И представьте, живем и здравствуем. Гораздо дольше, чем наши предки, которые всю жизнь проводили среди дикой, первозданной природы, в лесных кемпингах санаторного типа, то бишь в землянках и курных избах, не имевших, как сами понимаете, даже совмещенных санузлов.
А если судить по таким конечным результатам, как показатели долговечности? Поднимем материалы всесоюзной переписи 1959 года. Средняя продолжительность жизни нашего сельского населения тогда была равна 68,88 года, городского — 68,13. Различие, как видно, малозаметное. Во всяком случае, гораздо меньшее, чем между горожанками (71,42 года) и «селянами» — жившими в деревнях мужчинами (64,90 года).
Чересчур усредненные показатели? Хорошо, возьмем какой-нибудь конкретный пример — промышленный центр и транспортный узел. Более или менее типичный, не из гигантов-миллионеров, но и не из карликов-десятитысячников. Допустим, Днепропетровск. В 1959 году там насчитывалось 660 тысяч человек. Оказывается, средняя продолжительность жизни для них для всех была даже больше, чем для миллиона с лишним в деревнях области. Правда, опять-таки ненамного: у женщин—74,15 года (город) и 74,08 (село), у мужчин соответственно 67,93 и 67,56.
Конечно, если взять тех лишь наших соотечественников, кому 100 лет и более, то в целом по стране их в городской местности раза в 4 меньше, чем в сельской. Но, как мы увидим, и из этого правила есть исключения.
Разумеется, борьба за чистоту нашего дома — всего земного шара, а значит каждого государства, города, села, — проблема, которую смешно отрицать. Недаром в последние десятилетия ее обсуждали на сотнях международных конгрессов, конференций, симпозиумов. Высказано немало обнадеживающих рекомендаций. Многое сделано. Появились открытия и изобретения, облегчающие решение этой важной, но непростой задачи.
Понятно, что осуществление научно-технических идей требует благоприятных социально-экономических условий. Самые энергичные выступления печати, самые строгие юридические запреты могут остаться просто бумажками, просто благими пожеланиями, если за ними нет солидной материальной базы. Если говорить об СССР, то у нас на охрану и улучшение природы выделяются многие миллиарды рублей ежегодно. Ни одна новостройка — в столице ли, в другом ли городе, рабочем поселке или колхозе — немыслима без учета санитарно-гигиенических рекомендаций.
Ясно: сколь бы велики ни были старания одного народа, их эффективность может ослабить отсутствие таких же усилий у прочих наций, даже заокеанских. Планета одна на всех. К счастью, уже налажено и расширяется межгосударственное сотрудничество в решении этих актуальных проблем. Оно нашло свое отражение в соглашении между СССР и США. Еще раньше — в Комплексной программе социалистической экономической интеграции, принятой в 1971 году странами — членами СЭВ и рассчитанной на поэтапное осуществление в течение 15–20 лет.
В рамках СЭВ речь идет о том, чтобы постоянно снижать уровень загрязненности; хотя бы стабилизировать его — так ставят вопрос западные державы и в национальных, и в международных масштабах (скажем, в рамках «Общего рынка»). Как бы там ни было, сдвиги налицо.
— И все же бурный «атомный век» так или иначе сказывается на нас. Во всяком случае, подтачивает душевные, а с ними и физические силы организма.
— Преувеличенные страхи перед «таинственными угрозами», которыми якобы чреват «атомный век», зачастую опаснее самих его реалий. Например, ядерные электростанции не более опасны, чем любые иные промышленные объекты, привычные и потому не внушающие страха.
— Но темпы, темпы! Недаром же именно сейчас, когда мир стал поистине быстродействующим, заговорили о стрессе.
— И здесь не стоит поддаваться страхам, рожденным «кошмарами цивилизации».
Вообразим, что на Бродвее каким-то чудом объявился неандерталец (или его гипотетический прямой потомок — пресловутый «снежный человек»). Слыша на каждом шагу «стресс», «стресс», «стресс» и уразумев наконец, что сие означает, новоявленный конкурент местных хиппи наверняка изумился бы очередному откровению человеческого гения, оценив по достоинству новое слово науки. «Удивительно, ребята, как вы узнали название этой самой штуки? — заявил бы он в интервью с простодушием троглодита. — Сама-то она нам хорошо знакома, да вот только я имени ее не знаю: им, таким мудреным и, оказывается, популярным, мы ни в жизнь не догадались бы поинтересоваться. Мы как-то не думали об этом».
И добавил бы, указывая пальцем на «стада железных зверей в каменных джунглях»: «Оно конечно, в вашем каменном веке тоже, видать, хлопот полон рот. Четырехколесных вокруг вас больше, чем некогда четвероногих вокруг нас, но… Эх, побывали бы вы в нашей шкуре! В звериной, я имею в виду. В той, за которую мы костьми ложились на охоте. А вам манто завертывают в универмаге. Наши пещеры были пониже, но населяла их не менее беспокойная публика. Всякое бывало».
Жаль, что нет такого свидетеля. Но его устами глаголет наука, (разумеется, в более изысканных выражениях).
Да, темпы «атомного века» довольно-таки напряженны. Казалось бы, они не могут не травмировать психику человека. Ведь «биологические часы» — те, что «тикают» внутри нас, задавая ритм нашей жизнедеятельности, — настраивались в процессе эволюции при совершенно иных условиях. Но в чем иных-то? Тишь да гладь, божья благодать?
Нет, «идиллии» ледниковой эпохи — такой же миф, как и «безвозвратно минувший золотой век сверхдолголетия». Неспроста советский антрополог Я. Рогинский, профессор МГУ, говорит о «тягостной аритмии, которую вносила мысль в деятельность палеолитического охотника». И троглодит вполне мог бы (если бы сумел) произнести философически-поэтическую сентенцию: «Вечный бой! Покой нам только снится».
Ну а урбанизация? Уж если, оглядываясь назад, на брюсовский город с кэбами и омнибусами, мы видим «яростный людской поток», то сегодня нечего и говорить. Многие уверены: погружаясь «в эту бурю, в этот адский шепот», мы подвергаем опасности душевное, а не только телесное здоровье. Другое, мол, дело деревня. Она дальше от «злодейки цивилизации», ближе к природе, там нет такого движения, шума, сутолоки, тех треволнений.
И, дескать, прямо беда, что доля городского населения все увеличивается: в 1926 году в СССР она составляла 18 процентов (26 миллионов человек), в 1959 году — 48 процентов (100 миллионов), а в 1970 — уже 56 процентов (136 миллионов); прогноз на будущее дает такие цифры: приблизительно 70 процентов (свыше 200 миллионов) в 2000 году и 90 процентов (более 400 миллионов) в 2070-м.
Предоставим, однако, слово статистике: процент душевнобольных среди сельских жителей тот же, что и среди городских. Разница, конечно, есть, но качественная, не количественная: там преобладают одни психические недуги, здесь другие. К сожалению, нет сопоставимых данных, чтобы сравнить те же показатели в разные эпохи.
Могут возразить: почему же на Западе с такой тревогой говорят про «кошмары асфальтовых джунглей», про «этот безумный, безумный, безумный мир»?
Посетив не так давно Стокгольм, где жителей немногим более миллиона, профессор Д. Валентей, руководитель Центра по изучению проблем народонаселения при МГУ, рассказал: «„Пятачок“ перед гостиницей, где я жил, служил местом ежедневных сборищ наркоманов. Кто они, эти обитатели городского „дна“? Я думаю, ответ ясен: люди без каких-либо идеалов, без цели». Ученый приводит такой пример: в Дельта-сити (США) меньше 30 тысяч человек, и три четверти из них — алкоголики, наркоманы, правонарушители (официальная американская статистика). Спрашивается: при чем тут «перенаселенность»? Нет, виной всему нечто иное — ощущение бессмысленности существования, духовное; отчуждение от общества.
Напоминая, что в СССР и других социалистических странах тоже есть городские агломерации, притом не менее крупные, чем на Западе, советский демограф подчеркивает: у нас нет ни преступности таких масштабов, ни эпидемии самоубийств, душевных расстройств. Так что дело не в урбанизации самой по себе, а в социальных условиях, «психологическом климате».
И нельзя не согласиться с другим специалистом — профессором Н. Амосовым, когда он называет смехотворными столь частые в наши дни жалобы: «Ах, какая трудная (беспокойная, нервная и т. п.) пошла нынче жизнь!» Человеческий организм, поясняет киевский ученый, был сконструирован природой чрезвычайно надежно. В расчете на страх, крайнее физическое напряжение, на инфекцию, голод, холод. И все это непрестанно испытывал наш первобытный предок. Его жизнь — сплошные тревоги! — была куда беспокойней, чем наша со всеми ее треволнениями. Разве что он, не столь изнеженный, как мы, реагировал на все не так остро.
За десятки тысячелетий гомо сапиенс мало изменился биологически. И все же, спору нет, цивилизация наложила на нас какой-то отпечаток. Какой же?
Обучение тренировало и развивало мозг. Все заметнее давало знать о себе именно человеческое, даже «слишком человеческое». Наши недостатки суть продолжение наших же достоинств: развитое воображение выливается порой в мнительность. Возникают преувеличенные страхи перед реальными и мнимыми угрозами.
Законное беспокойство о чистоте окружающей среды не для всех стало новым стимулом заботы о ней. Для многих оно обернулось настоящими фобиями, навязчивыми состояниями тревоги. Тем более что на Западе оно приняло масштабы очередной истерии, на сей раз экологической. И тому немало способствовали иные политиканы, воспользовавшиеся случаем, чтобы отвлечь массы от политических протестов, сосредоточить внимание на экологических, а не экономических кризисах.
Впечатлительные натуры, даже не робкого десятка, особо побаиваются «радиации», хотя «атомный» век практически не увеличил ее по сравнению с каменным (троглодит просто не ведал, что подвергается действию космических лучей, а также земной радиоактивности). Логично поинтересоваться: а что потом?
Предположим, что к 2000 году все электростанции окажутся атомными. Уровень радиоактивности в атмосфере, вероятно, повысится. Но по-прежнему останется безопасным. Мало того, он будет в 1000 раз ниже терпимого, допустимого самыми строгими нормами.
А если все электростанции нового поколения окажутся обычными тепловыми? Тогда глобальное загрязнение воздушного бассейна может возрасти раз в 10 по сравнению о нынешним, которое в иных местах уже переходит границы дозволенного. Но и здесь выход есть — совершенствовать очистные сооружения. Правда, они становятся все дороже. Уже сегодня они стоят порой не меньше, чем само предприятие, для которого предназначены. Невыгодное дело? Да, если рассуждать с позиций отдельного бизнесмена или даже монополистического объединения.
При социализме с его всенародной собственностью на средства производства, на все естественные богатства вопрос о прибыльности не упраздняется. Но решается иначе — в интересах всего общества, с государственной, а не узковедомственной точки зрения. На благо всей страны, всех нас, во имя будущих, а не только нынешних поколений.
Это понимают здравомыслящие люди во всем мире. Один из авторитетнейших экологов нашего времени, Барри Коммонер (США), говорит, что «экономическая система, базирующая на частном, а не на общественном ведении дел, не эффективна для того, чтобы использовать жизненно важную общественную ценность — экосферу». «Покончить с этим беспорядком в условиях капиталистической системы невозможно, — считает американский экономист Дуглас Дауд. — Очистка окружающей среды — огромная проблема, решать которую можно только в рамках планируемой экономики».
Между тем телохранители одряхлевшего строя твердят: «Капитализм вечен». И вот «разочарование в прогрессе», столь распространенное сейчас на Западе. Высказываются мнения, будто цивилизация вообще немыслима без «вредных осадков». Что та же угроза якобы неотвратимо надвигается и на «третий мир», где она пока не столь велика. Но опыт первого социалистического государства показывает, где выход из кажущегося тупика.
Впрочем, и без «экоистерии», без «атомофобии» есть благодатная почва для «болезней цивилизации», возникающих вопреки знаменитому «из ничего — ничто».
Чем настороженней вслушивается в себя человек, тем чаще нашептывает ему «внутренний голос» симптомы всевозможных недомоганий (сердцебиение, покалывание, зуд и т. п.). «У тебя жар!» — и вот иного и нас бросает в холодный пот, хотя речь идет о повышении температуры на доли градуса из-за пустякового местного воспаления. Бывает, такое считается вполне достаточным поводом для того, чтобы сломя голову бежать к врачу, потом в аптеку, наконец, приковать себя к постели, глотать таблетки, порошки, микстуры. А мы знаем: своим нежелательным побочным действием они могут вызвать недуг посерьезнее того, против которого направлены. Так и впрямь можно сделать из мухи слона. Устранить нелепость «чем больше лекарств, врачей, больниц, тем больше пациентов» — значит не просто сократить смертность в цветущих возрастах. Это реальная перспектива прибавить не только годы к жизни, но и жизнь к годам. Иначе через несколько десятилетий одна половина населения будет болеть, а другая лечить ее.
— Но никакое «самоисцеление» немыслимо без докторов: «самолечение»-то ведь недопустимо! Так что если «первая скрипка» — любой из нас, то «дирижер» — именно врач, квалифицированный специалист.
— Да, и прежде всего специалист нового типа — скорее по здоровью, чем по болезням. Сами врачи заговорили о «новом курсе» в медицине, о необходимости преодолеть долго бытовавшую недооценку естественных защитных сил, которыми располагает наш организм в борьбе с болезнями и смертью.
— Невольно вспоминается: «врачу, исцелися сам».
— Но не следует забывать: врач — «дирижер», а «первая скрипка» — сам пациент.
Кто бы мог подумать, что полемика ученых мужей завершится столь неожиданным образом! Один из них отважился на такое, в чем иной жрец Фемиды законно узрел бы покушение на человеческую жизнь, на тысячи жизней.
…Оно звучало как вызов на дуэль, это письмо солидного ученого, адресованное коллегам, тоже солидным ученым. «Глубокоуважаемые господа! — обращался к берлинским медикам мюнхенский профессор Макс Петтенкофер, крупнейший гигиенист XIX века. — Не откажите в любезности переправить мне коховскую „запятую“, наводящую на всех такой ужас. Я сумею доказать, что не так страшен черт, как его малюют».
Здесь несколько вольно и лишь вкратце передано содержание нешуточного послания, которое, как вы догадываетесь, было достаточно фундаментальным, дабы достойно представлять тогдашнюю эпистолярную манеру «сумрачного германского гения», никогда не гнавшегося за сомнительным в своем легкомыслии лаконизмом.
Если бы Роберт Кох знал, для чего понадобились возбудители холеры самому авторитетному из самых ярых его критиков!
Получив пробирки со смертоносными вибрионами, тот выбрал одну из них, снабженную особенно устрашающим ярлычком. Затем приготовил для себя раствор питьевой соды, заполнив им чайный стакан лишь наполовину. Решительно влил туда жидкость, содержавшую добрый миллиард микробов. Жестом Сократа, бестрепетно взявшего кубок с цикутой, чтобы принять яд, Петтенкофер поднял сосуд со странной смесью, словно бокал с рейнвейном…
Все это происходило на глазах у свидетелей, понимавших, для чего профессор готовит свой «коктейль», и тем не менее побледневших от недоброго предчувствия. И вот свершилось: крупнейший гигиенист испил свою чашу до дна…
Присутствуй при сем Кох, он, вероятно, схватился бы за голову. Неужто дело дошло до самоубийства?! Но нет, профессор ничуть не походил на неудачника, доведенного до отчаяния крахом своей теории и решившего наложить на себя руки столь оригинальным способом. Одна из версий излагаемой истории гласит: торжественно держа чайный стакан с хорошей порцией заразы, Петтенкофер произнес нечто вроде тоста, напоминавшего, правда, небольшую лекцию, но зато не оставлявшего сомнений в трезвом здравомыслии крупнейшего гигиениста. Дескать, что инфекция! Уж коли она и ставит перед нами вопрос «быть или не быть», то решает эту гамлетовскую дилемму сам человек, а не микроскопическая тварь. Так и с холерой: все определяет не какая-то там бактерия, похожая по форме на запятую, а прежде всего личная предрасположенность или, напротив, невосприимчивость к заразе.
Ни спокойная уверенность теоретика, ни педантизм экспериментатора — ничто не изменило немецкому профессору накануне волнующего момента. Методично позавтракав, ученый столь же аккуратно приступил к своему необыкновенному ленчу, состоявшему из легкого и единственного «блюда» — означенного напитка. Не забыл и про соду, чтобы нейтрализовать ею кислоту желудочного сока, которая, упаси бог, могла повредить проглоченным малюткам.
Пегтенкофер не умер! Даже не заболел.
Трагикомический эпизод с подобающим финалом? В таком свете преподносит нам исторический анекдот эту подлинно драматическую страницу из биографии науки.