-- Разве так шутят? Еще какие люди!
Закрылась платком и пошла к коридору. Даша подбежала к ней, обняла ее и увела наверх.
Брат долго смотрел ей вслед и воскликнул: "Вот тебе раз! Каков Фебруар?" -- и, равнодушно напевая что-то, стал ходить по зале.
-- Напрасно, Коля, ты так неосторожен, -- начала тетушка... Но в эту минуту вышел из угла Модест и обратился к брату:
-- А ведь вы, Николай Александрыч, не сделали бы этого с княжной Н. или с графиней В.?
-- Что-с? -- спросил брат, сбираясь, должно быть, с мыслями.
-- Вы слышали, что я сказал...
-- Что-с? княжна? Я полагаю, что здесь дело зависит не от княжны, а от понятий, от maniere d'etre... Поверьте, она все это простит и очень будет довольна мной...
-- А если б у нее был брат, который бы... -- закричал Модест громовым голосом и сделал движение рукою...
-- Ах, мать моя! -- воскликнула тетушка, -- как закричал!.. Что с тобой? Модест стоял бледный и зверски смотрел на брата. Брат был спокойнее; не вынимая рук из карманов, он отвечал:
-- Тот, кто бы это сделал, не был бы жив. И ушел в свою комнату. После я узнал, что брат накануне предлагал Катюше деньги и золотую брошку; она отказалась от них и потом, когда проходила без нас с Модестом и без тетушки через залу, брат при Ковалевой и девицах сперва заставил ее по-цаловать у себя руку, а потом подставил ей ногу так, что она растянулась как нельзя грубее и ушибла себе колено.
IV Февронья так оскорбилась, что на другой день ушла рано утром домой. За чаем все стали делать выговоры брату.
-- Во время шутки надо удерживать себя в границах, -- заметила Ольга Ивановна.
-- Она очень долго плакала, -- прибавила Даша. Клаша сказала, что не могла уговорить ее остаться;
Модест молчал, а я советовал брату сходить в Лобанове извиниться. Николай засмеялся и отвечал:
-- Теперь жарко, а ужо пойдем все вместе. Часов около восьми вечера привели Ховриньку из Лобанова; Николай шел с ней под руку впереди всех.
-- Вот она сердитая Ховря! -- воскликнул брат, вводя ее в гостиную к тетушке.
-- Что это ты, мой дружок Ховря, вздумала капризничать? -- спросила тетушка, когда та подошла к ее руке. Ведь ты знаешь, здесь все тебя любят.
-- Да они-то не всех одинаково любят, -- заметил Теряев. -- Они обуреваемы страстью к одному...
Все захохотали... Ховря тоже засмеялась и покраснела... Брат пристал к ней:
-- Как? Как, Ховря? Вы влюблены?..
-- Ей-Богу, ей-Богу -- нет... ей-Богу нет! Это...
-- Значит я лгу? -- перебил Теряев, -- а наволочка?
-- Что, что? что такое наволочка? какая наволочка?
-- Не говорите! Ей-Богу! Ах! Василий Петрович... как это можно... Это неправда...
-- Позвольте, позвольте, -- продолжал Теряев, -- Февронья Максимовна сшила себе, Николай Александрыч, подушку из шолковой подкладки вашего старого халата, покрыла ее белой, самой белой наволочкой и ни за что на другой подушке заснуть не может.
Все опять хохочут.
-- Ах, Ховря! Ах, Ховря!!
-- Неправда, ей-Богу, неправда... В это время Клаша с Ковалевой вошла в залу; я за ними; скоро и Даша с Модестом пришли туда же...
-- Как я не люблю, когда так пристают! -- сказала Клаша Ковалевой.
-- Вот сострадательная душа! -- воскликнула Ковалева, -- Ховря очень рада; она готова все перенести, чтобы только бывать здесь. Ты, Клаша, уж слишком чувствительна. А еще соперница!
Клаша вспыхнула.
-- Не знаю, кто больше соперница, вы или я!
-- Это почему же? Ковалева переменилась в лице.
-- Полноте, полноте! -- продолжала Клаша, -- все понятно, все видно... очень видно (я дернул ее за рукав).
Но у нее уже сделались те злые глаза, которых я не любил; она начала потирать и пожимать одну руку другой (у нее это верный признак сильного волнения) и продолжала:
-- Поверьте, я знаю и понимаю больше, чем вы думаете. Ковалева устремила на нее неподвижный, наглый взор, скаредно вытянула вперед свое поблекшее и правильнее лицо и, помогая себе движениями рук, отвечала быстрым полушепотом:
-- Что вы? что вы хотите этим сказать? Вы думаете испугать меня? Нет, вы меня не испугаете! Знаю, знаю я. Вы хотите уверить всех, что я влюблена в Николая Александрыча, что он за мной ухаживает. Так что же в этом? Здесь тайны нет никакой. Я вольна делать, что хочу. Один муж может судить меня...
-- Что вы раскричались! -- возразила Клаша улыбаясь, -- Вы сами все сказали теперь.
-- Полноте, mesdames, -- заметила Даша. -- Что за ссоры! Fi, comme c'est vulgaire!
-- Я уж не знаю, что там vulgaire, -- грубо продолжала Ковалева, -- а я не хочу, чтоб она говорила вздор. Ну, можно ли так глупо смешивать позволительное кокетство Бог знает с чем!
Она махнула рукой и ушла. Модест все время ходил по зале и был, казалось, очень рад; он то жался к стене как человек, который боится, то подмигивал мне, то притравливал шопотом, то молча закидывался назад, схватившись за бока, как помирающий со смеха. Даша, напротив того, была очень недовольна.
-- Все от зависти ты это, Клаша... -- сказала она.
-- Ах! пожалуйста, вы не мешайтесь! -- возразила Клаша, -- вы все за одно! Теряев и Николай Александрыч помогают друг другу.
-- Интригантка! дрянь этакая! С этим словом Даша ушла за Ковалевой... Меня занимала тогда эта распря; без всякой горечи смотрел я на них; но на другой день дело приняло серьезный оборот. V
Сплетня дошла до тетушки. Мы с Модестом упросили Клашу еще раз побожиться, что она не выдаст Катюшу, и она сдержала свое слово при всех объяснениях, так что ясно ничего не было высказано о ночной прогулке брата... Но объяснения следовали за объяснением... Сперва объяснялись en tete-a-tete брат в саду с Ковалевой; брат вернулся угрюмый, крутил усы и, встретив меня, спросил: "Где эта толстая сплетница?"
-- Кто?
-- Клавдия Семеновна.
-- Клаша у себя наверху, -- ответил я кротко, -- не ходи к ней, Николай, пожалуйста... не брани ее. Она, право, тебя любит. Я хотел взять его руку, но он отдернул ее и сказал: