Ни "Колокола", ни "Искры", ни "Освобождения" не будет.
А будут "Последние новости", Quotidien russe, без запальчивости и раздражения.
Первый номер вышел 27-го апреля 1920-го года. Просуществовала газета двадцать лет с лишним, первого издателя разорила, первого редактора не прославила, а в истории русской эмиграции сыграла роль огромную и выдающуюся.
В первом номере, - теперь это библиографическая редкость, - была сдержанная, но как всегда содержательная статья Нольде о "Заграничной России"; профессорский этюд С. О. Загорского, который назывался "Погоня за Россией", заглавие запомнилось, содержание в памяти не удержалось; длинный судебный отчёт о процессе Кайо; стихи Д. Аминадо, посвящённые Парижу; и тот самый ударный рассказ Тэффи "Кэ-Фэр", про который не раз было сказано и пересказано:
"Се повести временных лет, откуда есть пошла русская земля... и откуда русская земля стала есть".
А ровно через год, после долгих переговоров, колебаний и убеждений, незадачливые любители издательского искусства с огорчённым достоинством удалились под сень струй, и на площадь Палэ-Бурбон приехал П. Н. Милюков со всем своим генеральным штабом.
Осведомительный нейтралитет был немедленно сдан в архив, газета получила определённый облик, а то совсем пустячные обстоятельство, что сразу установленное республиканско-демократическое направление настроениям и вкусам большинства зарубежной массы далеко не соответствовало, нисколько нового редактора не смутило.
Генеральная линия была начертана раз навсегда, и до последнего номера, вышедшего 11 июня 1940-го года, никаких уклонений и ответвлений ни вправо, ни влево, допущено не будет.
Победителей не судят.
Но ненавидят.
Число поклонников росло постепенно, число врагов увеличивалось с каждым днём, а количество читателей достигало поистине легендарных - для эмиграции цифр.
Ненавидели, но запоем, и от строки до строки, читали.
Объяснения этому дадут будущие профессора в будущих своих этюдах.
***
Лето, как настоящие шуаны, провели в Вандее, в Олонецких песках.
Так окрестил Sables dOlogne, чудесную приморскую деревушку на берегу Атлантического океана всё тот же Алексей Николаевич.
С Толстым были дети, старший Фефа, сын Натальи Васильевны от первого барака ее с петербургским криминалистом Волкенштейном, и младший Никита, белокурый, белокожий, четырёхлетний крохотун с великолепными тёмными глазами, которого называли Шарманкин.
На что он неизменно и обиженно-дерзко отвечал:
- Я не Шарманкин, я граф Толстой!
Это ему, Никите, трогательно писала из Москвы бабушка Крандиевская, автор когда-то популярной в России повести "То было раннею весной":
"Здравствуй, сокол мой прекрасный! Здравствуй, принц далёких стран!"
На открытке, отправленной в Хлебный переулок, в Москву, крупным чётким почерком самого Толстого был дан следующий ответ:
"Дорогая бабуля, срочно сообщаю вам, что мои дети такие же безграмотные болваны, как и их многочисленные отцы.
По этой причине нещадно бью их тяжёлыми предметами, а еще кланяюсь деду Василию Афанасьевичу, прабабушке их Поварской, и всем трём переулкам Хлебному, Скатертному и Столовому".
Всё это было придумано для увеселения публики, - Алёша обожает валять дурака! - снисходительно объясняла Наталия Васильевна.
И на самом деле Никиту Толстой просто обожал, но внешне никак этого не проявлял и не высказывал.
А всяких нежностей и прозвищ, ласкательных и уменьшительных, и совсем теперь не мог.
И чтоб лишний раз подразнить жену, не упускал случая, чтоб с напускной торжественностью не сказать:
- А вот к Фефе я отношусь с большим уважением. И хотя он, чорт, шепелявит, как Волкенштейн, - кстати сказать, Волкенштейн славился своей отличной петербургской дикцией, - но я твёрдо знаю, что из него выйдет гениальный архитектор и что он мне поставит гробницу Фараона, с высоты которой я буду плевать на всех!..
***
Жили мы хорошо и уютно.
Взасос читали романы Лидии Крестовской, которая поселилась тут же рядом,
А как только она уходила на прогулку со своей детской колонией, в коей состояла мониторшей, так мы немедленно роман захлопывали, и занимались каждый своим делом.
Вздыхали, писали письма в Россию, катались на лодке, и часто ездили верхом на унылых прокатных клячах под предводительством стройного красавца, Henri Dumay, который редактировал какой-то бесцветный радикальный еженедельник "Progres Civique" и со скучной настойчивостью подготовлял падение Мильерана и приход к власти Эдуарда Эррио.
Толстой то и дело менял ментоловые компрессы, и продолжал писать "Хождение по мукам".
По поводу компрессов у него была тоже своя теория.
- Шиллер писал "Орлеанскую деву", держа ноги в ледяной воде и попивая крепкий чёрный кофе. Все это чепуха и обман публики. Я верю только в ментол, или по-нашему - мяту, потому что мята холодит мозги... у кого они есть. И освежает.
Есть еще другой способ, но утомительный:
Грызть карандаши Фабера до самого грифеля.
Огрызки выплевывать, а грифель глотать.
Потому что грифель действует на молекулы и на серое вещество.
А без серого вещества - ни романсов, ни авансов!.. Поняли?!
И вдруг без всякой связи с предыдущим зычным голосом затягивал:
Кто раз любил, тот понимает,
И не осудит ни-ког-да-а-а...
После чего - компресс на голову, и уходил писать.
По временам всё это казалось сном, выдумкой, неправдоподобной летней сказкой у самого синего моря, прелестной комедией, тургеневским "Месяцем в деревне".
Толстой обожал сниматься, и обязательный редактор "Progres Civique", проглядевший все глаза на Comtesse moscovite, считал своим долгом без конца щелкать аппаратом, лишь бы сделать приятное знаменитому писателю.
Тем более, что писатель объяснялся главным образом знаками, и умоляюще вопил: