Как опытный охотник и неутомимый рассказчик, знающий кучу анекдотов из охотничьей жизни и умеющий передавать их остроумно, он бывал принят с распростертыми объятиями во всех домах, где водились охотники.
Наружность Паромова была совсем неказистая; чужому человеку было бы затруднительно определить его лета, хотя бы приблизительно; с самых давних пор помню я Василия Матвеевича старым и некрасивым; но и товарищи его молодости помнят его таким же. Цвет кожи на лице его и на руках — темно-коричневый; невозможно было бы с точностью определить очертания его лица и цвета глаз: что-то насквозь прокопченное дымом дешевого табаку, в облаках которого вечно скрывалась его старческая фигура, точно окутанная пеленою. В его костюме не замечалось никаких признаков белья; никто и никогда не видел его купающимся в реке; да и вообще мытья и мыла всякого рода он не жаловал.
Но несмотря на свою некрасивую и неизящную наружность, Паромов был женат, и даже на молоденькой и хорошенькой девушке, совершенно бедной, но обладавшей прекрасным характером и верным куском хлеба: она была акушерка. Несколько лет прожили они вполне счастливо и дружно; но с рождением пятого ребенка жена умерла, оставив на руках несчастного мужа четырех мальчиков и одну девочку, Анюту, крестницу моего отца, который взял ее к нам в дом после смерти ее матери, а мальчики остались при отце.
В "губернии" был у Паромова собственный дом, очень порядочный и дававший доход; при доме — небольшой сад, в котором по целым дням копошился бедный вдовец со своими мальчуганами. Половина дома, занимаемая хозяином с семьей, давала некоторое понятие о Ноевом ковчеге: в угловой комнате спала вся семья и все собаки, иные с потомством; кроме того, кошки с котятами, белки, кролики и т. д.
В гостиной были развешаны клетки с разными птицами, преимущественно соловьями, до которых Паромов был большой охотник, так что даже для питания их он специально разводил в кухне тараканов, расползавшихся затем по всему дому. Была в доме и небольшая зала, уставленная стульями и увешанная клетками; на обычном месте стоял инструмент, фортепьяно красного дерева, замечательный тем, что был фабрикован собственноручно Василием Матвеевичем с помощью лишь перочинного ножа; кажется это невероятным, но было несомненно, и мне самой не раз случалось бренчать на этом милом фортепьяно.
Около, на стене, висела гитара, на которой, как и на фортепьяно, любил подбирать знакомые мотивы в минуты тоски сам хозяин дома.
Да, этот невзрачный человечек имел поэтическую душу и мягкое, любящее сердце, любил чтение и много читал; он многого добился своим умом, жаждою знания и большим терпением; любознательный и наблюдательный, он ничего не упускал из виду, а многое ловил на лету; музыку же любил страстно и понимал ее» (Мельникова А. Воспоминания о давно минувшем и недавно былом).
Конечно, среди дисциплин, преподносимых юным отпрыскам домашними учителями, были и уроки музыки, пения, танцев. Нередко в дом приглашали и художников. Дети занимались лепкой, рисованием, вырезали по дереву. А в знании русских народных орнаментов не уступали и крестьянским детям. Причем родители и не ставили целью сделать из своих детей музыканта или художника. Важнее было другое — привить ребенку хороший вкус, чувство формы, основы музыкальной грамоты.
«У нас в городе еще прибавляются занятия с учителями рисования и танцев.
Учитель рисования был почтенный Иван Андреевич, добрый, смирный человек, в жилетном кармане которого торчали серебряные часы луковицей, таких огромных размеров, что каждый раз, как он наклонялся над нашими рисунками, в ушах у нас отдавалось такое оглушительное тик-так, что мы невольно переглядывались между собой и тихонько посмеивались.
Два раза в неделю, вечером, приходил учитель танцев Фома Антонович, маленькая, подпрыгивающая, точно гуттаперчевая фигурка, со скрипочкой в руках; он выделывал мудреные па, наигрывая какой-нибудь веселый мотив и пискливо командуя: chassez en avant!etc. Но нас он не путал, и урок проходил весело» (Мельникова А. Воспоминания о давно минувшем и недавно былом).
В конторе наряд<sup>[29]</sup> начинается в восемь часов, и небезынтересно посмотреть на всю эту обстановку, в которой управитель, согнувшись над конторскими книгами и сурово сдвинув брови, является если не Юпитером громовержцем, то по меньшей мере министром внутренних дел.
«Эй, ты, Иван! Сколько за тобой недоимки числится?» Подходит маленький мужичок и в пояс кланяется: «Вам лучше знать, батюшка; только уж потерпите маленько, все как есть отдам… справлюсь… года какие были!» — «Ладно, знаем мы вас…» Мужичонка отходит к стороне. «А тебе что надо?» Выдвигается вперед рослый молодой парень: «К вашей милости, жениться желаю». — «А это нам кстати!» — и управитель шепчет что-то приказчику, который уходит в соседнюю комнату, так называемую сборную избу, где ожидают просители, и возвращается снова в контору в сопровождении нескольких крестьянских парней и молодых девок из дворни, которых ставят группою у двери.
«А, девицы ткачихи!» — приветствует их управитель, обращаясь преимущественно к одной, отличающейся маленьким ростом и хорошеньким личиком, почти детским. Взоры ее не опустились перед взорами владыки, и смеющиеся глазки вызывающе устремлены на управителя, который приступает к делу: «Вот для чего я пригласил вас сюда: как вам известно, барин, по дошедшим до него слухам, давно недоволен вашим поведением; вместо того, чтобы заниматься своим делом у ткацкого станка, вы по целым дням балуетесь с садовниками и с другими ребятами в саду; и сами ничего не делаете и других от дела отвлекаете. Я получил приказ выдать вас всех замуж за крестьянских ребят. Вас тут четверо, вот и жениха четыре».
В кучке девушек послышался сдержанный смех: ни тени негодования или досады, ни малейшего протеста. Зато парни громко возроптали: какие, мол, они работницы для нашего брата мужика, не нужно нам их и т. д. Но ловкий приказчик уговаривает недовольных и с видимым удовольствием расставляет девушек с парнями.
Тогда маленькая ткачиха, взглянув на назначавшегося ей в супруги рослого и здорового парня, смело обратилась к управителю: «Лучше бы вы мне того маленького паренька дали, он бы мне и по росту подошел, а этот уж велик очень». Все расхохотались, и маленький, такой же как она, хорошенький мальчик лет девятнадцати стал в паре с нею.
«Вот теперь ладно будет: он на дудке играет, а я на кувичках<sup>[30]</sup>, весело заживем». Управитель написал несколько слов на клочке бумаги и подал приказчику: "Отнеси к священнику и проси, чтобы завтра же повенчали всех". Затем все четыре пары удалились, и издали слышался звонкий смех и веселые песни. Странно было сватовство, но еще страннее то, что все четыре пары прожили в ладу до преклонных лет. Вот и разбирай как знаешь…» (Мельникова А. Воспоминания о давно минувшем и недавно былом).
Среди помещичьей дворни встречались и люди, обладавшие немалыми талантами, которые замечались барином и всячески развивались. И с годами человек становился профессионалом. Так, например, случалось с крепостными художниками, зодчими, актерами. Их умение было всегда в ходу. И уж конечно, в сельской местности было немало людей, знавших лечебные травы. Так что при соответствующих навыках, наблюдательности и смекалке из них выходили неплохие специалисты. И если эти крестьяне не получали никакого образования, они, благодаря природному усердию, трудолюбию все же добивались известного мастерства. А люди, вылеченные ими, оказывались лучшей тому рекламой.
«…Между тем в контору входит новое лицо: буфетчик Николай Павлов, родной брат дворецкого Ивана. Это чрезвычайно благообразная фигура, с серьезным, даже строгим лицом, по которому временами как бы скользит ироническая улыбка. В ранней молодости он был отвезен в Петербург и отдан в обучение парикмахеру; он скоро выучился своему мастерству, вернулся домой прекрасным парикмахером и искусным цирюльником. Никто лучше его не дергал зубов и не пускал кровь и не обладал при этом таким серьезным хладнокровием.
При исполнении своих цирюльничьих обязанностей, в деревне и в городе, Николай нередко сталкивался с докторами и фельдшерами, от которых набрался кое-каких знаний, и затем начал лечить сперва членов собственной семьи, потом соседей из дворни, потом крестьян и хуторян наших, и, наконец, к нему начали приходить из других сел и деревень люди, горячо веровавшие в его медицинские познания.
Он вовсе не был шарлатаном и лечил крайне осторожно; главную же роль в его медикаментах играли травы, которые он собирал сам и несколько таинственно, никому не поверяя своих научных открытий. Каждому, обращавшемуся к нему, он сумел внушить доверие и глубокое уважение к своей серьезной личности и многосторонним знаниям, а также и к добросовестному отношению к делу. Словом, он был в целом околодке авторитетной личностью, а если подчас, среди своих людей, он рассказывал эпизоды из своей жизни в Петербурге, — он был уверен, что его слушают с почтительным вниманием и слепо верят ему.
Николай был умен и любознателен и многого добился сам; одно не давалось ему, и это мучило его: увидеть цвет папоротника и сорвать его для своей аптеки. Легенда гласит, что цветок этот можно видеть только раз в год, а именно в полночь на Ивана Купала, и что если кому удается овладеть этим редким цветком — то ему дается власть, посредством цвета папоротника, прозревать в недра земли, видеть все скрывающиеся там клады и беспрепятственно завладевать ими.
Ничем не смущаясь и не унывая, Николай ходил неизменно каждый год, в ночь под Ивана Купала, в ближайшую рощу подстерегать расцветание папоротника; разумеется, никогда ничего не видел, но очень спокойно возвращался домой, с полной уверенностью увидеть драгоценный цветок в следующем году. Таким образом продолжал он добиваться своей цели, совершая таинственные ночные прогулки до самой старости, и по всей вероятности, будет совершать их до смерти. Он так привык верить в свое всезнание, что на всякий, предлагаемый ему сомнительный вопрос, отвечал, не колеблясь: "Отчего же? Можно".
Так что, когда однажды брат Константин, будучи еще студентом, спросил его с самой серьезной миной: "Ты можешь ли Левиафона<sup>[31]</sup> на уде вытащить на брег?" — Николай отвечал, не задумываясь: "Отчего же? Можно". Только взрыв смеха кругом дал ему понять, что он промахнулся, но он и тогда не рассердился, не оконфузился, а только спокойно смеющимися глазами взглянул на брата, решив про себя, что он добьется: что такое Левиафон?» (Мельникова А. Воспоминания о давно минувшем и недавно былом).
«…Я человек простой, — по-старому поступаю. По-моему: коли барин — так барин, а коли мужик — так мужик… Вот что.
На такой ясный и убедительный довод отвечать, разумеется, было нечего.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело!
Между тем воздух затих совершенно. Лишь изредка ветер набегал струями и, в последний раз замирая около дома, донес до нашего слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни. Мардарий Аполлоныч только что донес к губам налитое блюдечко и уже расширил было ноздри, без чего, как известно, ни один коренной русак не втягивает в себя чая, — но остановился, прислушался, кивнул головой, хлебнул и, ставя блюдечко на стол, произнес с добрейшей улыбкой и как бы невольно вторя ударам: "Чюки-чюки-чюк! Чюки-чюк! Чюки-чюк!"
— Это что такое? — спросил я с изумлением.
— А там, по моему приказу, шалунишку наказывают… Васю буфетчика изволите знать?
— Какого Васю?
— Да вот, что намедни за обедом нам служил. Еще с такими большими бакенбардами ходит.
Самое лютое негодование не устояло бы против ясного и кроткого взора Мардария Аполлоныча.
— Что вы, молодой человек, что вы? — заговорил он, качая головой. — Что я, злодей, что ли, что вы на меня так уставились? Любяй да наказует: вы сами знаете.
Через четверть часа я простился с Мардарием Аполлонычем. Проезжая через деревню, увидел я буфетчика Васю. Он шел по улице и грыз орехи. Я велел кучеру остановить лошадь и подозвать его.
— Что, брат, тебя сегодня наказали? — спросил я его.
— А вы почем знаете? — отвечал Вася.
— Мне твой барин сказывал.
— Сам барин?
— За что ж он тебя велел наказать?
— А поделом, батюшка, поделом. У нас по пустякам не наказывают; такого заведенья у нас нету — ни, ни. У нас барин не такой; у нас барин… такого барина в целой губернии не сыщешь.
— Пошел! — сказал я кучеру. "Вот она, старая-то Русь!" — думал я на возвратном пути» (Тургенев И. С. Два помещика).
Александре Мельниковой, детские и отроческие годы которой совпали с пореформенной жизнью усадьбы, довелось наблюдать немало нелицеприятных картин в поведении крестьян. И злорадство богатых мужиков в пасхальные дни, когда они отказали в мелкой просьбе ее отцу, слепому доброжелательному человеку, и низкую культуру вчерашних музыкантов «домашнего оркестра», фактически выпестованных и обученных помещиком.
«И вот я снова в Вознесенском. Казалось бы, так недавно была я здесь; а какие огромные перемены произошли у нас с тех пор! Словно и воздух не тот стал, чем я дышала прежде. Да, вот именно воздух не тот, не прежний наш, давно знакомый, повеяло волей, и взошла новая заря. Для многих эта новая заря обновившейся России была темной грозовой тучей, пугавшей помещиков, у которых новые порядки отняли старую власть и привычные доходы.
У нас же в имении не произошло ничего особенного, и когда отец мой стал объяснять крестьянам их новые права — некоторые загалдели в ответ: зачем нам, батюшка, изменять старые порядки? Вы наши отцы, мы ваши дети и т. п.
…Ввели Уставную Граммату и затем порешили между собой полюбовно, отец с бывшими крепостными своими, что — "…все прочее останется по-старому: коли ежели что кому понадобилось, пусть в контору придет и заявит о нужде своей, леску ли на постройку, хворосту ли на топливо, или чего другого. Чем могу — пособлю!" Дружески закончил отец свою речь, и мужички, повопив неоднократно "благодарим покорно, батюшка Николай Прокофьевич", — весело разошлись по домам.
Но на первую же Пасху вышел разлад, ужасно огорчивший отца и возбудивший в нем сильное негодование против "меньшого брата". Во время Великого Поста какая-то эпидемия опустошила весь господский птичник, так что к святой приходилось покупать яйца, чего старики не запомнят. И решили у нас отец с матерью, затаив эту первую, горькую обиду, послать на село к богатым мужикам, попросить у них яиц к празднику! Но вновь освобожденные, временно обязанные крестьяне, вероятно, попросту желая покуражиться перед господами своими новыми правами, или по наущению, отвечали посланному, что теперь, мол, не те времена, чтобы господам "уважать", — и яиц не дали. Когда этот ответ передали отцу, он чуть не заплакал от досады и от боли, но за яйцами к празднику послали в город, на базар, и эта обида была горше первой.
В первый день Пасхи по исстари заведенному порядку, вошедшему в обычай, — в средине двора, перед домом накрывались длинные столы для угощения крестьян, приходивших христосоваться, и вся прислуга из господского дома должна была прислуживать обедающим.
Отец знал всех мужиков по голосу (он ослеп) и любил в такие дни балагурить с некоторыми из наиболее известных ему. Ничто не было изменено и на этот раз; столы, покрытые чистыми скатертями, ожидали обычных гостей. Наконец отошла поздняя обедня, пришел священник, поздоровался с хозяевами и благословил яства и пития. Затем стали подходить христосоваться, с одной стороны, мужики к отцу, а с другой — некоторые бабы к матери, отец по-старому христосовался со всеми, называя некоторых по именам и на степенное: "Христос воскресе!" — радушно отвечал каждому, подставляя щеку. — "Воистину воскресе".