- Но скажите в таком случае мне, - возразил он, подозрительно глядя на меня. - Ручаюсь вам, что мадемуазель не имеет ни малейшего желания...
- Говорить со мною? - закончил я. - Да, я знаю это. Но я желаю говорить с нею.
- Ну так говорите при мне! - грубо ответил он. - Если это все, то поедем дальше и присоединимся к ней.
И он сделал движение, чтобы тронуться с места.
- Это не годится, господин де Кошфоре, - решительно сказал я, снова останавливая его рукой. - Прошу вас быть более уступчивым. Я прошу у вас немногого, очень немногого, и клянусь вам, если мадемуазель не исполнит моей просьбы, она будет сожалеть об этом всю свою жизнь.
Он посмотрел на меня, и лицо его потемнело еще более.
- Хорошо сказано, - иронически сказал он. - Но я прекрасно понимаю вас и не допущу этого. Я не слеп, господин де Беро, и я понимаю вас. Но, повторяю вам, я не допущу этого. Я не согласен на такое иудино предательство! Я понимаю, что вы этим хотите сказать, - возмущался он, едва сдерживая ярость. - Вы хотите, чтобы она продала себя, - продала себя для моего спасения! А я, вы думаете, буду стоять сложа руки и глядеть на этот постыдный торг? Нет, сударь, никогда, никогда, хотя бы мне пришлось идти к позорному столбу! Если я жил как глупец, то все же я умру как дворянин.
- Я уверен в том и другом, - с сердцем ответил я, хотя в душе восторгался им.
- О, я не совсем дурак! - воскликнул он сердито. - Вы думаете, у меня нет глаз?
- В таком случае, докажите, что у вас есть и уши, - насмешливо сказал я. - Выслушайте меня! Я заявляю, что никогда мысль о подобной сделке не приходила мне в голову. Вы были добры вчера вечером высказать обо мне хорошее мнение, господин де Кошфоре. Почему же при одном слове "мадемуазель" вы сразу изменили его? Ведь я хочу только поговорить с нею. Я ничего не намерен просить у нее, мне нечего ждать от нее, никакой милости, никакой уступки. То, что я скажу ей, она, без сомнения, передаст вам. Посудите же сами, что дурного могу я причинить ей здесь, на дороге, в вашем присутствии?
Он мрачно посмотрел на меня, его лицо еще пылало, глаза сверкали подозрением.
- Что вы хотите сказать ей? - настаивал он.
Я совершенно не узнавал его. Его небрежная, беспечная веселость совершенно покинула его.
- Вы знаете, чего я не намерен сказать ей, господин де Кошфоре, и этого достаточно для вас, - ответил я.
Он колебался несколько мгновений, все еще неудовлетворенный. Но затем безмолвно махнул мне рукой в знак того, что я могу подъехать к мадемуазель.
Она между тем остановилась шагах в двадцати от нас, недоумевая, конечно, в чем дело. Я направился к ней. На ней была маска, так что я не мог разглядеть выражение ее лица, но манера, с которой она повернула голову лошади в сторону брата и смотрела мимо меня, тоже была полна значения. Мне показалось, что почва проваливается у меня под ногами. Весь трепеща, я поклонился ей.
- Мадемуазель, - сказал я, - вы позволите мне на несколько минут воспользоваться вашим обществом, пока мы будем продолжать свой путь?
- Для чего? - возразила она самым холодным тоном, каким когда-либо женщина говорила с мужчиной.
- Для того, чтобы объяснить вам множество вещей, которых вы совершенно не понимаете, - пробормотал я.
- Предпочитаю оставаться в неведении, - ответила она, и ее осанка при этом была еще обиднее слов.
- Мадемуазель, - настаивал я, - вы сказали мне однажды, что никогда больше не станете поспешно судить обо мне.
- Факты осуждают вас, не я, - ответила она. - Я не одного уровня с вами и потому не компетентна судить вас... слава Богу!
Я содрогнулся, хотя солнце пригревало меня, и в воздухе не было ни малейшего ветерка.
- Один раз вы уже думали так же, - продолжал я после некоторого молчания, - и впоследствии оказалось, что вы ошибались. Это может повториться и теперь.
- Невозможно, - сказала она.
Это уязвило меня.
- Неправда! - вскричал я. - Это возможно! Вы бессердечны, мадемуазель. Я столько сделал за последние три дня, чтобы облегчить ваше положение. И теперь прошу у вас одолжения, которое вам ничего не стоит.
- Ничего не стоит? - медленно повторила она, и ее взор, как и слова, резали меня, точно ножом. - Ничего? По-вашему, мне ничего не стоит терять достоинство, говоря с вами? По-вашему, мне ничего не стоит быть здесь, когда каждый взгляд, который вы бросаете на меня, кажется мне оскорблением, ваше дыхание - заразой? Ничего? Нет, это очень много, хотя едва ли вы в состоянии понять это.
Я был на мгновение точно оглушен, и лицо мое исказилось от нравственной боли. Одно дело чувствовать, что тебя ненавидят и презирают, что место доверия и уважения заняли злоба и отвращение, - и другое дело слушать эти жестокие, безжалостные слова, изменяться в лице под градом оскорблений, сыплющихся с язвительного женского языка. На минуту я не мог совладать со своим голосом, чтобы ответить ей. Но затем я указал рукой на де Кошфоре.
- Вы любите его? - хриплым голосом спросил я.
Она не отвечала.
- Если любите, то вы позволите мне высказаться. Скажите "нет", мадемуазель, и я оставлю вас в покое. Но вы будете сожалеть об этом всю свою жизнь!
Лучше было принять такой тон с самого начала. Она тотчас поникла головой, ее взгляд забегал по сторонам, - мне даже показалось, будто она сделалась меньше ростом. В один миг от всей ее надменности не осталось и следа.
- Я готова выслушать вас, - пробормотала она.
- В таком случае, с вашего позволения, мы будем продолжать наш путь, сказал я, спеша воспользоваться своей победой. - Вам нечего бояться. Ваш брат будет следовать за нами.
Я схватил ее лошадь под уздцы и повернул ее мордой вперед; через мгновение мы с мадемуазель ехали рядом по длинной прямой дороге, расстилавшейся перед нами. На горизонте, там, где дорога достигала вершины холма, я мог видеть указательный столб, резко очерчивавшийся на фоне синего неба.
- Ну, сударь? - сказала мадемуазель. Она вся дрожала, точно от холода.
- Я хочу рассказать вам, мадемуазель, целую историю, - ответил я. Вам, может быть, покажется, что я начинаю издалека, но в конце концов эта история, наверное, заинтересует вас. Два месяца тому назад в Париже был человек... быть может, это был дурной человек, по крайней мере, все его считали таким, человек, пользовавшийся странной репутацией.
Она вдруг повернулась ко мне, и я мог видеть сквозь маску, как заблестели ее глаза.
- Ах сударь, увольте меня от этого! - воскликнула она презрительно. Я это готова принять на веру.
- Очень хорошо, - спокойно ответил я. - Каков бы ни был этот человек, в один прекрасный день, вопреки эдикту, изданному кардиналом, он дрался на дуэли с молодым англичанином. Англичанин пользовался влиянием, человек, о котором я говорю, не имел никакого. Его арестовали, посадили в тюрьму, обреченного на смерть, и заставили изо дня в день ожидать казни. Но затем ему сделали предложение: "Отыщи и приведи такого-то человека, стоящего вне закона, - человека, за поимку которого объявлена награда, и ты будешь свободен!"
Я остановился, глубоко вздохнул и затем, глядя не на нее, а куда-то вдаль, продолжал с большими остановками.
- Мадемуазель! Теперь, конечно, легко решить, какой путь ему следовало избрать. Трудно даже найти для него оправдание. Но есть одно обстоятельство, которое говорит в его пользу. Дело, предложенное ему, было связано с большими опасностями. Он рисковал при этом жизнью, он знал, что рискует - и последствия показали, что он был прав. Но и этого мало. Он мог опоздать; преступника мог захватить кто-нибудь другой; его могли убить; он мог сам умереть, мог... Но что говорить об этом, мадемуазель? Мы знаем, какой путь избрал этот человек. Он избрал худший путь, и его отпустили на слово, доверяя его чести, снабдив на дорогу средствами, - отпустили с условием, чтобы он разыскал преступника и привел его живым или мертвым.
Я снова остановился, все еще не решаясь посмотреть на нее, и после минутного молчания продолжал:
- Вторую половину истории вы до некоторой степени знаете, мадемуазель. Довольно вам будет сказать, что мой герой явился в отдаленную, глухую деревню и здесь с большой опасностью для себя, но, да простит ему Бог, довольно предательским образом проник в дом своей жертвы. Но с той поры, как он перешагнул этот порог, мужество начало ему изменять. Будь этот дом охраняем мужчинами, он не чувствовал бы таких угрызений совести. Но он застал там лишь двух беззащитных женщин, и, повторяю вам, с этой поры ему опротивело дело, для которого он явился туда, которое навязала ему злая судьбина. Тем не менее он не оставлял его. Он дал слово, и если существовали в его роду традиции, которым он никогда не изменял, то это верность своему лагерю, верность человеку, к которому он поступил на службу. Все же он делал свое дело нехотя, среди тяжких угрызений совести, среди жгучих мук стыда. Но драма мало-помалу, почти вопреки его воле, сама пришла к развязке, и ему пришлось совершить лишь один последний шаг.
Я, дрожа, посмотрел на мадемуазель. Но она отвернула лицо в сторону, так что я не мог определить, какое впечатление произвели на нее мои слова.
- Не торопитесь меня судить, - продолжал я тише. - Попытайтесь понять и то, что я теперь скажу вам. Я рассказываю вам не любовную историю, и она не имеет такого приятного конца, какой романисты любят придавать своим произведениям. Я должен только сказать вам, что этот человек, который почти всю свою жизнь провел в гостиницах, ресторанах и игорных домах, здесь в первый раз встретил благородную женщину и, просвещенный ее верностью и любовью, понял, что такое вся его жизнь и каков истинный характер того дела, за которое он взялся. Я думаю... нет, я даже наверное знаю, что это в тысячу раз усугубило страдания, которые он испытывал, когда, наконец, узнал необходимую ему тайну, - узнал от этой же женщины. Этой тайной он овладел при таких обстоятельствах, что, если бы он не чувствовал стыда, то и в аду не нашлось бы для него места. Но в одном отношении эта женщина была несправедлива к нему. Она думала, что, узнав от нее тайну, он тотчас отправился и воспользовался ею. Это неверно. Ее слова еще звучали у него в ушах, когда ему было сообщено, что эта тайна известна уже другим, и, если бы он не поспешил предупредить их, господин де Кошфоре был бы захвачен другими.
Мадемуазель так неожиданно прервала свое продолжительное молчание, что ее лошадь испугалась.
- О, пусть лучше бы было так! - воскликнула она.