Руководство писательской организации пыталось помочь в первую очередь больным и престарелым литераторам. В июне 1948 года было принято постановление ССП об установлении стипендий писателям, частично или полностью утратившим работоспособность и имевшим литературные заслуги[779]. Девять писателей получили пожизненные стипендии в размере 500 и 300 рублей, в отношении одного было возбуждено ходатайство о предоставлении ему персональной пенсии, а другому было установлено ежемесячное пособие на лечение в размере 750 рублей в течение семи месяцев.
Жизнь восстанавливалась, возобновилась и деятельность литфондовских домов отдыха и творчества. В 1946 году начали работать базы отдыха для писателей в Майори (на Рижском взморье), в Переделкине, в Эртелеве (близ Воронежа), в Келломяках (под Ленинградом), в Гаграх, Сатурамо (возле Тбилиси) и Дарачичаге (Армения). Взамен разрушенных фашистами зданий оздоровительных учреждений в Ялте, Коктебеле и Ирлене (на Украине) были построены новые корпуса[780].
В 1949 году в системе Литфонда функционировали шестнадцать домов творчества, но из них только три работали круглый год (в Переделкине, Голицыне и Комарове). Но даже при ограниченных сроках эксплуатации большинства из них Литфонд имел возможность обеспечить путевками 80 процентов всех литераторов[781]. Однако при этом план загрузки не выполнялся. По мнению директора Литфонда, такое положение объяснялось тремя обстоятельствами: большим количеством нерентабельных небольших домов творчества, падением спроса на путевки и неудовлетворительной работой некоторых из них. Поэтому он предлагал закрыть пять домов творчества и перевести их на положение дач. Секретариат ССП это предложение санкционировал. Так как спрос на санатории и дома отдыха для писателей резко уменьшился, а при этом возросло количество предложений от оздоровительных учреждений других ведомств, Литфонд был вынужден снизить цены на свои путевки.
Условия в писательских домах отдыха продолжали оставаться весьма посредственными. Во многих из них комнаты были оборудованы примитивными кроватями и приходящей в негодность мебелью, отсутствовали элементарные удобства, не было транспорта. В Коктебеле, например, только во второй половине сороковых годов керосиновые лампы заменили на электрическое освещение. Инвентарь сюда присылали, совершенно не сообразуясь с потребностями учреждения. Так, из шести присланных в Коктебель шкафов только трем нашли применение. Столовой для чего-то выделили 20 венских стульев. Иногда приходили совершенно негодные вещи — байковые одеяла, сшитые из двух половинок, годились только на капоры для машин или на тряпки[782]. Отдыхающим и работающим в Коктебеле писателям мешали экскурсанты, посещающие музей М. Волошина, поэтому было принято решение о закрытии в Дом творчества доступа для посторонних[783].
В 1949 году начал свою работу отремонтированный санаторий в Малеевке, но долгое время в нем не могли решить вопросы с водоснабжением и электростанцией, привести в порядок территорию, наладить должным образом лечебную работу и организовать диетическое питание. В санатории даже не было отдельных помещений для кухни и столовой.
В 1950 году при проверке домов творчества вновь наблюдалась уже знакомая картина. Стоимость путевок находилась в противоречии с Постановлением Совета Министров СССР от 6 апреля 1949 года, определявшим единые нормы для всех общетерапевтических санаториев: себестоимость койко-дня — не выше 52 рублей, в том числе питания — 28 рублей; административно-хозяйственные расходы не должны были превышать 44 процента себестоимости койко-дня. В то же время в санатории им. Серафимовича установленная правительством норма превышалась почти в два раза. Однако половину отдыхающих направляли сюда по бесплатным путевкам или с большой скидкой. Медицинское обслуживание санатория пришло в полный упадок: не работали родоновые ванны, водолечебница, а углекислая ванна могла обслужить в день не более трех-четырех больных. Отсутствовал контроль за деятельностью врачей, их квалификации не хватало для лечения пациентов с тяжелыми заболеваниями. Парк санатория был захламлен, на его территории находились скотный двор, парники, ледник, не были приведены в порядок дорожки, клумбы, отсутствовали места для работы и досуга писателей на воздухе, не было столиков, беседок.
В 1952 году этот санаторий оснастили современной медицинской аппаратурой: были приобретены рентгеновский диагностический аппарат с ксилографом и биохимическая лаборатория с аналитическими весами и термостатом[784]. Но эти закупки сами по себе ничего не улучшили. Возводимый новый корпус так и стоял неоштукатуренным, с неоформленным фасадом, недостроенными балконами и рельсами, торчащими из стен. По свидетельству автора заметки в «Литературной газете», с каждым годом санаторий работал все хуже и хуже. Директор санатория С. Сааков ликвидировал лечебную физкультуру, массаж и родоновые ванны. Солярием, представлявшим собой сооружение из рваной фанеры, никто не пользовался. Территория не благоустраивалась, цветы на клумбах вовсе перестали сажать. Прямо перед зданием санатория высилась безобразная изгородь, которой был огорожен сад. Писатели были вынуждены приезжать сюда со своими свечами, так как здание ночью не освещалось. В газете отмечалось, что все эти недостатки происходили от плохого хозяйственного руководства, в то время как медицинский персонал работал энергично и добросовестно, хороший порядок существовал и в столовой[785].
Об одном эпизоде, произошедшем в санатории им. Серафимовича, рассказал Емельянов, который прибыл туда после инфаркта. Одновременно там отдыхали еще двое больных: Шильдкрет (после операции на горле) и Колков (после операции на желудке и гангрены на ноге). Их поселили в одной комнате, несмотря на то, что одному необходимо было всячески остерегаться сквозняков, а другому для успешного выздоровления нужно было постоянно проветривать помещение. В результате Колков уехал из санатория на семь дней раньше срока, Шильдкрет выписался с очень высокой температурой. Самого Емельянова за время отдыха переселяли из комнаты в комнату пять раз.
Тот же Емельянов стал свидетелем некрасивого случая в Малеевке. Там заболели два человека, у одного из них резко поднялось давление, и необходим был опытный врач. Директора дома отдыха попросили вызвать профессора. Поздно ночью профессор действительно приехал. Но каково же было удивление Емельянова, когда он узнал в нем… ординатора из 5-й городской больницы. Обман раскрылся только потому, что однажды после сердечного приступа Емельянова на «скорой помощи» доставили именно в эту больницу.
Медицинским персоналом Малеевки был недоволен и Л. Ошанин: «Не знаю, откуда попала эта дама, кандидат наук и специалист по мозговым опухолям, и почему она является лечащим врачом? Она создает совершенно чудовищный стиль. В 11 часов полагается спать, и если две минуты 12-го люди разговаривают, то она подходит и гасит свет. Она ведет себя возмутительно и ей не место там»[786].
Дома творчества и санатории под Москвой заполнялись не более чем на 50 процентов. Не рвались писатели и в другие здравницы. «Судя по Коктебелю, — писал в 1951 году своей жене Вс. Иванов, — основное творчество писателей заключается в рождении детей. Самих творцов здесь нет»[787]. В книге отзывов дома отдыха в Дубултах сохранилась запись: «…в пище изредка попадаются мне мухи и лесные насекомые. 23 мая утром в рисовой каше встретился мне жук-короед. И. Склярчик»[788].
В 1953 году для более полного обеспечения писателей путевками в санатории Литфонд заключил договоры со всесоюзным и республиканским курортными управлениями. Были также дополнительно приобретены путевки в союзных министерствах авиационной и нефтяной промышленности и других ведомствах[789]. Однако по-прежнему сохранялась высокая себестоимость путевок в литфондовские дома отдыха. Содержание одного отдыхающего здесь в среднем обходилось в 50 рублей в день, из которых 20 рублей расходовалось на питание, а 30 — на обслуживающий персонал[790].
К середине пятидесятых годов некоторые базы отдыха и санатории стали менять свой облик. В Коктебеле, вспоминал В. Некрасов, «построили и новые корпуса, столовую, детские площадки, кино, обнесли [территорию] невысокой, правда, но все-таки стеной — „Вход воспрещен!“ — но среди всего этого, разросшегося и, скажем так, весьма обюрократизировавшегося, некоей цитаделью-заповедником высился все тот же серо-бело-золотистый дом с верандами»[791].
Ведомственный характер домов творчества сказывался на их атмосфере и порядках. В своих дневниковых записях 1960 года Л. Гинзбург с иронией рассказывала о вывешенных в номерах правилах. Отдыхающим запрещалось выносить из комнат одеяла, простыни, подушки, а из столовой — посуду, выезжать из Дома творчества с ночлегом без согласования с его директором, самовольно размещаться и перемещаться по комнатам. Был также установлен жестко регламентированный режим дня. «Кто бы ни сочинял эту шигалевщину, эту казарменно-безграмотную фантастику, но подписало ее правление Литфонда СССР, в котором числятся знаменитые писатели». Справедливости ради автор воспоминаний замечает: «Разумеется, в писательских домах, где персонал получает на чай, а администрация побаивается творящих, — все это отношение к реальности не имеет»[792].
Несмотря на то что условия в писательских домах отдыха были, как правило, далеко не роскошными, большинство литераторов сохраняли о них теплые чувства. «Все немного диковато и даже неухожено, — вспоминал о доме отдыха в Голицыне Н. Старшинов. — Но в этом и заключалась особая прелесть, в естественности садика. В доме было всего девять комнат и расположенная на веранде столовая. Здесь в любое время суток можно было получить легкую закуску. У Серафимы Ивановны [Фонской] в чулане всегда стояла бочка квашеной капусты, а на кухне — горячий самовар, хлеб и какое-нибудь второе»[793]. О С. Фонской находим и другие слова: «…крупная, энергичная женщина, несколько шумливая, решительная и необыкновенно сердечная, простая и заботливая. Это она сумела создать такую обстановку, что каждый чувствовал себя здесь как в своем родном доме».
По случаю двадцатилетия пребывания С. Фонской на посту директора Дома творчества, праздновавшегося в 1952 году, В. Ардов написал такие строки:
Особенная, «своя» атмосфера была для многих писателей важнее комфорта.
Печальное зрелище представляло Переделкино в послевоенные годы: «…Городок не благоустроен, отсутствует водопровод, дорога находится в очень плохом состоянии, требует серьезного ремонта мост через пруд, многие дачи не огорожены заборами, а имеющиеся заборы пришли в ветхость… Территория городка изрыта, ямы были вырыты для прокладки водопроводных труб, но не использованы и не засыпаются в течение нескольких лет… Участки систематически не убираются, не приводятся в порядок, запущены. Сараи на некоторых участках расположены впереди жилых помещений… На территории городка писателей отсутствуют спортивные площадки…»
Комиссия по обследованию городка писателей в Переделкине пришла и к другим неутешительным выводам: «Состояние подавляющего большинства дач Литфонда в Переделкине внушает серьезные опасения: дачи требуют срочного капитального ремонта, в первую очередь перекрытия крыш, стен и венцов, укрепления фундамента и т. п., а также обеспечения противопожарных мероприятий»[795].
В плохом состоянии был и восьмиквартирный дом, он разрушался. Кроме того, в нем жили люди, давно утратившие связь с Литфондом. Сараи, находившиеся рядом с ним и предназначенные для бытовых нужд жильцов, использовались как помещения для скота.
Все же некоторые ремонтные работы в городке велись, но их выполняли неквалифицированные рабочие из числа местных жителей, поэтому они, несмотря на большие затраты, были не эффективны. Например, на ремонт дачи Вс. Вишневского в 1947 году затратили 36 тысяч рублей, а через год его пришлось провести заново.
Надо сказать, что и к самим писателям предъявлялись обоснованные претензии: многие из них не вносили вовремя арендную плату, не производили мелкий текущий ремонт, что было предусмотрено условиями арендного договора, не убирали территории.
Когда в тридцатых годах городок писателей в Переделкине только основывался, было решено возвести в нем 120 дач для литераторов. Удалось построить только около тридцати домов, а участки земли, предназначенные для писателей, Мособлисполком начал передавать другим организациям. Между тем ряд известных писателей — Н. Тихонов, Б. Горбатов, Вс. Иванов, В. Лебедев-Кумач, П. Антокольский, Л. Субоцкий, В. Гроссман, М. Шагинян, И. Эренбург — к 1946 году дач не имели[796].
Капитальное строительство возобновилось: началось возведение трех дач — для Вс. Иванова, К. Паустовского и С. Маршака, — и был установлен один финский домик, предназначенный для магазина. Сборка домов велась с плохим качеством, без соблюдения технических норм. Так, дача Вс. Иванова собиралась два раза и все равно оказалась установленной на непрочном фундаменте. Отдел капитального строительства Литфонда и директор городка не следили за качеством работ и не выполняли всех условий договора — не предоставляли транспорта и не обеспечивали объекты строительными материалами.
Злоупотребления в городке иногда принимали комический характер. В выводах ревизионной комиссии упоминалось о том, что осенью 1947 года администрация городка занималась «децентрализованными заготовками мяса в живом виде (коровы) и забоем этих коров на месте в Переделкине».
В 1948–1949 годах в Переделкине было сдано в эксплуатацию еще шестнадцать дач, восстановлены четыре дачи, строилась дорога. Крыши домов покрыли железом, что позволило не только сделать их более теплыми и красивыми, но и уберечь от пожаров — давнего бича Переделкина[797].
Тогда же был проведен ремонт (а фактически — восстановление) дач А. Фадеева и Вс. Иванова. В течение ближайших лет планировался подобный же ремонт других старых переделкинских дач. И не удивительно, ведь они полуразвалились и гнили. Но когда Фадеев узнал, в какую сумму обошелся ремонт его дачи (около 360 тысяч рублей) и сколько средств понадобится на ремонт остальных (5–6 миллионов рублей), он пришел в ужас: «Считаю такой крупный расход общественных денег на ремонт и восстановление дач, находящихся в пользовании узкого круга писателей, чрезмерным и недопустимым».
В итоге были приняты решения о ремонте Литфондом дач «в пределах действительно необходимых расходов», об установлении на дачах центрального отопления и индивидуального водопровода по желанию арендатора за его счет. А. Фадеев пожелал сам оплатить уже произведенные работы и просил дать ему рассрочку платежа на два года. Расходы на ремонт дачи Вс. Иванова, в виде исключения, отнесли за счет Литфонда, так как оборудование было установлено по плану Литфонда, а не самого писателя[798].
П. Нилин не без оснований возмущался тем, что за десять лет жизни в Переделкине он заплатил такую арендную плату, что мог бы построить себе новую хорошую дачу. К тому же он и ремонтировал ее своими силами. С писателя брали 800 рублей арендной платы вместе с оплатой электричества, а когда поставили счетчик, то выяснилось, что электроэнергии он тратит только на 15 рублей.
В Переделкине было 27 зараженных грибком дома, которые заражали и соседние строения, но Литфонд не торопился решать проблему.
Необходимо отметить, что, с одной стороны, Литфонд не желал помогать писателям в ремонте их дач или придумывал чересчур уж фантастические планы. С другой стороны, писатели часто требовали от Литфонда совершенно невозможного и обращались туда за любой мелочью. Так, Соболев рассказывал «историю своих бедствий». У него на террасе провалилась доска. Несколько месяцев велись переговоры о ее замене, пока не пришел представитель Литфонда и не заявил, что террасу необходимо включить в план капитального строительства, так как надо менять ее целиком. В другой раз на даче у литератора в печке свалился колпак. В Литфонде ему заявили, что устранят неисправность тогда, когда начнется остальной ремонт дачи. Такие «трудности и лишения» активизировали сообразительность писателя, и он нашел непростое решение проблемы: нанял работника, который за десятку починил неисправность. Еще одна проблема на даче Соболева выглядела серьезней. Дело в том, что он там жил и в зимний период, и сколько ни топили, там все равно было очень холодно. Литератор оборвал обшивку и обнаружил, что не была сделана конопатка, из-за чего в доме гуляли сквозняки. В очередной раз пришел представитель Литфонда и заявил, что «поскольку две стены сделаны из окон, то как из летнего платья нельзя сделать шубу, так и тут — из этого помещения нельзя сделать зимнего кабинета, а что надо построить третий этаж, а если вы думаете, что дует с пола, то купите персидский ковер»[799]. В результате была составлена смета на 15 тысяч рублей. Но у литератора уже был опыт решения проблем, он пригласил столяра, который обил помещение внутри, сделал прокладку и запросил 770 рублей. Соболев получил возможность жить и работать на даче и зимой.
Во время войны работники городка разрушили забор между дачей В. Инбер и домом отдыха, и в течение трех лет Литфонд не мог его восстановить. Участок писательницы был превращен в проходной двор. Отчаявшись, она просила директора Литфонда А. Константинова выдать ей хотя бы лес для столбов, а работу и другие материалы бралась оплатить сама, с последующим зачетом потраченной суммы в счет арендной платы[800]. Кроме того, так как писательница не получила квартиры в Москве, на которую рассчитывала, ей нужно было оборудовать дачу для проживания зимой — переложить черный пол, установить недостающую часть цоколя, провести ремонт крыши, подправить конопатку стен.
В 1948 году Секретариат ССП принял постановление, обязывающее Литфонд в трехмесячный срок принять меры по взысканию задолженности по арендной плате за дачи в Переделкине вплоть до судебных санкций и впредь не допускать ее[801]. Эта задолженность на 1 апреля 1948 года составила 170 тысяч рублей. Но при этом всех писателей обвиняли в неуплате долгов скопом, не разобравшись в деталях дела. Так, обвинения в неуплате 14 тысяч рублей были предъявлены Вс. Вишневскому. Но он точно и аккуратно платил за дачу, даже когда находился в блокадном Ленинграде. После окончания войны он оплатил оставшиеся долги, хотя долгое время ни он, ни члены его семьи дачей не пользовались. Кроме того, охрана городка и комендант не выполнили своих обязательств — дача в начале войны была разграблена. Правда, часть арендной платы Вишневский вносить не хотел, и для этого у него были веские основания. С 1943 года на его даче размещались общежитие и канцелярия Литфонда. На даче также жил ряд литераторов — Чуковский, Югов, Бородин, Каверин, Голдеевклер и другие. Писатель справедливо вопрошал: «Неужели я должен платить за их отдых?»[802] В результате такой эксплуатации дачу разрушили: печи были испорчены, полы залиты краской и олифой, окраска стен изуродована, а сарай разобрали на дрова.
В 1949 году комиссия по проверке деятельности Литфонда в очередной раз пришла к выводу, что писательский городок в Переделкине находится в крайне запущенном состоянии[803]. Нормальных подъездных путей так и не оборудовали, отсутствовал водопровод, не было прачечной и бани. Усадьбы по-прежнему были захламлены, не огорожены, дорожки не расчищены, не было лавочек и беседок.
По-прежнему сохранялась большая задолженность писателей и прочих лиц, проживающих в городке. Некоторые долги не гасились с 1947 года. Среди должников числились Гарнич, Голдеевклер, Ржешевский, Н. Вирта, Вс. Иванов, В. Лебедев-Кумач, П. Нилин, Ф. Панферов, Н. Погодин, Н. Равич, Диковская, Вс. Вишневский, А. Первенцев, А. Леонов-Чернов, К. Симонов[804]. На заседании Секретариата ССП отмечалось, что «в результате безответственного отношения ряда писателей, съемщиков дач к выполнению договорных условий» образовалась задолженность 210 тысяч рублей. Секретариат запретил Литфонду возобновлять арендные договоры с писателями, не выплатившими задолженность до 15 марта 1949 года. Было также принято решение задолженность после 15 марта взыскивать в бесспорном порядке через судебных исполнителей[805].
В 1950 году балансовая комиссия Литфонда вновь отметила, что стоимость имущества городка, находящегося в пользовании частных лиц и писателей без должного оформления и взимания платы, составляла значительную сумму. Руководство городка по-прежнему не начисляло пени при просрочке арендных взносов, строительство дороги не было закончено[806].
В следующем году под полами некоторых финских домиков были вырыты подвалы. Делать этого было нельзя из-за большого количества поверхностных вод. В результате вода стала скапливаться в подвалах и дома начали гнить.
В пятидесятых годах на писательские дачи провели телефонные линии, но не все писатели захотели установить телефоны. Б. Пастернак объяснял свое нежелание так: «…Подмосковье должно отличаться от Москвы полной оторванностью от города, а телефон — это уже непосредственная связь»[807]. Два раза в неделю он ходил в контору городка звонить по делам, а в срочных случаях пользовался телефоном соседей.
Интерьеры дач зависели от материальных возможностей и вкусов их владельцев. В воспоминаниях современников сохранилось описание дачи К. Чуковского: «Две комнаты в верхнем этаже его дома, где он жил и работал, столько лет радовали какой-то монументальной простотой: огромный диван в полотняном чехле, большой стол, за которым удобно было работать, множество книг — и много… игрушек»[808].
У обеспеченных писателей, вроде А. Толстого, обстановка на даче была барской: «…На столе и стенах мерцают свечи в канделябрах и настенных бра. Огненные блики ложатся на вещи, выявляя их причудливые формы, на позолоту и полированные поверхности черной бронзы, пробегают по хрусталю и фарфору…
В открытые двери, ведущие в другие комнаты, виднеются освещенные мягким светом прекрасные картины, гравюры, шкафы с книгами, вазы с цветами и много зеленых растений в горшках»[809].
И. Берлин, посетивший Переделкино в 1945 году, отмечал, что моральная атмосфера в писательском городке была сложной. Не было того добрососедства, о котором мечтал М. Горький, выдвигая проект городка: «…В силу различия в характерах творческих людей, этот план, основанный на благих намерениях, гармонически осуществлялся не всегда: даже неискушенный иностранец вроде меня ощущал некоторую натянутость как в личных отношениях между ними, так и в том, что касалось политики»[810].
Друзья и многочисленные посетители часто отвлекали писателей от работы. Некоторые из них разрывались между желанием пообщаться и необходимостью корпеть над рукописями. Оригинальный способ «борьбы» с посетителями изобрел К. Чуковский. На стене его дома красовалась короткая просьба: «Прошу даже самых близких друзей приходить только по воскресеньям». Но, если посетитель все же доходил до лестницы на второй этаж, его ждала еще одна надпись: «Дорогие гости! Если бы хозяин этого дома даже умолял вас остаться дольше девяти часов вечера — не соглашайтесь!»[811].
В 1950 году жены литераторов вновь выступили с инициативой создания Совета жен писателей при Центральном доме литераторов. Постановлением Секретариата Союза писателей такой совет был создан. В качестве основной задачи перед ним ставилось «…оказание помощи дирекции ЦДЛ в организации культурно-массовой работы среди жен и детей писателей и привлечение наиболее активных женщин к повседневной работе Дома литераторов»[813]. Совету ЦДЛ рекомендовалось кооптировать в свой состав представителей от Совета жен. Дирекции Литфонда разрешалось создать художественно-совещательную комиссию из жен писателей для оказания помощи в работе комбината Литфонда.
Отношение большинства мужей к деятельности этой общественной организации, как и в довоенное время, было более чем скептическое. Так, на заседании Совета ЦДЛ С. Кирсанов заявил: «Это раздувание их функций, но мы не можем в силу того, что появилась эта активность, ее не поддержать. К числу комиссий, которые существуют в клубе, можно прибавить комиссию жен писателей и председателя этой комиссии пригласить для участия в работе Совета. Но она не будет являться членом Совета»[814]. Члены Совета Дома литераторов полностью не могли отвергнуть инициативу женщин, так как опасались конфликта с руководством Союза писателей. Но и позволить женам участвовать в деятельности Совета они не хотели. Было принято компромиссное решение — «создать в числе комиссий при Совете ЦДЛ комиссию жен писателей, председателя которой привлечь к постоянному участию в работе Совета»[815].
В 1951 году Совет жен организовал в ЦДЛ несколько кружков: английского языка, стенографии, машинописи, кройки и шитья. Кружки работали по два раза в неделю и были платными. В 1953 году к ним добавился кружок политической учебы, занятия которого проходили один раз в неделю и были бесплатными. В этот кружок записалось только 14 человек, а посещало всего восемь[816]. Жены писателей оказывали посильную помощь детскому саду. Так, они выезжали на летнюю загородную базу сада и помогали мыть детей.
13 апреля 1953 года в ЦДЛ состоялось собрание жен писателей, на котором председатель Совета жен Е. Кремлева отвечала на их вопросы. В частности, ее спрашивали, почему не организован кружок рисования для детей. Она ответила: «Об этом мы просто не думали и никто нам не подсказал, никто такого желания не изъявлял». Когда она отвечала на вопрос по поводу отсутствия кружка художественной гимнастики для женщин, выяснилось, что в 1952 году два месяца висело объявление об организации кружка, но желающих в нем заниматься не нашлось. Безусловным успехом у женщин пользовался кружок кройки и шитья. «Я была в доме моделей, — говорила на этом собрании Эдель, — но таких элегантных, изящных и простых вещей там не видела». Отмечалась работа Совета жен по оказанию помощи вдовам и матерям погибших писателей. «Мало того, что жены потеряли мужей, дети потеряли отцов, а их ССП и парторганизация забыли, и они здесь со слезами на глазах говорят о том, что их вспомнил только совет жен».
Писатель К. Ваншенкин предпринял попытку классификации писательских жен, выделив три типа:
1) «Просто жены — темные, верные, преданные, иногда еще с войны. Порою тоже пишущие, по большей части безуспешно, хотя мужья помогали проталкивать… Жены, воспринимавшие работу мужей как специальность, которую вполне можно освоить, к тому же домашнюю и выгодную. Они и желали быть такими надомницами, с мужьями никуда не ездили и не ходили — ни в писательские дома творчества, ни даже в ЦДЛ».