— Графские наряженные, по лошадям вижу, — отвечали голоса…
Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паяцы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц Диммлер с барыней Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате…
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
— А это чья такая? — говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. — Кажется, из Ростовых кто-то. Ну, а вы, господин гусар, в каком полку служите? — спрашивала она Наташу. — Турке-то, турке пастилы подай, — говорила она обносившему буфетчику, — это их законом не запрещено…
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроили общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились… Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых» (Толстой Л. Н. Война и мир).
«В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах… То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет, — так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла все то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале, и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видала ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта-то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и также в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях с бриллиянтами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Все смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу равномерный гул голосов, шагов, приветствий оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепили ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: "Charme de vous voir"<sup>[32]</sup> так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
— Charmante!<sup>[33]</sup> — сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь перед входной дверью… Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
"Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас", — подумала она…
Подходя к Наташе и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он <Болконский> ей договорил приглашение на танец. Он предложил ей тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой…
Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцевала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастья» (Толстой Л. Н. Война и мир).
«У нас в городе было свое детское общество, свои друзья; во-первых, семья дяди, наши кузены и кузины, с которыми мы жили чрезвычайно дружно от самого дня рождения. Старшего кузена звали Николаем. Когда бы я ни обращалась мысленно к моему прошлому, и в раннем детстве, и в первой молодости, и в позднейшие годы жизни моей, я всегда видела перед собою, ясно и живо, этот прекрасный образ милого кузена, щедро одаренного природой и красотой, и добротой, и аристократическою деликатностью и тактом. Хотя старейший между нами (я помню его офицером), безумно любимый женщинами, желанный и почетный гость в лучшем обществе, он охотно проводил большую часть своего свободного времени в семье, с родными, с нами, детьми; болтал, шутил, учил танцевать и подчас журил за французский язык, который знал в совершенстве.
Nicolas избегал офицерских пирушек, с какой-то гадливостью относясь к ним, и если по необходимости не был в гостях, на бале или в театре, то уже в 9 часов был непременно дома с матерью, или у нас, в кабинете отца, или в классной. Он представляется мне прекрасным типом мыслителя, поэта и представителя какого-нибудь идейного кружка; я его помню всегда серьезным, задумчивым, иногда остроумно шутливым и улыбающимся; никогда не слыхала, чтобы он хохотал.
Второй кузен — Базиль, был высокий, красивый блондин, почти настолько, насколько Nicolas был красивый брюнет. Я его помню хорошеньким мальчиком и позднее красивым молодым человеком в кавалергардской форме, жестикулирующим и горячо спорящим. Он держался от всех нас довольно далеко, и мы его побаивались.
Меньшие братья, Гриша и Проша, не раз проводившие в Вознесенском летние вакации, были любимыми товарищами нашими; я дружила с Гришей, а сестра Лиза — с Прошей; и это была такая святая, хорошая, бескорыстная дружба, что об ней и теперь отрадно вспоминать. Нынешние наши барышни непременно перевели бы эту дружбу на любовь, а нам и в голову не приходили тогда какие-нибудь "глупости". И Гриша и Проша были порядочные мальчики, enfants de bonne maison, а потом и молодые люди; никаких пошлостей мы от них не слыхали, и я с Лизой были идеалистки.
О кузине Любе можно только сказать, что она была хорошенькая и добрая девочка и любимая подруга моего детства. Вообще же с целою семьею дяди мы составляли как бы одну большую, нераздельную семью…
У нас по субботам бывали так называемые детские вечера, приглашенные девочки и мальчики, расфранченные, приедут, бывало, к 8-ми часам, в сопровождении маменек, тетенек, взрослых сестриц и братцев, сделают обычные реверансы или шаркнут ножкой, пройдутся группами по ярко освещенной зале и после нескольких туров вальса и одной кадрили как-то незаметно стушевываются и затем, наглухо укутанные, отсылаются обратно домой, с приличным запасом конфект и крымских яблок, вместо же них на паркете выступают взрослые сестрицы и братцы, молодые маменьки и тетеньки; скромный детский вечер принимает размеры бала и оканчивается ужином, которого, однако же, нам никогда не приходилось дожидаться. Такие же "детские" вечера бывали у дяди по пятницам» (Мельникова А. Воспоминания о давно минувшем и недавно былом).
Невозможно представить себе дворянский быт без экипажей. И каких только типов этих колесных диковин не существовало в России, особенно в XIX веке! Бричка и брика, тарантас и линейка, коляска и карета, двуколка и шарабан, догкарт и ландо, ландолет и качалка и еще великое множество самых разных колесных и санных зимних экипажей. Причем каждый из этих типов имел еще и свои особенности — форму корпуса, дверцы, подножки, разновидности сидений, кучерский облучок, особенности колесных осей, ступицы колес, рессорную подвеску, запятки, поворотные устройства и многое, многое другое, что выгодно отличало один экипаж от другого.
Да и двигались-то они каждый по-своему. У одних была продольная качка, у других — поперечная, третьи умудрялись громыхать даже на грунтовой дороге, а четвертые неутомимо повизгивали, как молодые девки от щекотки. Вкус хозяина распространялся и на внутренний вид конной повозки. Одни не выносили продолжительной езды и делали в коляске легкие креслица. Любители дальних путешествий, предпочитавшие передвигаться «на долгих», оснащали интерьеры собственных экипажей уютными диванчиками с уймой всевозможных валиков, турецких подушек и подушечек-«думок».
«…Именно в отдаленных улицах и закоулках города дребезжал весьма странный экипаж, наводивший недоумение насчет своего названия. Он не был похож ни на тарантас, ни на коляску, ни на бричку, а был скорее похож на толстощекий, выпуклый арбуз, поставленный на колеса. Щеки этого арбуза; то есть дверцы, носившие следы желтой краски, затворялись очень плохо, по причине плохого состояния ручек и замков, кое-как связанных веревками. Арбуз был наполнен ситцевыми подушками в виде кисетов, валиков и просто подушек, напичкан мешками с хлебами, калачами, кокурками, скородумками и кренделями из заварного теста. Пирог-курник и пирог-рассольник выглядывали даже наверх.
Запятки были заняты лицом лакейского происхождения, в куртке из домашней пеструшки с небритой бородой, подернутой легкой проседью, — лицо, известное под именем "малого". Шум и визг от железных скобок и ржавых винтов разбудили на другом конце города будочника, который, подняв свою алебарду, закричал спросонья, что стало мочи: "Кто идет?!" Но, увидев, что никто не шел, а слышалось только издали дребезжанье, поймал у себя на воротнике какого-то зверя и, подошедши к фонарю, казнил его тут же у себя на ногте. После чего, отставивши алебарду, опять заснул, по уставам своего рыцарства.
Лошади то и дело падали на передние коленки, потому что не были подкованы, и притом, как видно, покойная городская мостовая была им мало знакома. Колымага, сделавши несколько поворотов из улицы в улицу, наконец, поворотила в темный переулок мимо небольшой приходской церкви, Николы на Недотычках, и остановилась пред воротами дома протопопши. Из брички вылезла девка с платком на голове в телогрейке, и хватила обоими кулаками в ворота так сильно, хоть бы и мужчине (малый в куртке из пеструшки был уже потом стащен за ноги, ибо спал мертвецки). Собаки залаяли, и ворота, разинувшись, наконец проглотили, хотя с большим трудом, это неуклюжее дорожное произведение.
Экипаж въехал в тесный двор, заваленный дровами, курятниками и всякими клетухами; из экипажа вылезла барыня: эта барыня была помещица, коллежская секретарша Коробочка» (Гоголь Н. В. Мертвые души).
«…Овсяников придерживался старинных обычаев не из суеверия (душа в нем была довольно свободная), а по привычке. Он, например, не любил рессорных экипажей, потому что не находил их покойными, и разъезжал либо в беговых дрожках, либо в небольшой красивой тележке с кожаной подушкой, и сам правил своим добрым гнедым рысаком. (Он держал одних гнедых лошадей.) Кучер, молодой краснощекий парень, остриженный в скобку, в синеватом армяке и низкой бараньей шапке, подпоясанный ремнем, почтительно сидел с ним рядом. <…>
— Как времена-то изменились! — заметил я.
— Да, да, — подтвердил Овсяников… — Ну, и то сказать: в старые-то годы дворяне живали пышнее. Уж нечего и говорить про вельмож: я в Москве на них насмотрелся. Говорят, они и там перевелись теперь.
— Вы были в Москве?
— Был, давно, очень давно. Мне вот теперь семьдесят третий год пошел, а в Москву я ездил на шестнадцатом году.
Овсяников вздохнул.
— Кого ж вы там видали?
— А многих вельмож видел — и всяк их видел; жили открыто, на славу и удивление. Только до покойного графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского не доходил ни один. Алексея-то Григорьевича я видал часто: дядя мой у него дворецким служил. Изволил граф жить у Калужских ворот, на Шаболовке. Вот был вельможа! Такой осанки, такого привета милостивого вообразить невозможно и рассказать нельзя. Рост один чего стоил, сила, взгляд! Пока не знаешь его, не войдешь к нему — боишься точно, робеешь; а войдешь — словно солнышко тебя пригреет, и весь повеселеешь. Каждого человека до своей особы допускал и до всего охотник был. На бегу сам правил и со всяким гонялся; и никогда не обгонит сразу, не обидит, не оборвет, а разве под самый конец переедет; и такой ласковый — противника утешит, коня его похвалит» (Тургенев И. С. Однодворец Овсяников).
«…И Владимир и Ермолай, оба решили, что без лодки охотиться было невозможно.
— У Сучка есть дощаник<sup>[34]</sup>, — заметил Владимир, — да я не знаю, куда он его спрятал. Надобно сбегать к нему.
— К кому? — спросил я.
— А здесь человек живет, прозвище ему Сучок.
Владимир отправился к Сучку с Ермолаем. Я сказал ему, что буду ждать их у церкви. Рассматривая могилы на кладбище, наткнулся я на почерневшую, четырехугольную урну с следующими надписями: на одной стороне французскими буквами: "Ci — gît Théophile Henri vicomte de Blandy"; на другой: "Под сим камнем погребено тело французского подданного, графа Бланжия; родился 1737, умер 1799 года, всего жития его было 62 года", на третьей: "Мир его праху", а на четвертой:
Приход Ермолая, Владимира и человека со странным прозвищем Сучок прервал мои размышления.
Босоногий, оборванный и взъерошенный Сучок казался с виду отставным дворовым, лет шестидесяти.
— Есть у вас лодка? — спросил я.
— Лодка есть, — отвечал он глухим и разбитым голосом, — да больно плоха.
— А что?
— Расклеилась; да из дырьев клепки повывалились.
— Велика беда! — подхватил Ермолай. — Паклей заткнуть можно.
— Известно, можно, — подтвердил Сучок.
— Да ты кто?