У меня И-на здесь, она добра ко мне, как сестра.
Каждый раз, когда стреляют под окном, я вздрагиваю. Часовые с особенным наслаждением стреляют под самыми окнами женского отделения, чтобы пугать.
От холода все бегут скоро-скоро на прогулке и всегда вокруг этого проклятого бугра. Многие легко одеты, в особенности те, что сидят давно; все износилось. Некоторые еле прикрыты. На головах шапочки, платки, многие без ничего. Мокрые волосы бьют по лицу. Во время прогулки вытряхиваем одеяла, подушки и вешаем на деревьях. Несколько чахлых деревьев и кустов гнутся от тяжести. На высоких каблучках в нежно-шелковых платочках стоят молодые надзирательницы. Через {41} минуть 15-20 слышны повелительные голоса:
"С прогулки". Все бегут обратно.
Между мужской и женской тюрьмой, несмотря на стены - близкая связь. Мужчины толпятся у окон и кричат вслед нежные слова. Женщины отвечают, смеются, многие танцуют. Изредка падают записки.
5-го вечером.
Хоть бы знали о нас в городе! Помогли бы. Мы погибаем. Голод все усиливается. Внутри беспощадная боль. Боюсь за Кику,-ответа нет. Сегодня в двери просунулась голова лавочника, торгует съестным и папиросами. Купили маленький кусочек сала и бумаги; отдали все, что имели. Хотели сахару, хоть полчашки, не хватило денег. Просила лавочника взять взамен серебряную ложку и клетчатый платочек. Отказал и в кредит не дал.
Сегодня, наконец, вынесли больную от нас. Три дня лежала в сыпном тифу. Лежала на полу с повязкой на лбу и молчала. Начальство не хотело звать врача. Камера заволновалась, закричала. Пришел фельдшер и велел ее убрать.
Насекомые ползут повсюду. Весь день проходит в искании. Некоторые делают это с особенным удовольствием. Уныло поют кругом: "Один за решеткой в тюрьме я сижу, а сердце так жаждет свободы".
{42}
6-го декабря утром.
Наконец, солнце прорвало свинец над головой и замяло, радостное, блестящее. И в нашу камеру проникла радость.
Погнали всех гулять очень рано, еще 8-ми не было. А в 10 обед. Значит до утра завтра без еды.
В тот же день вечером.
Сегодня пятница. Еврейки зажгли все свечи и лампадки и молились. Красивый обычай. Молчали, горько плакали и все время молились стоя.
Люблю лицо Шифры, зовут ее еще ее партийным именем - Соней Мармеладовой. Молодая девушка-еврейка, с тонкой прозрачной кожей. Кровь поминутно заливает щеки. Партийная коммунистка. С пятнадцати лет вся ушла в работу. Бросила семью и с головой ушла в подполье. Характер - героини. Не знает отдыха и пощады для себя.
Девятнадцати лет еще нет, и чего, чего только не знает эта молодая кипучая натура.
Спасла по доброте своего же врага-петлюровца и вот теперь в тюрьме. Молодое израненное тело. Изнасилована солдатами в одну темную ночь... А из глаз льется светлая радость, вера в свое правое дело. Сегодня пришли, объявили ей свободу. Заплакала радостными слезами: "не под амнистию, значит", слышны были ее радостные слова. Вот где {43} загорелась чисто идея коммунизма. По лицу она должна была родиться в первые века христианства лицо мученицы.
В нескольких шагах от Сони Мармеладовой небольшая группа женщин. Их три - все еврейки. Шумные крикливые, имеющие деньги за спиной. Держать они себя обособленно. Ссорам нет конца. За деньги все можно - это основа их жизни. Сидят все три за укрывательство золота, серебра, драгоценных вещей, вина.
Выпущены будут легко, без наказания, подтвердится лишь уверенность в силе идола, которому они поклоняются.
Их вся камера не любит.
Ночью мы не спали. Кто-то проснулся и началась перебранка, крики, ругательства. Наш угол вмешался и еле успокоил их.
7-го декабря.
Вечером танцы. Танцевала сторона уголовных. Танцами руководила Лиза. Наружность девочки-гимназистки, волосы короче плеча, лицо пухлое, гладкое, с мягкими чертами, как у девочки в 14 лет. Ей уже 20 лет, и она замужем. Когда говорят о муже, которого не любила, или рассердится на что-нибудь, лицо сразу стареет - видна другая Лиза, не девочка, а женщина, способная на все. Сирота она и с двух лет у чужих жила. Недавно предала {44} она 28 человек на расстрел, все больше товарищей по ремеслу. Смутно чувствует она будущую опасность. Не могла не заметить на всенощной в церкви, как на нее смотрели. Кто-то даже поднял руку к шее. Лиза все поняла, слегка побледнела и сузились и так узкие серые глаза.
Одета она лучше других, опрятнее, чище. Вся выхоленная, изнеженная, кожа как атлас. Ела она прежде всегда сласти. Всего было много: и платьев, и альбомов на столах, и граммофонов, и ботинок. Все это дорого стоило, но доставалось легко. Муж доставал. Лиза знала, какой ценой, но молчала. На ночь уйдет муж, скроется, а на утро все есть.
Мужа расстреляли, но Лизе все равно. Не прошло и месяца после расстрела, как - раз ночью восемь страшных мужчин подняли Лизу с мягкой постели, на которой так сладко спалось. Посмеялись, съели сласти, что на столе лежали, - потом повели в тюрьму...
Никто так не танцует, как она. Не было сегодня смеющейся, пухлой маленькой Лизы - перед нами танцевала женщина, полная ритма, темперамента. Движения мягкие и тягучие - минутами полные страсти. Лицо серьезное до боли - гениальное дитя. Она вся меняется.
У нее это на забава, не игра, не отдых. Все глаза устремляются на нее. Она знает цену себе, цену огромного дарования. От маленькой {45} пухлой ручки и коротких волос, до кончика ножки - все ценно в ней.
Вся камера затихла и с дрожью провожала ее глазами. Все, что не танец, забыто.
8-го утром.
А с утра крики, ругань, драки. И это после вчерашнего порыва. Вчера замирающие от восторга готовы сегодня перегрызть друг другу горло из-за кружки кипятка. Наш угол просит успокоиться, но мы получаем ответ: "Оставьте ваши нежности".
Вспоминаю вчерашние танцы. Не только в танцах, пении, играх, но и в жизни - чувствуется у этих убийц необычайный трепет, движение жизни. Другая среда, другие условия - и как было бы все иначе.
Не люблю я Розы Вакс. Вечно где-то подслушивает. Думает из разговора все понять. Обнимает И-ну, Валю, Марию Павловну - меня не смеет трогать. Ее все ненавидят, но все же кормят, дают лакомые куски. Понравится что-нибудь, - Роза просто берет. Сегодня она вытянула гребень из густых вьющихся волос Двойры Шварцман. Так таки вытянула и надела на себя.
Шумна и говорлива эта Двойра. Родом из какого-то местечка под городом. Нет ни одного человека в тюрьме, который не знал бы истории Двойры Шварцман. Каждый знает {46} и улыбается. Смеются заключенные, часовые и даже, говорят, следователи. Есть что-то очень смешное в шумном ее рассказе. Путанная, длинная история с арестом, милиционерами, курами и яйцами; непременно добавит, что у нее муж Сруль - "красив, как зеркало", - "брат Лейба и три ребенка дома". Все время плачет и, рассказав все, начинает сначала. Хотя смеются все без исключения, все же за эти проданный яйца - у Двойры пять месяцев тюрьмы позади и два года лагеря впереди.
Напрасно Двойра убивалась и рыдала целый день, как дитя, - гребень остался в волосах Розы. Роза берет все у других; своих вещей она не имеет: они ей не нужны. Единственная ее собственность - коробка пудры и румяна.
Убираем камеру все по очереди. Одна толстая Шапиро не убирает, говорит - утомляется. А у самой щеки залиты румянцем. Все делает бледная, на тень похожая Фанни. Лицо молодое, большой грусти; прямые, низкие брови.
Жизнь сыграла злую шутку с Фанни. Из любви или ревности кто-то донес на нее. Она подделала для жениха какие-то бумаги. Ее схватили, больную; в тифе перевезли в тюрьму. Бледная Фанни уже много месяцев здесь. От одежды остались одни куски, все висит вокруг нее. С ней жестоко расправились. Больную заперли в подвал и продержали с полмесяца. За это время крысы изгрызли ей башмаки на ногах. Они лежат теперь - {47} вычурные, будто в кружевах, рядом с ней. Как призрак, вошла она в тюрьму и, как призрак, ушла. Ее позвали, - ее никто не видал больше...
Хотя бы письмо от Кики! Валя то и дело получает ответы, - я же ни одного. Опять писала, опять молчание.
9-го декабря.
Сегодня заболела еще одна у нас. Опять сыпной тиф. Больна она несколько дней, но вынесли только сегодня утром. Заболела также старуха Феня, с бельмом на глазу. Покорная женщина. Лежала, не жаловалась, не звала.
Камера требовала врача. Надзирательница отказала. Тогда поднялся такой крик, что начальство испугалось.
Через час прислали фельдшера. Он признал сыпной тиф; старуху взяли от нас. Она послушно пошла, даже не стонала. Пролежала она среди нас четыре дня на холодном полу. Над больной головой текли ручьи со стен.
Днем привели одну подозрительную: хрипит, - говорят, сифилитичка. Как это все здесь узнается, - уже все знали о болезни.
В голове, как листки календаря, мелькают мысли о днях: воскресенье, среда, пятница - три красных радостных дня, дни свиданий, передачи записок, посылок. Но пятница и для расстрелов. Между 4 и 6 часами - всегда {48} напряжение в тюрьме. Сегодня прошло благополучно, никого не позвали - ждут следующей пятницы...
10-ое декабря.
От Кики ни слова. Очень беспокоюсь..
Сегодня нашла разрозненный том Тургенева, обрадовалась, читаю. Сразу легче. Поражает неподвижная жизнь Тургеневских времен. Как темп изменился, и как мы далеки от него.
Голод мучает. И-на желта, как лимон. Это за неделю. Что же будет дальше?
10-го днем.