Знали бы Вы, дорогой В. Ф., как мне отчаянно трудно и тяжко" (В. Ходасевич "Горький", "Современные записки" (Париж), кн. 63, 1937.).
В 1925 г. Горький писал о Короленко: "Он, ведь, для меня был и остается самым законченным человеком из сотен мною встреченных, и он для меня идеальный образ русского писателя". А, ведь, известно, как резко отрицательно В. Г. Короленко относился к советской власти.
В 1927 г. Горький писал С. Н. Сергееву-Ценскому:
"Жалуетесь, что проповедники хватают за горло художников? Дорогой Сергей Николаевич, это ведь всегда было. Мир этот - не для художников, им всегда было тесно и неловко в нем - тем почтеннее и героичней их роль... Мечтателей, чудаков, беспризорных одиночек особенно люблю". - Человек, настроенный коммунистически - так писать не мог.
В 1929 году Горький, после двухлетней переписки и настоятельных приглашений со стороны Сталина, вернулся в Россию.
Привез его в Россию П. Крючков, агент ГПУ, расстрелянный потом. Приезд Горького был событием.
Вот что в 1954 году рассказал на страницах "Социалистического вестника" о встрече Горького в Москве и об отношении его к кремлевской власти П. Мороз, бывший начальник и военный комиссар броневых сил на Юго-западном фронте в 1920 году, и в 1930 году руководитель "Севгресстроя" под Севастополем (в 1929 году Мороз сопровождал Горького при его объезде строительств, производившихся на Северном Кавказе, и совхозов, а потом встречался с Горьким в Крыму и много с ним беседовал) :
"Когда вечернее радио Москвы сообщило о предстоящем приезде Горького, призывая население столицы к достойной встрече великого писателя, призыв был поддержан населением с таким энтузиазмом, с каким оно не поддерживало ни одного мероприятия "партии и правительства". "У очень многих граждан страны, пишет Мороз, - помимо сердечного, любовного отношения к Горькому, теплилась надежда найти в нем, наконец, спасителя. Каждый думал: Горький - буревестник свободы, боровшийся столько лет с такой силой, с такой страстью против насилия и несправедливости - молчать не будет. Многие хотели даже думать, что приезд Горького - не просто визит туриста, а связан с какой-то политической миссией".
В июле 1929-го года, во время посещения Горьким Северного Кавказа, он высказал сопровождавшему его Морозу свое мнение об этой московской встрече в следующих словах: "Такие грандиозные встречи могут быть только при двух положениях: либо, когда народ живет в материальном, политическом и духовном довольстве, либо когда народ находится в абсолютной материальной, политической и духовной нищете и рабстве".
О какой именно жизни в Советском Союзе шла речь, Горькому стало ясно из первой же сотни писем, доставленных ему почтой в течение первого дня его пребывания в Москве.
Писали ему все. Писали и люди с именами, и начинающие писатели, обыватели, коммунисты и комсомольцы, директора московских заводов, инженеры и рабочие. Писали служащие всех рангов, от народных комиссаров до машинисток, артисты и артистки, отцы и матери, жены и дети, - умоляя в своих письмах о спасении арестованных детей, мужей, отцов и матерей. И на Северный Кавказ и в Ростов на Дону Горький приехал с полным пониманием "счастливой и веселой жизни" советских людей.
"В середине июля на устроенном в честь писателя ужине, - пишет Мороз, - на котором присутствовал и "хозяин" края - секретарь краевого комитета коммунистической партии - А. А. Андреев (позже член Политбюро), произошло мое первое знакомство с Горьким. После ужина, закончившегося довольно рано, Горький спросил меня, есть ли у меня свободное время, и пригласил поехать к нему, как он сказал: "для уточнения программы и плана экскурсии". Начали говорить о плане нашей поездки, как вдруг Горький меня спросил: "Вы бывший анархист?" - "Нет, - отвечал я, - откуда вы это берете?" - "Мне почему-то так показалось, - сказал Горький, - исходя из ваших дружеских отношений с Евдокимовым". В процессе нашей дальнейшей беседы Горький опять совершенно неожиданно задал мне второй вопрос: "А молчать вы умеете, когда надо?" Улыбаясь, я ответил: "Научили... молчу вот уже седьмой год". Горький заметил: "Это замечательно. Если не секрет, где вас научили молчать?" - "Пожалуйста, никакого секрета в этом нет. Первые уроки преподали на Лубянке, но они не дали желаемых результатов. Тогда был дан более длительный курс наук, - в читинской каторжной под начальством Губельмана, брата Ярославского".
- "И что же?", - спросил Горький.
- "Как видите, - ответил я, - слава Богу, молчу-молчу даже тогда, когда не надо молчать".
- "Мне хотелось бы задать вам еще один вопрос", - сказал Горький. "Скажите, пожалуйста, - только, если можете, откровенно, - как вы думаете, много в Союзе молчальников?"
Прежде, чем ответить на этот вопрос, я спросил Горького: "А вы соблюдаете неписанное правило этики, по которому откровенность одной стороны налагает определенные обязательства на другую сторону?"
Горький посмотрел на меня и спросил: "Обязательство хранить тайну откровенности?" - "Да".
- "Ну, кончено, - сказал Горький, - я иначе и не мыслю нашей беседы".
- "В таком случае, пожалуйста. Я думаю, и почти уверен, что с 1927 г. число молчальников в Советском Союзе на сегодня доходит до 80 процентов населения. Но завтра... безмолвствовать будут все, кроме пропагандистов аллилуйщиков".
Горький с грустью посмотрел мне в глаза, помолчал, как бы раздумывая, и сказал: "Да, пожалуй, вы правы. Но почему же это так?"
На следующий день утром они отправились в совхоз "Гигант", на строительство Сальского элеватора и электрической станции. Горький во время посещения этих предприятий был сдержан, не вступал в беседы ни с администрацией, ни со служащими, ни с рабочими. Но при посещении колхозов Горький был весьма любознателен и внимателен. Знакомясь с колхозами, расположенными по направлению Ростов на Дону - станица Старо-Щербинская, Горький осматривал, вернее, знакомился с колхозами во всех деталях. При этом он особенно интересовался единоличными хозяйствами, не вошедшими в колхоз. Он знакомился с каждым двором и его хозяином. Вел длительные беседы, но о чем он говорил, никто не мог ничего сказать. Такие же методы применил Горький и при осмотре колхозов в районе станицы Екатерининская - Ростов на Дону.
Последним объектом посещения был "Россельмаш", к которому, несмотря на его грандиозность, Горький проявил полное равнодушие.
В гостинице Горький начал беседу следующими словами: "Если вы думаете, что я что-нибудь понял из того, что делается в станицах, то вы глубоко ошибаетесь. И как я ни стараюсь, как ни напрягаю свой мозг, чтобы понять все эти дела, творящиеся и с крестьянами, и с рабочими, и с городским людом, я ничего понять не могу. Я прежде всего не вижу целесообразности. По-видимому, стар я стал. Но людей, сопротивляющихся этому, я понимаю. Единственное, что мне представляется отчетливо, это то, что все это, вместе взятое, возвращает нас к пятидесятым годам прошлого столетия, но в более свирепой форме. Да, формы проведения в жизнь мероприятий такого социализма будут безусловно очень свирепыми".
"В свое время, - продолжал Горький, - главная задача передовой литературы прошлого заключалась в том, чтобы показать подневольный характер труда и раскрыть противоречия между огромной созидательной силой труда и угнетенным положением трудящегося человека.
Тогда были люди, которые, несмотря на ограниченные возможности, создали прочную традицию уважения к труду и свободе трудящегося человека, посвятив немало красивых страниц воспеванию труда. Конечно, такие люди есть и будут, но будут ли у них в будущем хотя бы те ограниченные возможности прошлого, я очень и очень сомневаюсь. Будут ли у литератора будущего хотя бы ограниченные возможности, изображая труд в нашем "социализме", поставить в центр своего внимания человека - радующегося труженика? Думаю - нет. В тумане всех событий представляются только или почти только страдания".
На следующий день Горький должен был уехать из Ростова. Вечером был устроен, по распоряжению А. А. Андреева, прощальный ужин, на котором Горький вел оживленную беседу, но, главным образом, он делился своими воспоминаниями о прошлом, не сказав ни слова о своих впечатлениях от виденного на Северном Кавказе.
Андреев, по-видимому, недовольный этим направлением беседы, задал Горькому прямой вопрос о его впечатлениях от посещения организованных коллективных хозяйств.
Горький, отвечая, сказал: "Все дело коллективизации, по моему глубокому убеждению, должно быть построено исключительно на добровольных началах, никакого принуждения не должно быть. При соблюдении этого условия, коллективизация может дать весьма положительные результаты".
Прощаясь, Горький с грустью сказал: "Не унывайте, поживем - увидим. Я думаю, все образуется. При случае не забывайте меня. Я всегда буду рад потолковать с вами о нашей так не удавшейся жизни".
"Последующие мои встречи с Горьким, - писал Мороз, - относятся к 1934 и 1935 годам, когда Горький большую часть времени проводил в Крыму на даче ЦИКа СССР, в двадцати километрах от Севастополя. Первая встреча с Горьким после пятилетнего перерыва произвела на меня гнетущее впечатление. Поразил меня внешний вид Горького. Когда-то высокий и худой, он превратился в совершенно сгорбленного, усталого человека, как ни старался он держать себя бодро. Горький внимательно слушал меня и, видя мое волнение и слезы, проступившие на моих глазах, успокаивающе сказал: "Вы очень болезненно и близко все принимаете к сердцу. Относитесь ко всему с некоторым холодком и поберегите ваши нервы и здоровье.
Они вам еще пригодятся в жизни. Я вас, да и не только вас, а всех, тяжело переживающих события, понимаю. Трудно и очень даже бывает тяжело на душе, но вы в таких случаях должны прежде всего помнить, что остановить колесо, делающее историю России, внутренними силами невозможно. Слишком уж далеко зашли. Слишком велики силы, подпирающие и охраняющие реакцию штыком. В этом я уже убедился и особенно после посещения Соловецких островов".
Это упоминание Горьким о его посещении концлагеря на Соловецких островах и высказанное им ясное понимание действительного положения в стране, дало Морозу решимость задать ему два вопроса: "Я, Алексей Максимович, - сказал Мороз, часто задавал себе вопрос и сейчас задаю его вам, зачем вы приехали в Союз, после посещения 29-го года?" И второй вопрос: "Как вы могли допустить появление в таком виде в печати вашей статьи о Соловецких островах?"
"Видите ли, - начал Горький, - вы не первый задаете мне эти вопросы. Но я был поставлен в такие условия, при которых я не мог не приехать. К этому необходимо добавить, что статьи Сталина "Головокружение от успехов" и "Ответ товарищам колхозникам", опубликованные в печати, явились результатом моих настояний о добровольности коллективизации. Это мне дало повод более оптимистически рассматривать значение моего приезда в Союз, хотя, повторяю, что не приехать я все равно не мог. Что же касается статьи с моими впечатлениями о Соловецких островах, опубликованной в печати, то там карандаш редактора не коснулся только моей подписи - все остальное совершенно противоположно тому, что я написал, и неузнаваемо".
Все последующие беседы с Горьким носили тот же характер огорчений. И ни разу Горький, кроме как по вопросу о народном просвещении, не сказал ни одного слова, одобряющего внутреннюю или внешнюю политику советской власти.
Даже в вопросах индустриализации, отзываясь с восхищением о растущих гигантах индустрии, Горький говорил: "Но сделать все это можно было бы со значительно меньшим напряжением сил".
Летом 1935 года Горький, ссылаясь на состояние своего здоровья, просил отпустить его в Италию. Сталин ответил отказом, но утешал его тем, что климат в Крыму не хуже, чем в Италии.
Известный французский литератор, русский по происхождению, Виктор Сэрж, который пробыл в России до 1936 года, в своем дневнике, напечатанном в 1949 году в парижском журнале "Ле Тан Модерн", рассказывал о своих последних встречах с Горьким:
"Я однажды встретил его на улице, - пишет Сэрж, - и был потрясен его видом. Он был неузнаваем - это был скелет. Он писал официальные статьи, в самом деле отвратительные, оправдывая процессы большевиков. Но в интимной обстановке ворчал. С горечью и презрением говорил о настоящем, вступал или почти вступал в конфликты со Сталиным". Сэрж также рассказывал, что по ночам Горький плакал.
В последние годы жизни Горький стал для советского правительства опасной обузой. Ему запрещено было выезжать из Москвы, Горок и Крыма, когда он ездил на юг. Об этом рассказывает Илья Шкапа в своей книге - "Семь лет с Горьким. Воспоминания" (Советский писатель. Москва 1964 стр. 311-312). "Устал я очень" говорил он несколько раз, - "хотел бы побывать в деревне и даже пожить как в былые времена"... Не удается... Словно забором окружили - не перешагнуть!..."
Вдруг я услышал:
"Окружен... Обложили... ни взад, ни вперед!... Непривычно сие!"
Мне показалось, пишет Шкапа, что я ослышался, необычен был голос Горького и смысл его слов. Глаза тоже были другие, не те, которые я хорошо помнил. Сейчас в них проступали надлом и горечь. В ушах звучало! "Непривычно сие"...
В юбилейной заметке "Литературная газета" от 29-го марта 1958 года назвала Горького "основоположником советской литературы". А еще гораздо раньше Горький был объявлен "основоположником пролетарской литературы и отцом социалистического реализма". И то и другое неверно. За все свое пребывание в Советском Союзе Горький не написал ни одной повести, даже ни одного рассказа, в котором он описывал бы окружавшую его советскую действительность. В 1930 году он писал В. Вересаеву:
"Романа из современной жизни я не пишу, а затеял роман от 80-х годов до 1918 г. Кажется, это будет нечто подобное хронике, а не роман. Очень хочется мне научиться писать хорошо. Огорчаюсь. Написал большую повесть, взяв три поколения семьи фабриканта. Не знаю, что вышло. Вообще я не в себе как-то. Горький мне надоел, требования мои к нему растут, а он, видимо, бессилен удовлетворить их. Должно быть, уже поздно. Пятьдесят шесть лет."
Описывал он в своих повестях только жизнь в дореволюционной России и в последующие годы.
Горький, хотя и говорил и писал о социалистическом реализме, но придавал ему совершенно не тот смысл, который ему придали потом казенные критики. Известно, что Горькому не нравились произведения Фадеева, Гладкова, Панферова и других признанных столпов "социалистического реализма". Хвалил он, наоборот, произведения таких писателей, как Тынянов, "Серапионовы братья", Олеша, Федин и другие, которых никоим образом нельзя назвать образцами "социалистического реализма". А о советских поэтах он в 1934 году писал Ольге Бергольц:
"Современных поэтов я плохо понимаю, мне кажется, что стихи у них холодно шумят и вызывает этот шумок - как будто- чужой поэтам ветер. Читаешь и думается: через силу написано, от ума".
Как на образец "социалистического реализма", казенные критики обыкновенно указывают на повесть Горького "Мать", написанную им в 1906 году. Но сам Горький в 1933 году заявил своему старому другу и биографу В. А. Десницкому, что "Мать" - "длинно, скучно и небрежно написана". А в письме к Федору Гладкову он писал: "Мать" - книга, действительно только плохая, написана в состоянии запальчивости и раздражения".
В 1936 году Горький умер. В предисловии к третьему тому книги "Горький. Материалы и исследования", вышедшей в Москве в 1941 году под редакцией В. А. Десницкого, говорится, что "Горький был чудовищно умерщвлен бандой фашистских предателей и шпионов". На процессе Бухарина, Рыкова, Ягоды и др. в 1938 г. в Москве, кремлевские врачи Левин и Плетнев показали, что они умертвили Горького по приказу Ягоды. Но, как известно, Ягода был только исполнителем воли Сталина. Горького убил Сталин, потому что знал, что Горький внутренне не примирился с его диктатурой и рвется за границу.