Примечательно то, что упоминание о культуре XIX века прежде всего во главу угла ставит именно дворянство. Причем людей среднего достатка. Именно эта когорта более всего интересовалась культурой — литературой, музыкой, живописью. Но самое удивительное, что именно после 1861 года творческое начало в русском дворянстве начинает затухать. В новых условиях необходимо было тщательно вести хозяйство. Однако этому следовало учиться, не полагаясь на управляющих имениями. Причем чем меньше были земельные наделы, тем интенсивнее приходилось входить в курс дела. Но служилое дворянство привыкло служить. А вот просто жить, ежедневно заглядывая в бухгалтерские гроссбухи, как в зеркало усадебной жизни, было не для них.
Если самые богатые землевладельцы России, быстро сориентировавшись, перевели свои поместья на промышленные рельсы, что же было делать среднему и бедному дворянству? И хотя в эти годы произошел необыкновенный скачок цен на землю, последние все глубже утопали в долгах, закладывали и перезакладывали землю, затем и сами усадьбы, а то и вовсе продавали их, оставляя себе лишь господские постройки и некоторые службы (конюшни, каретные сараи).
Однако в XIX веке существовали и усадьбы среднего достатка, которые приносили отменный и, главное, стабильный доход и после реформы. За счет продуманного, рентабельного ведения хозяйства.
А умение вести хозяйство совместно с мужиком? Кажется, и таких примеров в России было немало. Нередко помещик являлся и своеобразным дирижером, режиссером той совместной, многоступенчатой работы, что была крайне необходима и тем и другим. Но только человек с высокой общей культурой, дополненной агрономическими и экономическими знаниями, а главное, увлеченный самими сельскими работами, мог быть необходим мужику и рассчитывать на его же, мужика, обоюдную помощь.
«В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
Еще через три года, к 1820 году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
Начав хозяйствовать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одною частью хозяйства.
У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая-нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и в воздухе, не особенный плуг и назем<sup>[27]</sup>, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг — то есть работник-мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею.
Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.
Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому-то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками…
Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в "дебет и кредит" (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами…
При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.
С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами… когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания… Состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтоб он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. "Хозяин был… наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал! Одно слово — хозяин!"» (Толстой Л. Н. Война и мир).
Купец (если он в первом поколении) — это полумужик. Естественно, что общаться с ним много проще. С барином же следует держаться настороже. Быть застегнутым на все пуговицы. Барин, даже и видом своим, требует субординации, церемонного обхождения.
«…и добрался, наконец, до большого села с каменной церковью в новом вкусе, то есть с колоннами, и обширным господским домом, тоже с колоннами. Еще издали, сквозь частую сетку дождя, заметил я избу с тесовой крышей и двумя трубами, повыше других, по всей вероятности жилище старосты, куда я и направил шаги свои, в надежде найти у него самовар, чай, сахар и не совершенно кислые сливки. В сопровождении моей продрогшей собаки взошел я на крылечко, в сени, отворил дверь, но, вместо обыкновенных принадлежностей избы, увидал несколько столов, заваленных бумагами, два красных шкафа, забрызганные чернильницы, оловянные песочницы в пуд весу, длиннейшие перья и прочее…
— Здесь приказчик живет… или…
— Здесь главная господская контора, — перебил он меня. — Я вот дежурным сижу… Разве вы вывеску не видали? На то вывеска прибита.
…Я оглянулся. Вдоль перегородки, отделявшей мою комнату от конторы, стоял огромный кожаный диван; два стула, тоже кожаных, с высочайшими спинками, торчали по обеим сторонам единственного окна, выходившего на улицу. На стенах, оклеенных зелеными обоями с розовыми разводами, висели три огромные картины, писанные масляными красками. На одной изображена была легавая собака с голубым ошейником и надписью: "Вот моя отрада"; у ног собаки текла река, а на противоположном берегу реки под сосною сидел заяц непомерной величины, с приподнятым ухом. На другой картине два старика ели арбуз; из-за арбуза виднелся в отдалении греческий портик с надписью: "Храм Удовлетворенья". На третьей картине представлена была полунагая женщина в лежачем положении en raccourci, с красными коленями и очень толстыми пятками… Я подошел к окну. Через улицу от господского дома до конторы, в косвенном направлении, лежали доски: предосторожность весьма полезная, потому что кругом, благодаря нашей черноземной почве и продолжительному дождю, грязь была страшная. Около господской усадьбы, стоявшей к улице задом, происходило, что обыкновенно происходит около господских усадеб: девки в полинялых ситцевых платьях шныряли взад и вперед; дворовые люди брели по грязи, останавливались и задумчиво чесали свои спины; привязанная лошадь десятского лениво махала хвостом и, высоко задравши морду, глодала забор; курицы кудахтали; чахоточные индейки беспрепятственно перекликивались. На крылечке темного и гнилого строения, вероятно бани, сидел дюжий парень с гитарой и не без удали напевал известный романс:
— Кто ж у вас распоряжается?
— Сама барыня.
..Л посмотрел: на четвертушке сероватой бумаги красивым и крупным почерком был написан следующий:
ПРИКАЗ
ОТ ГЛАВНОЙ ГОСПОДСКОЙ ДОМОВОЙ АНАНЬЕВСКОЙ КОНТОРЫ БУРМИСТРУ МИХАИЛЕ ВИКУЛОВУ №209.
"Приказывается тебе немедленно по получении сего разыскать: кто в прошлую ночь, в пьяном виде и с неприличными песнями, прошел по Аглицкому саду и гувернантку мадам Энжени француженку разбудил и обеспокоил? И чего сторожа глядели, и кто сторожем в саду сидел и таковые беспорядки допустил? О всем вышепрописанном приказывается тебе в подробности разведать и немедленно конторе донести."
К приказу была приложена огромная гербовая печать с надписью: "Печать главной господской ананьевской конторы"; а внизу стояла приписка: "В точности исполнить. Елена Лоснякова".
— Это сама барыня приписала, что ли? — спросил я.
— Как же-с, сами: они всегда сами. А то и приказ действовать не может <…>
— А сколько ты жалованья получаешь? — спросил я.
— Тридцать пять рублев и пять рублев на сапоги.
— И ты доволен?
— Известно, доволен. В контору-то у нас не всякий попадает. Мне-то, признаться, сам Бог велел: у меня дядюшка дворецким служит.
— И хорошо тебе?
— Хорошо-с. Правду сказать, — продолжал он со вздохом, — у купцов, например, то есть, нашему брату лучше. У купцов нашему брату оченно хорошо. Вот, к нам вечор приехал купец из Венёва, — так мне его работник сказывал… Хорошо, неча сказать, хорошо.
— А что, разве купцы жалованья больше назначают?
— Сохрани Бог! Да он тебя в шею прогонит, коли ты у него жалованья запросишь. Нет, ты у купца живи на веру да на страх. Он тебя и кормит, и поит, и одевает, и все. Угодишь ему, — еще больше даст… Что твое жалованье! не надо его совсем… И живет-то купец по простоте, по-русскому, по-нашенскому: поедешь с ним в дорогум, — он пьет чай, и ты пей чай, что он кушает, то и ты кушай. Купец… как можно: купец не то, что барин. Купец не блажит; ну, осерчает — побьет, да и дело с концом. Не мозжит, не шпыняет… А с барином беда! Все не по нем: и то не хорошо, и тем не угодил. Подашь ему стакан с водой или кушанье — "Ах, вода воняет! Ах, кушанье воняет!" Вынесешь, за дверью постоишь да принесешь опять — "Ну вот, теперь хорошо, ну вот, теперь не воняет". А уже барыни, скажу вам, а уж барыни что!.. или вот еще барышни!..
— Федюшка! — раздался голос толстяка в конторе. Дежурный проворно вышел…» (Тургенев И. С. Контора).
Дробление земель — бич, который постоянно преследовал русское дворянство. Русские помещики всегда стояли за равный раздел между всеми сыновьями. С одной стороны, так поступали по справедливости. А вот с другой… мало кто задумывался, что станется с внуками и правнуками такого помещика. Ведь молодому человеку, получившему крошечный земельный надел или и вовсе обделенному наследством, некуда было направить свои стопы. Так что доброта дедов в итоге приводила к нищенству внуков. Именно поэтому Петр Великий еще в 1714 году издает указ, по которому помещикам полагалось завещать недвижимое имущество только одному из наследников. Притом совсем не обязательно старшему. Однако его постоянно нарушали, поскольку он противоречил старинной русской традиции. И к 30-му году он был отменен. А дробление тем временем начинало приобретать угрожающие формы.
Помимо всех этих злополучных дроблений поместья в России переходили из рук в руки. Что это, ветреность владельцев? Неумение вести хозяйство? Ведь даже и десятилетия спустя после Великой реформы те немногие остававшиеся в наследство имения азартные дворяне продолжали проигрывать в карты. И сколько было тому примеров, когда внук либо внучка степенного состоятельного барина, взрослея, наблюдали быстрое угасание некогда пышного фамильного гнезда. И наконец, закладывая и перезакладывая имение, сами становились гувернерами и гувернантками у других помещиков, у нуворишей либо у более удачливых или оборотистых господ, у набирающих силу купцов и воспринявших былую культуру фабрикантов.
Примером такого превращения госпожи в гувернантку и оказалась нелегкая судьба Александры Мельниковой. Дед ее — генерал, участник Отечественной войны 1812 года. Отец — человек талантливый, но рано ослепший, так и не смог сделать карьеру. Госпожа Мельникова, оказавшаяся в достаточно трудных жизненных обстоятельствах, из владелицы поместья превращается в домашнюю воспитательницу в семье Марии Башкирцевой, впоследствии ставшей знаменитой русской художницей. При этом она застала самые знаменательные периоды истории Русского государства: и дореформенные, и те, что произошли в усадебной жизни в связи с отменой крепостного права, и, главное, изменение судеб и психологии самих крестьян, ставших независимыми от их вчерашних господ.
А поскольку крепостное право и его отголоски Саша застала еще маленькой девочкой, то могла наблюдать и все перемены, проявившиеся в отношении мужика к помещику и помещика к мужику. В конце XIX века (1898 год) в печати появляются необыкновенно увлекательные и правдивые «Воспоминания о давно минувшем и недавно былом», написанные этой умной и талантливой женщиной.
«Среди барской обстановки, под теплым крылышком дедушки и неусыпным надзором двух старых дев, сестер его — росла моя мать, его единственная дочь Любочка. Всего у нее было вволю, все ее баловали и холили (матери она лишилась рано); но, как дочери богатого и знатного барина, ей не предоставлялось ни малейшей воли, не только поступать, но даже и думать, как поступали и думали дочери мелких дворян. А о чувствах и толковать нечего было: 17-летняя Любочка должна была чувствовать в унисон со своими старыми тетками — девами, не допускавшими никаких порывов, и признавать лишь волю отца, правда доброго, любящего, но твердо убежденного, что девушкам в особенности, как женщинам вообще, воли давать не следует, равно как и суждения своего не дозволялось иметь: все это было дело мужчины.
Дедушка, как и теперь многие отцы, был глубоко убежден, что никто не сумеет лучше его распорядиться судьбою дочери. Руководствуясь этим взглядом, он бесцеремонно отказывал всем женихам, просившим у него руки дочери, даже и ей не сообщая об этом. Когда же дед напал на подходящего жениха, он немедленно довел это до сведения дочки, как о деле решенном, предварительно погладив ее по головке и поцеловав: "Вот тебе, Любочка, настоящий жених; я хорошо знаю его отца и всю семью его: ничем не хуже нашей. Да и сам жених — молодец собой!" Этим было все сказано и решено; рассуждать и противоречить было немыслимо. Любочка молча приложилась к отцовской руке и пошла на свою половину. Никаких волнений, порывов или протестов не последовало, хотя Любочке нравился cousin ее, красавец Белуха-Кохановский. Но не такое было тогда время, чтобы сметь свое суждение иметь.
Затем были заздравные тосты, пиры, угощения; партия была вполне подходящая, обе семьи равно довольны; дедушка шутил и веселился более обыкновенного. Оркестр гремел по целым дням, песенники пели, актеры играли, все пили, ели, веселились; домочадцы щедро оделены, нищим много денег роздано. Избранный дедушкою зять — был мой отец» (Мельникова А. Воспоминания о давно минувшем и недавно былом).
«.. .в усадьбу привез отец мой, после свадьбы, молодую жену свою, дедушкину дочь; в этом доме прожила до самой смерти своей эта чистая душа, никому не сделав зла, всепрощающая, безропотная и снисходительная к человеческим слабостям. Через два года после свадьбы отец мой лишился зрения; она с ангельским терпением несла крест свой до конца, ухаживая за мужем… Пуще всего мать моя боялась стеснить или обидеть кого бы то ни было. Ее детски невинную натуру глубоко коробило всякое бесцеремонное разоблачение человеческих язв, всякое проявление порока смущало ее; она, крайне брезглива, чуждалась всяких скандалов, как-то стыдясь их, и гадливо сторонилась от всякой грязи. Но, при случае, моя строго нравственная мать первой протянула бы руку падшей женщине и помогла бы ей, не стесняясь того "что скажут"…
На иной почве вырос отец мой, иная среда его воспитывала и обуял его иной дух, не дух кротости и смирения, каким была преисполнена мать моя, а дух властолюбия, единодержавия и нетерпимости. Его отец Прокопий Андреевич Устимович, тайный советник, был старый русский барин и вельможа; человек очень умный, сердечный, но чрезвычайно гордый и властолюбивый, не терпевший противоречия, с твердой волей, а подчас суровый, непреклонный, неумолимый.
Его уважали и боялись. Однажды, вследствие крупной сцены между ним и старшим сыном Адрианом, моим дядей, дед мой вскипел необузданным гневом и лишил сына своего наследства, и умер, не простив ему. По смерти деда все осталось меньшему сыну его Николаю, моему отцу. Но отец мой не захотел воспользоваться своими правами и по смерти главы семейства возвратил Адриану сполна следуемое ему по закону домоотцовское наследие. Об этом поступке моего отца знали все, не только в околотке, но и в губернии, сам он ни разу не упомянул об нем во всю свою жизнь.
Бабушка моя, Александра Андреевна, была большая барыня, под стать своему мужу, но совершенно расходившаяся с ним во вкусах и по характеру; серьезность и строгость мужа угнетающим образом действовали на нее.
Красавица, умница и прекрасно образованная, она была вполне светская женщина, веселая, милая, остроумная, и не могла мириться с деревенской жизнью, обстановкой и соседями. Ее тянуло к свету, к блеску, к удовольствиям, и она нашла полное удовлетворение своим вкусам в столице, где и провела с дедушкой несколько лет…
Отец служил в гвардии, жил весело, шумно, много взял от жизни, баловавшей его; поэтому и потерявши все, с утратою зрения он не переставал быть по-прежнему требовательным…