затихла.
Во Франции в 1640-е годы между врачами и учеными разгорелся спор о «симпатическом порошке», которому приписывали очищающее действие. На деле это был купорос, который тогда был известен в двух видах — цинковый и железный. Врачи использовали как чистый купорос, так и разведенный в воде, который затем оставляли на 360 часов под жарким солнцем, чтобы он прокалился и пропитался целебным действием светила. Лечение было практически таким же, как у Парацельса, только вместо нанесшего рану оружия использовали чистую белую ткань, пропитанную кровью из раны. Купорос надо было развести в воде, погрузить туда ткань и хранить в прохладном месте — рана должна была зажить через некоторое время. Иногда ткань попросту посыпали купоросным порошком. Во время Тридцатилетней войны «симпатический порошок» широко применяли в армии.
К XVII веку медицина худо-бедно научилась врачевать раны, нанесенные рубящими ударами, однако была бессильна перед заражением органов брюшной полости и грудной клетки, вызванным проникающими ранениями, которые в большинстве случаев оказывались смертельными. Колющий удар в шею мог оказаться роковым, если клинок попадал в вену. Удары в лицо были не менее опасны: шпага, вонзенная в глаз или нос, поражала мозг. Колющие удары в грудь в районе сердца и крупных кровеносных сосудов, аорты и легких тоже обрекали раненого на смерть.
В тех антисанитарных условиях, в каких приходилось существовать морякам, заражение могло сделать смертельной даже самую легкую и неопасную рану. В 1683 году между Лоренсом де Граффом и Николаасом ван Хорном состоялась дуэль по всем флибустьерским правилам; Ван Хорн был ранен в кисть руки. Через 25 дней инфекция от воспалившейся раны распространилась по всему телу, и Ван Хорн умер.
Горячие пиратские головы не раз трещали и раскалывались под ударами топора или мачете. В первой половине XVII века кровотечение из височных артерий пытались остановить наложением пластыря вокруг шеи. На случай повреждения черепа несложные инструменты для трепанации — трепан, элеватор и щипцы — имелись в несессере почти всех хирургов, однако из-за несоблюдения правил санитарии и гигиены эта операция, как правило, оканчивалась смертью пациента. В XVIII столетии лечение травм головы, контузий и сотрясения мозга состояло в припарках, кровопусканиях и применении слабительных. Огнестрельные раны головы с повреждением твердой мозговой оболочки считались смертельными.
Раны, наносимые холодным оружием — шпагами, кинжалами, саблями, — были, конечно, ужасными, но относительно «чистыми», чего нельзя сказать об огнестрельных ранениях, при которых страдали мягкие ткани, а повреждения находились в глубине тела, невидимые глазу. Раны от пуль воспалялись, нагнаивались и оказывались роковыми, даже если изначально не являлись смертельными. В XV веке считалось, что любое пулевое ранение по определению отравлено порохом или воздухом. Страсбургский врач Иероним Бруншвиг (1450–1512) рекомендовал закладывать в огнестрельные раны сало, чтобы поглощать ад, и извлекать его при помощи териака.[60] Француз Жан де Виго предписывал прижигать раны кипящим маслом, а затем накладывать смягчающую повязку. Армейские хирурги смачивали корпию[61] в кипящем бузинном масле с добавлением териака и затыкали ею рану в надежде обезвредить ад. Амбруаз Паре убедился на собственном опыте, что порох не ядовит, и навсегда отказался от масла, однако верил в целительность гноя, «выводящего» яд из раны.
Судовой врач обрабатывал раны, извлекая пулю и осколки кости, промывал и накладывал повязку, а затем давал больному целебные отвары. В случае воспаления руку или ногу могли отнять. За неимением хирурга эту операцию проделывал судовой плотник или кок.
Лекарственные растения и приготовленные из них экстракты и бальзамы обязательно присутствовали в любой судовой аптечке; бывало, что, взяв судно на абордаж, пираты первым делом устремлялись к заветному сундучку со снадобьями. В самом деле, ни один флибустьер не мог взять «отпуск по болезни», а помимо ран и цинги моряки страдали от различных инфекционных заболеваний, в частности малярии. До открытия Нового Света болезни, распространенные в тропиках, не были известны в Европе. Впрочем, мореплаватели способствовали проникновению в Старый Свет не только новых хворей, но и новых снадобий, например ипекакуаны (рвотного корня), чая и кофе (для повышения тонуса).
В XVII веке в Европе узнали о новом лекарстве от жара — хине. Кору хинного дерева завезли около 1б40 года в Испанию из Перу. Иезуиты толкли ее и продавали порошок по бешеным ценам — 400 пистолей за дозу. В 1679 году Людовик XIV выкупил у англичанина Тэлбота секрет «порошка иезуитов» за совершенно немыслимые деньги с благородной целью — сделать новое лекарство доступным для своих подданных. Кроме того, как уже говорилось, целебные свойства приписывались табаку, который считался чуть ли не панацеей от всех болезней.
То же столетие отмечено спорами между традиционалистами и поборниками новых лекарств на основе металлов — ртути и сурьмы. Во Франции новые тенденции и достижения алхимии поднял на щит университет Монпелье, где обучалось много протестантов (там, кстати, учился и работал Томас Сиденхем). Поскольку гугеноты, подвергавшиеся гонениям на родине, нередко отправлялись искать счастья за океаном, вполне возможно, что лекари-протестанты, которым во Франции было запрещено заниматься врачеванием, испытывали новомодные снадобья на флибустьерах.
Ртутные пилюли применяли, в частности, для лечения сифилиса. Пираты были подвержены венерическим заболеваниям, поскольку, ступив на твердую землю после удачного набега, не отказывали себе ни в каких излишествах. Наиболее опытные в таких делах вообще не обращались за врачебной помощью или занимались самолечением: особая диета, раствор селитры, потогонные средства и уже упомянутые ртутные пилюли.
Впоследствии сифилис довольно успешно лечили сассапарилем (вьюнок), который оказался эффективнее препаратов на основе ртути, а также древесиной гваякового дерева, произрастающего на побережье Колумбии, Венесуэлы, Флориды и на островах Карибского моря (это дерево даже называли «французским», поскольку сифилис и гонорея именовались «французскими болезнями»).
Французский врач XVII века Жан Пеке считал лучшим средством от всех болезней крепкие спиртовые настойки и умер от того, что, по выражению коллег, «водка сожгла ему нутро». Многие флибустьеры придерживались такой же точки зрения и предпочитали ром любым снадобьям. К тому же, едва оказавшись на берегу, они враз забывали о пережитых невзгодах, лишениях и страхах, напивались до бесчувствия и пускались во все тяжкие.
Близость к морю: риск и выгода. — Меры безопасности. — Наводнения и пожары. — Городская архитектура. — Домашняя еда. — «Портовая» мебель. — Эпидемии. — Портовые профессии. — Таверны. — Пестрое население. — Вопросы веры. — Семейная жизнь
Раскатистые звуки органа пронеслись под невысокими сводами церкви Святой Мелании, и вдруг сквозь цветные витражи внутрь хлынули потоки яркого солнечного света, заиграв на позолоте, на алом платье невесты, на синем мундире и золотых эполетах жениха, на белом облачении священника. Все невольно заулыбались, торжественно-напряженное выражение на лицах сменилось на благостно-умиленное.
Согласен ли ты, Жан Батист Эбер, взять в законные супруги присутствующую здесь Мари Габриэль Бернардину Нинон по обряду святой нашей матери Церкви? — вопросил священник.
— Да, — кратко ответил жених.
Соглашали ты, Мари Габриэль Бернардина Нинон, взять в мужья присутствующего здесь Жана Батиста Эбера по обряду святой нашей матери Церкви?
— Да, — еле слышно ответила невеста, потупив глаза.
Жених повернулся к ней и взял за правую руку; священник перекрестил их, бормоча: «Ego conjungo vos in matrimonium. In nomine Patris et Filii et spiritus Sancti».[62] Новобрачный подал ему серебряное кольцо, которое тот благословил латинской скороговоркой и вернул подателю, после чего Эбер под те же «In nomine Patris et Filii et spiritus Sancti» надел кольцо поочередно на три пальца на левой руке своей юной жены, пока оно не заняло окончательно свое место на безымянном.
«Твой отец был бы счастлив, — мысленно сказала ей мать, приложив к глазам батистовый платок. — Я сделала, что могла. Лучшего мужа для нашей девочки не найти, — продолжала она воображаемый разговор, обращаясь на сей раз уже к покойному супругу. — Пусть он вдовец и вдвое старше ее, зато вон какой видный, и без куска хлеба ее не оставит».
Дядья невесты, торговцы и судовладельцы, тоже были довольны заключенной сделкой: за последний год Эбер на своем «Ястребе» взял на абордаж с полдюжины призов; его добыча оценивалась более чем в 200 тысяч ливров, так что каждая из шестнадцати акций по тысяче ливров, выпущенных для оснащения судна, принесла втрое больший доход. О храбрости и находчивости капитана корсаров ходили легенды. Удачное вложение капитала…
Десятилетний мальчик, тоже Жан Батист, смотрел на отца влюбленными глазами. Они так редко виделись, но он был горд тем, что в любой таверне Морлэ имя капитана Эбера у всех на устах. Сын любовался точеной фигурой отца, и от всего окружающего великолепия (сегодня в церкви музыка и праздник только ради них!) ему было радостно до того, что комок подкатывал к горлу Он не вполне понимал, какие перемены ждут его теперь. Ему объяснили, что та девушка, которую держит за руку его отец, отныне будет ему матерью, но пока он по-прежнему сможет жить у тети. Вот и хорошо…
Свидетели — три красавца-капитана из Бреа, тоже в синих мундирах, — поставили свои подписи под записью в церковной книге. Снова взревел орган, и свадебная процессия двинулась к выходу; где ее уже поджидала толпа зевак.
При появлении Эбера толпа разразилась приветственными криками, в воздух полетели шапки. Вся команда «Ястреба» была в сборе, разодетая по такому случаю в пух и прах, — еще бы, свадьба капитана бывает не каждый день. Мальчишки смотрели на моряков как на героев. Медные монеты зазвенели о ступеньки крыльца, самые маленькие и шустрые бросились их подбирать.
Свадебный кортеж разместился в нескольких фиакрах, разукрашенных цветами и лентами, и двинулся к дому жениха. Миновали площадь Алланд, покружили по узким улочкам и повернули к порту. Эбер велел ехать дальше. Городская стена осталась позади, и экипаж взобрался на вершину небольшого холма, откуда открывался вид на гавань, от которого захватывало дух. Под холодным февральским небом расплескалось свинцовое море, вытесненное из берегов великим множеством кораблей — корсарских фрегатов, бригантин, шлюпов, а также торговых шхун и барок, приведенных ими сюда.
Эбер вышел из экипажа, помог выйти своей жене и подозвал к себе сына. Все вместе они стояли и смотрели на эту картину Мари Габриэль начала дрожать под своей меховой накидкой, но не решалась сказать, что ее пробирает холод. Ее мать поджала губы («Что за чудачество, так недолго и простудиться!»), но тоже ничего не говорила. Зато два Жана Батиста, казалось, не замечали ледяного ветра, дующего с океана.
— Через пару лет возьму тебя юнгой, — сказал капитан счастливому сыну, оторвавшись, наконец, от завораживающего зрелища. Они вернулись в экипажи и остаток пути проделали уже без остановок
..Жан Батист Эбер умер пять лет спустя, во время одного из путешествий к берегам Гвинеи. Молодая жена не успела родить ему детей, а опекуном единственного сына стал муж его сестры.
Вся жизнь населения портовых городов была так или иначе связана с морем — с морским промыслом, морской торговлей или контрабандой и морским разбоем.
Во время войны два первых вида деятельности становились недоступны или небезопасны, поневоле приходилось заниматься двумя последними.
Близость к морю была и плюсом, и минусом: с одной стороны, существовала возможность в любой момент отплыть к другим берегам, с другой — приходилось постоянно опасаться непрошеных гостей и разгула стихии. Например, баски с атлантического побережья жили в постоянном страхе перед нападением чужеземных корсаров, хотя и сами были не промах поживиться за чужой счет. Голландцы до того обнаглели, что использовали некоторые баскские порты как свои стоянки и сторожевые посты. С конца XVI века пираты из Ла-Рошели почти каждую зиму совершали набеги на Гипускоа, ив 1621 году местные жители обратились за помощью в Сен-Жан-де-Люз и Сибур: корсары этих городов, с позволения короля, устроили карательные экспедиции против ларошельцев.
По той же причине главным портом Испании в XVI веке стал не Кадис, обладающий более выгодным географическим положением, но неоднократно подвергавшийся нападению англичан (в 1587 и 1596 годах), а Севилья, стоящая на реке Гвадалквивир, в 87 километрах от побережья Атлантики. Именно из Севильи отправлялись к неведомым землям конкистадоры, а с 1564 года оттуда выходили торговые караваны под защитой военного эскорта. С 1504 по 1650 год из Севильи вышли около восемнадцати тысяч кораблей; население города выросло с сорока пяти тысяч в 1530 году до трехсот тысяч в конце XVII века. Однако с увеличением водоизмещения судов возрос и риск того, что они сядут на мель на песчаных наносах Гвадалквивира. В 1625 году англичане решили повторить былой успех, но их атака на Кадис была отбита. Зато крушения на Гвадалквивире становились всё более частым делом, и в результате уже Кадис, перевалочный пункт европейской торговли, стал считаться более безопасным портом, чем Севилья.
Движение по реке контролировалось с помощью цепи, которую натягивали между Золотой башней (Торе дель Оро) и ее «близнецом», стоявшим на противоположном берегу Гвадалквивира.
Цепи, преграждавшие вход в бухту, были одним из самых распространенных средств защиты, применявшихся в Средние века. «Визитной карточкой» Ла-Роше-ли служат две средневековые башни — Цепная и башня Святого Николая, — сторожащие вход в Старый порт. На самом деле Цепных башен было две: малая с лебедкой, разматывавшей и поднимавшей цепь, и большая, где жил комендант с семьей и размещался гарнизон. В 1651 году она была сильно повреждена взрывом, но впоследствии восстановлена.
Когда в 1626 году испанской Доностии грозило нападение англичан, речушку Урумеа, делящую город на две части, перегородили у самого устья толстой цепью, а возле песчаных отмелей соорудили деревянную дамбу.
Но цепей было недостаточно — для эффективной защиты требовались мощные фортификационные сооружения. Дьеп (самый крупный французский порт в эпоху Людовика XIV) еще со времен Столетней войны был окружен крепостной стеной с башнями и рвами, которые затем регулярно восстанавливались. Амстердам укрывался за крепостной стеной, от которой до наших дней сохранились четыре башни. Одна из них — Схрейерсторен («Башня плача»): отсюда жены моряков махали платочками, утирая слезы, вслед уходящим кораблям. В 1621 году в баскском поселке Сибур построили форт Сокоа для защиты гавани. В 1б70-м в английском Плимуте в дополнение к замку XV века, укрепленному в 1590 году Фрэнсисом Дрейком, чтобы отбиваться от испанских пиратов, была сооружена цитадель в форме звезды с лабиринтом тоннелей. Когда фламандский Дюнкерк, побывав под властью Испании и Англии, в 1662 году окончательно стал французским, знаменитый инженер Вобан построил там новые укрепления и верфи, а порт сделал самым крупным в королевстве. В 1689 году инженер Симеон Гаранжо выстроил по распоряжению Людовика XIV Королевский форт в Сен-Мало по планам Вобана, а также насыпал земляной вал. Комплекс защитных сооружений простирался до самого форта Ла Латт на мысе Фреэль, в пяти лье (20 километрах) от города корсаров. Но, как ни странно, лучшим защитником портовых городов всегда оказывалась природа.
Двадцать шестого ноября 1693 года у мыса Фреэль появился англо-голландский флот из тридцати кораблей. Обстреляв форт Ла Латт, он направился к Сен-Мало, чтобы взорвать город с помощью адской машины. По приказу английского короля Вильгельма Оранского в лондонском Тауэре рабочие, которым было запрещено оттуда выходить, около двух лет трудились над созданием таинственного трехпалубного корабля водоизмещением 300 тонн, вооруженного двадцатью тремя пушками. Его осадка составляла всего семь футов, поэтому он мог подойти близко к берегу. На него поставили черные паруса, а корпус нашпиговали порохом, бомбами и картечью. После обстрела Королевского форта Сен-Мало зловещий корабль отделился от эскадры и поплыл к городу однако мощный порыв ветра швырнул его на прибрежные скалы. Команда успела поджечь порох, корабль взлетел на воздух, разорвав моряков в клочки и обрушив на город дождь из обломков железа и картечи. План англичан — добраться до порохового склада — был сорван; поднявшаяся буря спасла город от разрушения.