- Теперь нет, - сказал он. Потом спросил: - Что ж ты не идешь работать?
- Я еще отдохну немного, - ответил я.
Я вздремнул. Когда через час-другой проснулся, Андре лежал неподвижно, не дышал и не отвечал на мои вопросы. Один глаз был зажмурен, другой открыт, роговица успела высохнуть.
Я долго глядел на него: старик, дряхлый старик с худым старческим лицом и седой бородой.
Я уже много недель не видел собственного лица в зеркале.
Температура упала до минус двенадцати.
Я прошелся вокруг лагеря - приятно размяться. Лодка на моих санях оставалась неразгруженной.
Я обдумывал свое положение снова и снова. Провианта для зимовки хватит с избытком. Но проблема заключалась не в провианте, не в еде, а в одиночестве.
Я надел на шею черный бант и улыбнулся.
Одиночество? Нет, больше того: утраченное товарищество.
Примус работал безотказно. Я сварил кофе, две большие кружки крепкого кофе. Больше не надо экономить.
Погасив примус, я открыл нараспашку вход в палатку. Разулся и залез в спальный мешок. Он был тонкий, изношенный, мех внутри почти весь стерся.
Шесть облаток опия и восемь облаток морфия. Я проглотил их одну за другой и запил несколькими глотками горячего кофе. Затем высыпал себе в рот содержимое двух пробирок из нашей аптечки: в одной был опий, в другой морфий. Они надежно хранились в деревянных трубках. Я выпил еще несколько глотков воды - нет, не воды, а горячего крепкого кофе.
Смеркалось, наступил вечер. Двенадцать градусов мороза.
Холодный пол и ветерок снаружи освежали. Тело, руки, ноги налились сонной тяжестью.
Я лег на бок возле Андре. У него была седая борода: старик.
Я был еще молод.