- О да, да! - порывисто продолжала она. - Отчего же вы не сказали мне? Отчего вы не сознались мне даже в тот последний момент? Я... но довольно! Довольно! - жалобным голосом повторила она. - Я уже слышала все! Вы терзаете мое сердце, господин де Беро. Дай Бог, чтобы я имела когда-нибудь силы простить вас.
- Вы не дослушали до конца, - сказал я.
- Я больше не желаю слушать, - возразила она, тщетно стараясь придать своему голосу твердость. - Зачем? Что могу я сказать, кроме того, что уже мною сказано? Или вы думаете, что я могу вас теперь же простить, - теперь, когда мой брат едет навстречу своей смерти? О нет, нет! Оставьте меня! Умоляю вас, оставьте меня в покое! Я плохо чувствую себя.
Она склонила голову над шеей своей лошади и зарыдала с таким отчаянием, что слезы ручьем полились из-под ее маски и, точно капельки росы, покатились по лошадиной гриве. Я боялся, что она свалится с лошади, и невольно протянул к ней руку, но она с испугом отстранила ее.
- Нет, - пролепетала она, всхлипывая, - не трогайте меня. Между нами слишком мало общего.
- Но вы должны дослушать до конца, мадемуазель, - решительно заявил я, - хотя бы из любви к вашему брату. Есть способ, которым я могу восстановить свою честь, и уже несколько времени тому назад я решил сделать это, а сегодня, мне приятно сознаться в этом; я со стойким, хотя и не совсем легким сердцем приступаю к выполнению этого. Мадемуазель, - внушительно продолжал я, далекий от всякого торжества, тщеславия, надменности и лишь радуясь той радости, которую собирался доставить ей, - я благодарю Бога, что еще в моей власти поправить сделанное мною; что я еще могу вернуться к пославшему меня и сказать ему, что я изменил свое намерение и готов нести последствия своего проступка - подвергнуться казни.
Мы были в эту минуту в ста шагах от указательного столба. Мадемуазель прерывающимся голосом сказала, что не поняла меня.
- Что... что такое вы говорите? Я не поняла.
И она завозилась с лентами своей маски.
- Я говорю лишь, что возвращаю вашему брату слово, - мягко ответил я. - С этого момента он может идти куда ему угодно. Вот здесь, где мы стоим, сходятся четыре дороги. Направо лежит дорога в Монтобан, где у вас есть, конечно, друзья, которые скроют его на время. Налево лежит дорога в Бордо, где вы можете, если хотите, сесть на корабль. Одним словом, мадемуазель, заключил я слегка упавшим голосом, - здесь, будем надеяться, кончатся все ваши беды и треволнения.
Она повернула ко мне свое лицо - мы в это время остановились - и старалась сорвать ленточки своей маски; но ее дрожащие пальцы не повиновались ей, и через минуту она с возгласом отчаяния опустила руку.
- Но вы? Вы? - воскликнула она совершенно другим голосом. - Что же вы будете делать? Я вас не понимаю, сударь!
- Здесь есть третья дорога, - ответил я. - Она ведет в Париж. Это моя дорога, мадемуазель. Здесь мы расстанемся.
- Но почему? - дико вскричала она.
- Потому что с этой минуты я постараюсь сделаться честным человеком, ответил я тихо. - Потому что я не желаю быть великодушным за чужой счет. Я должен вернуться туда, откуда пришел.
- В тюрьму? - пробормотала она.
- Да, мадемуазель, в тюрьму.
И она снова сделала попытку снять маску.
- Мне нехорошо, - пролепетала она. - Я задыхаюсь!
И она так зашаталась, что я поспешил спрыгнуть на землю и подбежал как раз вовремя, чтобы подхватить мадемуазель на руки. Но она была не совсем в забытьи, потому что тотчас вскричала:
- Не трогайте меня! Не трогайте меня! Я умру от стыда!
Однако невзирая на эти слова, она ухватилась за меня, а слова ее сделали меня счастливым. Я отнес ее в сторону и положил на траву. Кошфоре пришпорил коня и, подъехав к нам, соскочил на землю. Его глаза сверкали.
- Что такое? - воскликнул он. - Что вы сказали ей?
- Она сама расскажет вам, - сухо ответил я, потому что под влиянием его гневного взора ко мне вернулось самообладание. - Между прочим, я сообщил ей, что вы свободны. С этой минуты, господин де Кошфоре, я возвращаю вам ваше слово. Прощайте!
Он что-то закричал, когда я садился на коня, но я не остановился и не удостоил его ответом. Вонзив шпоры в бока своей лошади, я промчался мимо придорожного столба по направлению к ровному голому плоскогорью, которое расстилалось передо мною, и оставил позади все, что было мне мило.
Проехав шагов около ста, я оглянулся назад и увидел, что Кошфоре стоит у распростертого тела сестры, с изумлением глядя мне вслед. Через минуту, оглянувшись, я увидел лишь тонкий деревянный столб и под ним какую-то темную, неясную массу.
Глава XIV НАКАНУНЕ ДНЯ СВЯТОГО МАРТИНА
Вечером 29-го ноября я въехал в Париж через Орлеанские ворота. Дул северо-восточный ветер, и большие черные тучи заволакивали заходящее солнце. Воздух был пропитан дымом, каналы издавали зловоние, от которого меня стошнило. От всей души я позавидовал человеку, который около месяца тому назад выехал через те же ворота из города, направляясь к югу, с приятной перспективой ехать изо дня в день среди зеленых лугов и тучных пастбищ. Его, на несколько недель, по крайней мере, ждали свобода, свежий воздух, надежда и неопределенность, между тем как я возвращался к печальному жребию и сквозь дымную завесу, нависшую над бесчисленными кровлями, казалось, созерцал свое будущее.
Пусть, однако, не заблуждаются на мой счет. Пожилой человек не может без содрогания, без тяжких сомнений и душевной боли расстаться с издавна укоренившимися светскими привычками, не может пойти наперекор правилам, которыми руководствовался так долго. От Луары до Парижа я раз двадцать спрашивал себя, в чем заключается честь и какой мне прок от того, что я, всеми забытый, буду гнить в могиле; спрашивал себя, не глупец ли я и не станет ли смеяться над моим безумием тот железной воли человек, к которому я теперь возвращался?
Тем не менее, чувство стыда не позволило мне отказаться от принятого решения, - чувство стыда и воспоминание о последней сцене с мадемуазель. Я не решался снова обмануть ее ожиданий; после своих высокопарных речей я не мог опуститься так низко. И, таким образом, хотя не без борьбы и колебаний, я въехал 29-го ноября в Орлеанские ворота и медленно плелся, понурив голову, по улицам столицы, мимо Люксембургского дворца.
Борьба, которую я вынес, истощила мои последние силы, и с первым журчанием уличных канав, с первым появлением босоногих уличных мальчишек, с первым гулом уличных голосов, - одним словом, с первым дыханием Парижа, у меня явилось новое искушение: пойти в последний раз к Затону, увидеть столы и удивленные лица и снова на час или два стать прежним Беро. Это не значило бы нарушить слово, потому что все равно раньше утра я не мог явиться к кардиналу. И, наконец, кому до этого дело? Этим ничто на свете не изменилось бы. Не стоит даже задумываться об этом. Но... но в глубине души у меня таилась боязнь, что самые трудные решения могут поколебаться в атмосфере игорного дома и что даже такой талисман, как воспоминание о последних словах и взоре женщины, может оказаться бессильным.
И все-таки, думаю, в конце концов я не устоял бы перед искушением, если бы не неожиданность, сразу меня отрезвившая. Когда я проезжал мимо ворот Люксембургского дворца, оттуда выехала карета в сопровождении двух верховых. Карета катилась очень быстро, и я поспешил дать ей дорогу. Случайно одна из кожаных занавесок окна распахнулась, и при угасавшем свете дня - карета промчалась не далее, как в двух шагах от меня, - я увидел лицо седока.
Я увидел только лицо, и то на одно лишь мгновение. Но мороз пробежал по моему телу. Это было лицо кардинала Ришелье, - но не такое, каким я привык его видеть: не холодное, спокойное, насмешливое, дышащее в каждой своей черточке умом и неукротимой волей. Нет, лицо, которое я увидел, было искажено злобой и нетерпением, на нем я прочитал тревогу и страх смерти. На бледном лице глаза горели, кончики усов вздрагивали, сквозь бородку виднелись стиснутые зубы. Мне казалось, что я слышу его возглас: "Скорее! Скорее!" - и вижу, как он кусает губы от нетерпения. Я отпрянул назад, словно обожженный.
Через секунду верховые обдали меня грязью, карета умчалась на сто шагов вперед, а я остался на улице, объятый страхом и недоумением, и уже не думал об игорном доме.
Этой встречи было достаточно, чтобы у меня появились самые тревожные мысли. Уж не узнал ли кардинал о том, что я отнял де Кошфоре из рук солдат и отпустил его на свободу? Но я тотчас оставил эту идею. В громадных сетях планов кардинала Кошфоре был лишь ничтожной рыбкой, а выражение лица, промелькнувшего предо мною, говорило о катастрофе, перевороте, происшествии, столь же возвышавшемся над уровнем обычных житейских бед, как ум этого человека возвышался над умами других людей.
Было уже почти совсем темно, когда я миновал мост и уныло потащился по Мыловаренной улице. Поставив лошадь в конюшню и забрав свои пожитки, я поднялся по лестнице в квартиру моего прежнего хозяина - каким жалким, убогим и вонючим показалось мне теперь это жилье! - и постучался в дверь. Она тотчас отворилась, и на пороге показался сам хозяин, который при виде меня вытаращил глаза и всплеснул руками.
- Святая Женевьева! - воскликнул он. - Ведь это господин де Беро!
- Да, это я, - ответил я, несколько тронутый его радостью. - Ты удивлен? Я уверен, что ты заложил мои вещи и отдал мою комнату внаймы, плут!
- Боже избавь, господин! Напротив, я ждал вас!
- Как? Сегодня?
- Сегодня или завтра, - ответил он, следуя за мною в комнату и запирая дверь. - Это первое, что я сказал, когда услышал сегодняшнюю новость. Теперь мы скоро увидим господина де Беро, сказал я. Не прогневайтесь на детей, господин, - продолжал он, ковыляя вокруг меня, пока я усаживался на треногий стул подле очага. - Ночь холодна, а в вашей комнате нет огня.
Пока он бегал в мою комнату, относя мои мешки и плащ, маленький Жиль, которого я крестил в церкви святого Сульпиция (помню, в тот же день я занял у его отца десять крон), робко подошел ко мне и стал играть моею шпагою.
- Так ты ждал меня, как только услышал эту новость, Фризон? - сказал я хозяину, сажая ребенка к себе на колени.
- Ждал, ваше превосходительство, - ответил он, заглядывая в черный горшок, перед тем как повесить его на крюк.
- Хороша. В таком случае интересно узнать, что это за новость? насмешливо сказал я.
- О кардинале, господин де Беро.
- А! Что же именно?
Он посмотрел на меня, не выпуская горшка из рук.
- Вы не слышали? - с изумлением воскликнул он.