Яркими очагами отточенной веками культуры становились не только богатые, но и среднего достатка поместья, в огромной степени уже оскудевшие, стоявшие на грани экономического разорения усадьбы.
Культура отечественной усадьбы — это не только взаимодействие различных видов искусства, художественной, литературной и общественной жизни, но и повседневного быта, основанного на традициях российского общества.
В усадьбах, подобных Абрамцеву писателя С. Т. Аксакова, не было места праздности, все создавалось для творческой работы. Таковыми были и верхневолжские имения (Тригорское, Малинники и Берново Вульфов, Курово-Покровское Панафидиных), связанные с именем Пушкина и запечатленные им как в «Евгении Онегине», так и в «Дубровском», «Барышне-крестьянке». Именно в подобном имении Почеве в двух верстах от города Тарусы его владельцем — П. М. Голубицким был изобретен первый в мире микрофон с угольным порошком (1881 год). Университетское образование и богатая инженерная практика помогли ему организовать на собственные средства первую в России мастерскую по изготовлению телефонных аппаратов, которая могла бы вырасти в завод, если бы не противодействие правительства, отдавшего предпочтение американской компании «Блек-Белл»<sup>[7]</sup>.
В дворянских усадьбах на рубеже XIX и XX веков сформировались и огромные библиотеки, которые были непременным атрибутом культуры. Примечательно, что для хранения книг помещик отводил не только свой рабочий кабинет. Шкафы с книгами нередко располагались в гостиной и непременно в детской. Порой библиотеки занимали отдельное здание, как, например, в усадьбе рода Бакуниных в Премухине. Известна была в России и библиотека помещика В. П. Гурко в усадьбе Сахарово. Правда, построили ее уже в начале XX века. В усадьбе Степановское в Тверской губернии князя Куракина удалось собрать десять тысяч книг. Кроме того, в библиотеке были выделены большой раздел иностранных книг и словарей, а также 150 томов уникальной французской энциклопедии Дидро и д'Аламбера.
Некоторые из обширных книжных собраний усадеб, несмотря на все перипетии истории России, хотя и в усеченном виде, сохранились и до наших дней. Такова библиотека И. С. Тургенева в Спасском-Лутовинове, насчитывающая еще и сейчас 4,5 тысячи книг, большая библиотека Л. Н. Толстого в Ясной Поляне и некоторые другие.
Кроме книг в дворянских усадьбах существовали и разнообразные архивные материалы. И со второй половины XIX столетия, а особенно к концу его, владельцы усадеб приступили к изучению этой интереснейшей информации. Родовые, семейные и личные архивы содержали не только документы по истории рода и самого поместья, но и по способам ведения хозяйства, об участии членов дворянских фамилий в государственной, дипломатической, военной, научной и творческой жизни державы. Обнаружено и эпистолярное наследие — письма и дневники, фотографии, а также рисунки, наброски художественных произведений. Необычен по своей значимости архив А. П. и Ф. Н. Глинок в усадьбе Кузнецово в Бежецком уезде. Многообразны материалы в усадьбе Глебовых-Стрешневых Раёк в Новоторжском районе. А вот в усадьбе Голубово под Псковом, принадлежавшей Вревским, были обнаружены письма Пушкина к Осиповой, письма Тургенева.
Большой интерес, особенно в последнее время, вызывает не только сама русская усадьба как памятник культуры, но и личность «живого помещика» — владельца такого имения, а также его повседневный быт. И здесь заслуживающими внимания источниками, разворачивающими широкую панораму жизни в провинциальной усадьбе, являются многие литературные произведения писателей XIX века, воочию наблюдавших и непосредственно участвовавших в этой жизни. Здесь «Евгений Онегин» А. С. Пушкина и «Записки охотника» И. С. Тургенева, «Обломов» И. А. Гончарова и «Мертвые души» Н. В. Гоголя, «Семейная хроника» С. Т. Аксакова и «Пошехонская старина» М. И. Салтыкова-Щедрина.
Все они отличаются «дагеротипной» точностью воспроизведения картин усадебной жизни и особым вниманием к «вещной, бытовой детали».
Важнейшими свидетельствами эпохи являются также различные записки, воспоминания, заметки людей, посещавших в свое время русские усадьбы, живших в них, запечатлевших эти «жемчужины отечественной культуры» в своих рассказах, рисунках, живописных полотнах и мемуарах. В этом отношении необыкновенно интересны страницы шереметевских путевых очерков под названием «Проселки». Сергей Дмитриевич, отправившись в путешествие (в 60-х годах XIX века) по Подмосковью, посетил около дюжины усадеб, сохранивших «живую историю» в лицах.
Так, в частности, в усадьбе Муравьевых, в Осташове, ему стало известно предание, что в одном из холмов на берегу Рузы была тайно зарыта «Конституция» декабриста Никиты Муравьева. А в усадьбе собственной бабушки В. П. Шереметевой, в Алмазовке, он узнал много любопытных подробностей о своем прадеде, фельдмаршале Борисе Петровиче, ревностном и энергичном сподвижнике Петра Великого в его военных походах.
Все это богатство как литературно-художественного, так и мемуарного наследия позволяет более полно представить каждодневную жизнь дворянских помещичьих усадеб.
По словам П. А. Катенина, «нет жизни, более исполненной трудов, как жизнь русского деревенского помещика среднего состояния»<sup>[8]</sup>. Но одними только трудами жизнь не исчерпывалась. В нее органично вплетались и бесконечные «гостевания», малые и большие праздники по поводу и без повода с обильными угощениями и безудержным весельем, зимние и летние забавы на свежем воздухе, осенние и весенние охоты разных видов, тихие посиделки в холодное время года.
Если в одних усадьбах гости проводили время без особого расписания, то в других день был четко расписан.
«Гостить у Олениных, особенно на даче (в Приютине), было привольно: для каждого отводилась особая комната, давалось все необходимое и затем объявляли: в 9 часов утра пьют чай, в 12 — завтрак, в 4 часа — обед, в 6 часов полудничают, в 9 — вечерний чай; для этого все гости сзывались ударом в колокол»<sup>[9]</sup>.
И если в одних усадьбах приемы гостей ограничивались «праздниками живота», то в других более всего ценили «игру ума», деловое и творческое общение. Вспоминаются такие подмосковные усадьбы, как Демьяново философа и социолога В. И. Танеева, где бывали композиторы П. И. Чайковский и С. И. Танеев, ученый К. А. Тимирязев, художник А. М. Васнецов; Боблово, где у Д. И. Менделеева собирались самые разные ученые: профессор химии М. И. Младенцев, изобретатель радио А. С. Попов, а также дружившие с ним художники Н. А. Ярошенко, А. И. Куинджи, И. И. Шишкин. Сюда же в 1887 году приезжал И. Е. Репин, чтобы наблюдать за полетом владельца усадьбы на воздушном шаре. Часто гостил у Менделеева его сосед поэт А. А. Блок, который там познакомился с дочерью Дмитрия Ивановича, впоследствии ставшей его женой.
Невдалеке от Боблова в своем имении Мышецкое жил герой Отечественной войны 1812 года поэт Денис Давыдов, много времени отдававший и литературной работе. К нему приезжали его друзья, которые любили гулять по окрестностям и охотиться в этих местах. Денис Давыдов, в свою очередь, был близким знакомым Л. Н. Энгельгардта, участника Русско-турецкой войны 1787—1791 годов, в то время хозяина усадьбы Мураново. Именно Давыдов познакомил Энгельгардта с Баратынским, ставшим впоследствии мужем старшей дочери хозяина, а затем и владельцем Муранова. Мураново в разные годы посещали поэт Ф. М. Тютчев, писатель Н. В. Гоголь. Частым гостем здесь был С. Т. Аксаков, любивший посидеть с удочкой на берегу славившегося судаками пруда.
Это лишь те усадьбы, что в наше время у всех на слуху. А сколько их кануло в Лету по всей России!
Жаль, что век русской дворянской усадьбы оказался недолгим. После Октября 1917 года в соответствии с Декретом о земле дворянство было лишено собственности на землю, а по декрету ЦИК и СНК «Об уничтожении сословий и гражданских чинов» — и своего сословного статуса. История русской усадьбы в ее прежнем, первозданном виде закончилась.
И все же небольшая часть из них продолжала жить в ином, преображенном виде. Еще с конца XIX века владельцы некоторых замечательных историко-художественных ансамблей превращали их в частные музеи. Каждый из них имел свое, особое направление. Так, например, еще до революции был хорошо известен Порецкий музей графа А. С. Уварова в усадьбе Поречье Московской губернии. Здесь демонстрировались древние рукописи и старопечатные книги. Или музей графа С. Д. Шереметева в усадьбе Михайловское, где были сосредоточены экспонаты всей московской флоры и фауны. При усадьбе даже создается ботанический сад для научных целей. Здесь же строится книгохранилище и организуется картинная галерея.
Именно благодаря дворянству на всем протяжении русской истории вплоть до 1917 года было создано, а главное, сохранено наибольшее число самых значительных культурных очагов нашей страны. В форме музеев они продолжают хранить наше наследие, приобщая к этой культуре все большее число людей. Ибо, как считал А. С. Пушкин, только «Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим».
В небогатой русской усадьбе обитало в основном мелкопоместное дворянство. То были люди скромного достатка и по большей части высокого достоинства и самобытной культуры. Что тотчас же и подкупало путника, впервые переступившего порог такого дома.
Уют и добросердечие, покой и целесообразный достаток. Все вокруг говорило, что вам здесь рады. Ведь судьба ниспослала хозяевам усадьбы эту неожиданную встречу. И первым знаком тому — приглашение к столу и к последующей беседе.
Тихое, непоказное радушие можно было увидеть в участливо-сердечном взгляде многочисленной прислуги — дворни и лакеев. Они встречали гостей на ступеньках лестницы. А в конюшне сновали конюхи, норовисто постукивали копытом выездные лошади. Экипажный сарай должен был потесниться для гостя — старинного угловатого дормеза для дальних переездов.
Находясь здесь, в этих уютных комнатах небольшого, но предельно достойного господского дома, наверное, можно было поверить в таинственные рассказы об оживающих портретах. О сошедших из плоских, тугих полотен, оправленных в тонкие, старинные рамы, живописных фигур почтенных прадедов… В темноте и тесноте ночи топорщился крахмальный белый бант над черным с еле заметной синевой костюмом одного из них — основателя рода. Лицо его, тогда совсем еще молодое. Лукавый задор во взгляде. Прекрасно прописанные длинные тонкие пальцы прадеда аккуратно придерживают темно-коричневую трубку, над которой вьется легкий, еле заметный сизоватый дымок от трубочного табака.
На холстах и рамах, еле заметных в темноте ночи, отблеск каминного огня.
«…Комнаты домика, в котором жили наши старички, были маленькие, низенькие, какие обыкновенно встречаются у старосветских людей. В каждой комнате была огромная печь, занимавшая почти третью часть ее. Комнатки эти были ужасно теплы, потому что и Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна очень любили теплоту. Топки их были все проведены в сени, всегда почти до самого потолка наполненные соломою, которую обыкновенно употребляют в Малороссии вместо дров. Треск этой горящей соломы и освещение делают сени чрезвычайно приятными в зимний вечер, когда пылкая молодежь, прозябнувши от преследования за какой-нибудь смуглянкой, вбегает в них, похлопывая в ладоши. Стены комнаты убраны были несколькими картинами и картинками в старинных узеньких рамах. Я уверен, что сами хозяева давно позабыли их содержание, и если бы некоторые из них были унесены, то они бы, верно, этого не заметили. Два портрета было больших, писанных масляными красками. Один представлял какого-то архиерея, другой Петра III. Из узеньких рам глядела герцогиня Лавальер, запачканная мухами. Вокруг окон и над дверями находилось множество небольших картинок, которые как-то привыкаешь почитать за пятна на стене и потому их вовсе не рассматриваешь. Пол почти во всех комнатах был глиняный, но так чисто вымазанный и содержавшийся с такою опрятностью, с какою, верно, не содержится ни один паркет в богатом доме, лениво подметаемый невыспавшимся господином в ливрее.
Комната Пульхерии Ивановны была вся уставлена сундуками, ящиками, ящичками и сундучочками. Множество узелков и мешков с семенами, цветочными, огородными, арбузными, висело по стенам. Множество клубков с разноцветною шерстью, лоскутков старинных платьев, шитых за полстолетие, были укладены по углам в сундучках и между сундучками. Пульхерия Ивановна была большая хозяйка и собирала всё, хотя иногда сама не знала, на что оно потом употребится.
Но самое замечательное в доме — были поющие двери. Как только наставало утро, пение дверей раздавалось по всему дому. Я не могу сказать, отчего они пели: перержавевшие ли петли были тому виною, или сам механик, делавший их, скрыл в них какой-нибудь секрет, — но замечательно то, что каждая дверь имела свой особенный голос: дверь, ведущая в спальню, пела самым тоненьким дискантом; дверь в столовую хрипела басом; но та, которая была в сенях, издавала какой-то странный дребезжащий и вместе стонущий звук, так что, вслушиваясь в него, очень ясно, наконец, слышалось: "батюшки, я зябну!" Я знаю, что очень многим не нравится этот звук; но я его очень люблю, и если мне случится иногда здесь услышать скрып дверей, тогда мне вдруг так и запахнет деревнею, низенькой комнаткой, озаренной свечкой в старинном подсвечнике, ужином, уже поставленным на столе, майскою темною ночью, глядящею из сада, сквозь растворенное окно, на стол, уставленный приборами, соловьем, обдающим сад, дом и дальнюю реку своими раскатами, страхом и шорохом ветвей… и, Боже, какая длинная навевается мне тогда вереница воспоминаний!
Стулья в комнате были деревянные, массивные, какими обыкновенно отличается старина; они были все с высокими выточенными спинками, в натуральном виде, без всякого лака и краски; они не были даже обиты материею и были несколько похожи на те стулья, на которые и доныне садятся архиереи. Трехугольные столики по углам, четырехугольные перед диваном и зеркалом в тоненьких золотых рамах, выточенных листьями, которых мухи усеяли черными точками, ковер перед диваном с птицами, похожими на цветы, и цветами, похожими на птиц, — вот всё почти убранство невзыскательного домика, где жили мои старики.
Девичья была набита молодыми и немолодыми девушками в полосатых исподницах, которым иногда Пульхерия Ивановна давала шить какие-нибудь безделушки и заставляла чистить ягоды, но которые большею частию бегали на кухню и спали. Пульхерия Ивановна почитала необходимостию держать их в доме и строго смотрела за их нравственностью. Но, к чрезвычайному ее удивлению, не проходило нескольких месяцев, чтобы у которой-нибудь из ее девушек стан не делался гораздо полнее обыкновенного; тем более это казалось удивительно, что в доме почти никого не было из холостых людей, выключая разве только комнатного мальчика, который ходил в сером полуфраке, с босыми ногами, и если не ел, то уж, верно, спал. Пульхерия Ивановна обыкновенно бранила виновную и наказывала строго, чтобы вперед этого не было.
На стеклах окон звенело страшное множество мух, которых всех покрывал толстый бас шмеля, иногда сопровождаемый пронзительными визжаниями ос; но как только подавали свечи, вся эта ватага отправлялась на ночлег и покрывала черною тучею весь потолок» (Гоголь Н. В. Старосветские помещики).
Двор господской усадьбы… Каким он был у помещика? Чем отличался от других?
«…Прекрасный человек Иван Иванович! Какой у него дом в Миргороде! Вокруг него со всех сторон навес на дубовых столбах, под навесом везде скамейки. Иван Иванович, когда сделается слишком жарко, скинет с себя и бекешу, и исподнее, сам останется в одной рубашке и отдыхает под навесом, и глядит, что делается во дворе и на улице. Какие у него яблони и груши под самыми окнами! Отворите только окно — так ветви и врываются в комнату. Это все перед домом; а посмотрели бы, что у него в саду! Чего там нет! Сливы, вишни, черешни, огородина всякая, подсолнечники, огурцы, дыни, стручья, даже гумно и кузница.
Прекрасный человек Иван Иванович! Он очень любит дыни. Это его любимое кушанье. Как только отобедает и выйдет в одной рубашке под навес, сейчас приказывает Гапке принести ему две дыни…
Покойный судья миргородский всегда любовался, глядя на дом Ивана Ивановича. Да, домишко очень недурен. Мне нравится, что к нему со всех сторон пристроены сени и сенички, так что если взглянуть на него издали, то видны одни только крыши, посаженные одна на другую, что весьма походит на тарелку, наполненную блинами, а еще лучше на губки, нарастающие на дереве. Впрочем, крыши все крыты очеретом<sup>[10]</sup>; ива, дуб и две яблони облокотились на них своими раскидистыми ветвями. Промеж дерев мелькают и выбегают даже на улицу небольшие окошки с резными выбеленными ставнями.
…Очень хороший также человек Иван Никифорович. Его двор возле двора Ивана Ивановича. Они такие между собою приятели, каких свет не производил. Антон Прокофьевич Пупопуз, который до сих пор еще ходит в коричневом сюртуке с голубыми рукавами и обедает по воскресным дням у судьи, обыкновенно говорил, что Ивана Никифоровича и Ивана Ивановича сам черт связал веревочкой. Куда один, туда и другой плетется.
…Иван Иванович несколько боязливого характера. У Ивана Никифоровича, напротив того, шаровары в таких широких складках, что если бы раздуть их, то в них можно бы поместить весь двор с амбарами и строением. У Ивана Ивановича большие выразительные глаза табачного цвета и рот несколько похож на букву ижицу; у Ивана Никифоровича глаза маленькие, желтоватые, совершенно пропадающие между густых бровей и пухлых щек, и нос в виде спелой сливы. Иван Иванович если попотчует вас табаком, то всегда наперед лизнет языком крышку табакерки, потом щелкнет по ней пальцем и, поднесши, скажет, если вы с ним знакомы: "Смею ли просить, государь мой, об одолжении?"; если же незнакомы, то: "Смею ли просить, государь мой, не имея чести знать чина, имени и отчества, об одолжении?" Иван же Никифорович дает вам прямо в руки рожок свой и прибавит только: "Одолжайтесь"» (Гоголь Н. В. Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем).
«Двор Ивана Никифоровича хотя был возле двора Ивана Ивановича и можно было перелезть из одного в другой через плетень, однако ж Иван Иванович пошел улицею. С этой улицы нужно было перейти в переулок, который был так узок, что если случалось встретиться в нем двум повозкам в одну лошадь, то они уже не могли разъехаться и оставались в таком положении до тех пор, покамест, схвативши за задние колеса, не вытаскивали их каждую в противную сторону на улицу. Пешеход же убирался, как цветами, репейниками, росшими с обеих сторон возле забора. На этот переулок выходили с одной стороны сарай Ивана Ивановича, с другой амбар, ворота и голубятня Ивана Никифоровича.
Иван Иванович подошел к воротам, загремел щеколдой: изнутри поднялся собачий лай; но разношерстная стая скоро побежала, помахивая хвостами, назад, увидевши, что это было знакомое лицо. Иван Иванович перешел двор, на котором пестрели индейские голуби, кормимые собственноручно Иваном Никифоровичем, корки арбузов и дынь, местами зелень, местами изломанное колесо, или обруч из бочки, или валявшийся мальчишка в запачканной рубашке, — картина, которую любят живописцы! Тень от развешанных платьев покрывала почти весь двор и сообщала ему некоторую прохладу. Баба встретила его поклоном и, зазевавшись, стала на одном месте. Перед домом охорашивалось крылечко с навесом на двух дубовых столбах — надежная защита от солнца, которое в это время в Малороссии не любит шутить и обливает пешехода с ног до головы жарким потом. Из этого можно было видеть, как сильно было желание у Ивана Ивановича приобресть необходимую вещь, когда он решился выйти в такую пору, изменив даже своему всегдашнему обыкновению прогуливаться только вечером.
Комната, в которую вступил Иван Иванович, была совершенно темна, потому что ставни были закрыты, и солнечный луч, проходя в дыру, сделанную в ставне, принял радужный цвет и, ударяясь в противостоящую стену, рисовал на ней пестрый ландшафт из очеретяных крыш, дерев и развешанного на дворе платья, все только в обращенном виде. От этого всей комнате сообщался какой-то чудный полусвет.
— Помоги Бог! — сказал Иван Иванович.
— А, здравствуйте, Иван Иванович! — отвечал голос из угла комнаты. Тогда только Иван Иванович заметил Ивана Никифоровича, лежащего на разостланном на полу ковре. — Извините, что я перед вами в натуре.
Иван Никифорович лежал безо всего, даже без рубашки» (Гоголь Н. В. Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем).
Более тридцати лет прошло после Великой реформы, но по-прежнему оставались на слуху те прежние выражения, обороты речи, присказки и церемонно-величественный тон приветствий при встречах. Особое внимание тогда, в конце XIX столетия, привлекали, конечно, сами люди той давней поры. Эдакие редеющие островки совершенно иного мироощущения.
Так чем же они отличались от последующих поколений? Такой барин умел всегда прекрасно держаться, при любых жизненных ситуациях. Он был доброжелателен, стеснителен и добр.
Молодость таких людей пришлась на дореформенную пору. За эти десятилетия минуло множество событий, изменивших не только мир, но и самих людей, причем далеко не в лучшую сторону. А вот эта небольшая когорта, бережно и мудро выпестованная своими отцами и дедами, познавшими дымы Бородина и радость взятия Парижа, как-то легко и исподволь смогла донести и собственным детям этот «лучезарный восторг бытия».
«Дедушке, насколько я помню его, было уже за 60 лет, но как он был еще бодр и свеж тогда! Точно вижу его, неизменно веселого, игривого, смеющегося и готового шутить: он был высок ростом, плотный и прекрасно сложённый, и не имел ничего старческого во всей своей красивой особе; одет солидно, но почти щеголевато. Глядя на его прекрасное, открытое лицо, обрамленное серебристо-белыми волосами, — невольно залюбуешься на этот несуществующий уже тип старого барина.
Дедушку нельзя было назвать крепостником; он никого не теснил, не угнетал и не мучил; никто не страдал под его кровом; и он, помещик, среди барской своей обстановки, окруженный сонмом крепостных Лёвок, Фомок, Васек, бывало, и сам смеется и хочет, чтобы все кругом его смеялись: и старик Лёвка, и казачок Васька.
Только во время грозы не смеялся дедушка; унылый, подавленный тоскою, он не находил себе места в целом доме и был как-то по-детски беспомощен и жалок. Его уже не забавляли шутки, не тешили потехи и общество тяготило; но и в подобные минуты душевное настроение его не проявлялось наружу нервным раздражением, капризами или старческим брюзжанием: он только уединялся в свою комнату, где его слышали ходящим взад и вперед тяжелыми шагами; по временам он испускал тяжелые вздохи и громко молился. Но проходила гроза, и дедушка стряхивал с себя уныние и слабость и с первыми лучами солнца выходил из своей комнаты розовый, улыбающийся, здоровый, с шуткой на устах.