— Не идите туда, остановитесь! Возвращайтесь обратно! — кричу я изо всех сил и знаю, что не удержать, не дотянуться…
— Что случилось? — голос мамы возвращает меня из страшного сна. — Что с тобой? Проснись, маленькая, успокойся.
Я еще с минуту недоуменно таращу глаза. Еще вижу тающие тени дорогих мне людей, исчезающий вдали безмолвный караван… Шершавые, пахнувшие карболкой руки мамы гладят мое залитое слезами лицо, волосы. Я сбивчиво рассказываю свой странный сон.
— Да успокойся ты, глупышка. Во сне чего только не увидится.
По частому, прерывистому ее дыханию, по дрожащему голосу чувствую, мой сон взволновал ее, она даже как будто испугалась.
— Спи, ласточка, все будет хорошо. Верблюды это к дороге… Дедушка твой добрым был, он не напророчит беды. Спи…
Наутро мир показался мне удручающе серым: унылое небо, скучное море, бесцветная земля. И лица людей, как присыпанные пеплом, — тусклые, неулыбчивые. И голоса их звучат монотонней, скучней. Какое-то беспокойство вселилось в меня, я не могла найти себе места: то убегала во двор, где играли ребята, то, едва сдерживая беспричинные слезы, пряталась в комнатах. Мне так хотелось поговорить с кем-нибудь, рассказать про свой сон, про то, как это страшно, когда не слышно колокольчиков. Конечно, единственным человеком, с кем мне хотелось разделить свою тревогу, была мама. Но как я могла рассказать маме о своих предчувствиях, ей и без меня хватало забот.
…Бесшумно открылась дверь. Серой тенью проскользнула в дверь худенькая сутулая женщина. Она исподлобья бросила на меня беглый, уклончивый взгляд и положила на табуретку конверт. Почтальон! Я схватила письмо и побежала в комнату, чтобы обрадовать маму.
— От папы письмо!
Мама бросилась ко мне, выхватила конверт. Быстро пробежала глазами строки. Я, не отрываясь, смотрела на нее, ждала, когда, дочитав письмо отца, мама улыбнется, обнимет меня — ведь это я, я принесла ей письмо! А мама прислонилась к стене и заплакала.
— За что? Зачем нам такое горе? — шептали ее губы. Иногда говорят, что человек на глазах вдруг состарился. Я не раз слышала это, но думала, что так не бывает. Но в те минуты, когда мама плакала, я с ужасом заметила, как умирает жизнь в ее глазах, как на висках пульсируют голубоватые вены и морщины собирают в узкую щель когда-то пухлые мамины губы. Оказывается, пришла похоронка на отца — черная весть, или, как еще говорили, «черная» бумага. Откуда мне было знать, что этот клочок бумаги сообщит о гибели моего отца. Мама еще раз поднесла к глазам дрожащий в руке клочок бумаги и вдруг закричала чужим, пробирающим до мурашек по коже, страшным голосом.
— Не верю! — кричала она. — Нет! Не-е-ет!
В первый и последний раз слышала я этот жуткий крик.
Дрожа всем телом, она опустилась на пол. Я попятилась к двери, выбежала во двор, со мной случилась истерика. Зумруд-нэнэ вскочила на ноги и, забыв о своем возрасте, быстро поднялась по скрипучей лестнице, заставила маму встать с пола, усадила на кровать, принесла воды.
— Что с тобой, детка? Попей, попей. Успокойся. Видно, устала… Нервы не выдерживают. Столько работаешь… Будь проклята война!
И тут старуха заметила зажатое в маминой руке письмо, опустилась рядом с мамой, молча, как ребенка, обняла ее за хрупкие плечи.
…Черная весть. Я смотрела на этот клочок бумаги с удивлением. Мне казалось, что она должна быть черной, а бумага белая. А черная хранилась у мамы в папке с разноцветными рисунками. Там была черная копировальная бумага. Еще в те дни, когда мы жили на даче, мама накладывала на ткань рисунки цветов, которые ей очень нравились, и через копирку обводила их контуры. На ткани появлялись розы, фиалки, ландыши. Потом она разноцветными нитками вышивала эти цветы на белом полотне, и они оживали в красках, оттенках… Я долгое время думала, что «черная» бумага это и есть та самая черная копировальная бумага. Думала, что эти хрустящие, пачкающие пальцы листки приносят столько горя и слез окружающим. Поэтому боялась открывать папку, даже спрятала ее подальше. А мама и вовсе забыла про папку: ей сейчас было не до вышивания, не до цветов. И вот теперь жизнь преподала еще один суровый урок. Оказывается, черные вести приходят и на белых листках.
Однажды после уроков нас повели в какое-то учреждение и каждому выдали новую одежду. Мне досталось шелковое платье. Все говорили, что оно прямо на меня сшито и очень к лицу.
— Ах, какое у тебя красивое платье! — всплескивали руками окружающие.
Я делала вид, что платье мне на самом деле нравится, улыбалась, благодарила, хотя заметила и оторванную пуговицу, и пятнышко на манжете. А на самом деле мне так грустно стало — я же поняла: все эти обновки с чужого плеча предназначались для сирот. Огляделась — так оно и есть. Из нашего класса привели сюда только тех, кто потерял отца. А что все эти люди, которые, правда, искренне хотели нас обрадовать, знали про меня? Видели бы они, какие наряды я носила раньше. Одно платье красивее другого было. Но что поделаешь, война есть война… Все унесла война. Отца, дедушку, моих веселых дядей. Она убила тех, кто создавал мир моего детства — праздничный, яркий, многоцветный, как дедушкины сказки. И первое сомнение пустило ростки в моей душе. Ничего не бывает «навсегда». Ничто не вечно. Стоит ли печалиться по поводу платья с пятнышком на манжете?
По соседству с нами жило немало старух. С тех пор как сыновья их и дочери ушли на фронт, они оказались вдруг одинокими, покинутыми и такими беспомощными. Единственной опорой их были мы — школьники. И мы старались как могли скрасить их одинокую старость: после уроков навещали их, прибирали в доме, мыли полы, приносили воду. Старушка, которую поручили мне, чем-то напоминала мою «верхнюю» бабушку. Тихая, спокойная, с удивительно молодым голосом. Сын ее добровольцем ушел на фронт. И только одно письмо получила она от него. Но старушка была уверена, что у сына ее просто нет времени писать письма — он бьет фашистов. Поэтому каждый раз, когда я приходила к ней, она открывала свой сундучок, вытаскивала оттуда одно-единственное письмо с фронта, полученное в первые дни войны, и просила меня прочитать его. Она знала наизусть письмо. И если я пропускала какое-нибудь слово, она тут же просила начать с новой строки. Но самое удивительное — она каждый раз слушала так восторженно, словно почтальон только-только принес свежую весточку от сына. — Спасибо, дочка, — говорила она нараспев. — Мне иногда кажется, что ты дитя моего единственного сына.
— Бабушка, а почему у твоего сына не было детей?
— Пусть будет проклята война! — голос ее делался резким, злым. — Не успел он жениться. А какой парень был!.. Высокий, красивый. Восемнадцать лет… Если бы я знала, что так случится! Женила бы обязательно. И сейчас рядом со мной была бы невестка, внук… Для кого мне жить теперь?
… Война оставила многих женщин без мужей, сыновей, братьев. И каждый день они ждали весточки с фронта; все смотрели на дорогу, по которой ушел сын или муж. Проходили годы, казалось бы, много воды утекло с той поры, но я и сейчас знаю женщин, которые до сих пор ждут. Пишут в разные инстанции, ищут однополчан своих близких, ездят на места боев… «А вдруг…» Они все смотрят на дорогу, ждут до последнего дня жизни, до последнего дыхания.
…Война, фронт, что же это такое? Хотя бы увидеть хоть краешком глаза… Это не давало мне покоя. И однажды я решилась на отчаянный шаг.
— Давайте сядем на электричку, — предложила я соседским ребятам, — и поедем далеко-далеко, до самого конца. Может быть, нам и удастся встретиться с войной, разыскать своих отцов…
Первым загорелся Тофик.
— А что! Возьмем палки, камни и… Мы еще покажем этим гадам! — поддержали девочки.
Мы ухитрились ускользнуть со двора. Зумруд-нэнэ, подремывая на своем табурете, продолжала вязать. Мы проскользнули мимо нее, выбежали на улицу и трамваем добрались до вокзала. Билеты мы купили до конечной остановки и намного раньше отхода электрички устроились у окна пустого вагона. Наконец электричка тронулась. За окном медленно поплыл перрон, мелькнула огромная чинара, гигантская крона ее напоминала взлохмаченную шевелюру богатыря. Ветер гнал пожелтевшие листья, сгибались, трепеща ветками, чахлые елочки. Показались первые нефтяные вышки, потом они пошли все чаще, гуще, и вот уже замелькал целый лес железных стволов. Днем и ночью бакинские нефтяники добывали «черное золото», которое было так необходимо фронту.
Я не знаю, сколько мы ехали. Только наконец объявили, что поезд дальше не пойдет. Мы испугались: а нам как быть? Уже начинало темнеть, и мы испуганно жались друг к другу на перроне конечной станции. Денег на обратный путь у нас не было. Не знаю почему, но я была уверена, что домой мы как-нибудь вернемся, и как могла успокаивала своих приунывших друзей. Папа, помню, мне рассказывал, что земля круглая и что если отправиться в кругосветное путешествие, то можно вернуться туда, откуда начинал свой путь. Я объяснила это ребятам, но бодрости у них не прибавилось. Признаться, я и сама втайне начала побаиваться: что же делать? Решили ждать другой поезд, который повезет нас еще дальше, еще ближе к фронту. Ждали, ждали, но никакого поезда не было.
— Пойдем пешком, — предложила я.
— А что, если заблудимся? — Пятилетняя Солмаз начала хныкать.
— Давайте идти по железнодорожному пути, тогда не заблудимся, ответила я.
Вот так, в кромешной тьме, мы, семеро ребят, зашагали по шпалам. Вдруг слышим: за спиной нарастает грохот. Обернулись — поезд! Сошли с путей и замахали руками. И нас заметили. Машинист затормозил состав. Нашей радости не было предела. Мы побежали к вагонам, подсаживая друг друга, вскарабкались по высоким ступеням.
Была уже ночь, когда приехали мы в город. Оказывается, наши бедные матери обыскали все дворы, звонили в милицию. Разве могло прийти им в голову, что их малыши решили поехать на фронт, на помощь отцам. Тревогой была охвачена вся улица. Бедная Зумруд-нэнэ, чуть не плача, ходила по двору — виноватая, несчастная, не могла найти себе места.
Только через несколько дней мы осмелились рассказать правду о своем путешествии, о том, как решили добраться до фронта…
Идет по улице мальчик — он, пожалуй, ровесник моему внуку. В одной руке школьная сумка, в другой — румяная булочка с изюмом. Он жует лениво, нехотя. Вот, засмотревшись на витрину спортивного магазина, он швыряет булку на тротуар и бредет дальше, подталкивая носком ботинка спичечный коробок. А у меня все сжалось внутри, больно зачастило сердце. Так просто бросить на землю хлеб! Столько лет прошло после войны, а я все не могу спокойно смотреть на это. Все не могу забыть, как подбирала на столе крошки черного хлеба.
В годы войны люди умирали от голода, и, если бы у них было хлеба хоть немножко больше, многие бы остались живы. Человек, не знающий цену хлеба, не представляющий, сколько труда в него вложено, мне кажется ущербным, неполноценным.
И еще вспомнился мне зимний день… Проводив маму на работу, я побежала за хлебом. Хлебную карточку я крепко зажала в кулачке, а кулачок засунула поглубже в карман.
Мороз пробирал до костей. Я уже обегала несколько хлебных магазинов, но всюду стояла толпа, а хлеба еще не было. В плохую погоду хлеб всегда с опозданием поступал в продажу. От отчаяния и холода я едва сдерживала слезы.
— Ты за хлебом, девочка?
Передо мной стояла женщина с добрым лицом, в сером добротном пальто. Запомнились ее глаза — живые, быстрые. Они пошарили по моему лицу, по всей моей замерзшей фигуре.
— Ты за хлебом, да?
— Да.
Я внимательно вглядывалась в женщину — может кто-нибудь из маминых знакомых?
— Пойдем вместе. Дай руку и держись за меня покрепче.
Женщина участливо поправила на мне платок, сползавший с головы, подтянула воротник.
Я доверительно протянула свою ладонь и с удовольствием зажмурилась, когда моя рука оказалась в теплой руке взрослого человека. Мне показалось, что ее тепло вливается в мое тело и я оттаиваю. Ничто так не согревает, как душевная теплота человека. Мы вместе зашли в один магазин, затем заглянули в другой. Здесь был хлеб. И хотя очередь была длинная, стоять здесь было приятно, тепло и вкусно пахло хлебом. Долго тянулась к прилавку длинная очередь и, казалось, не было ей конца. Женщина, потеряв терпение, уговорила меня выйти из очереди, потащила на улицу.
— Дай-ка заверну твою карточку в бумагу, а то еще потеряешь, — сказала женщина. — Вот так. Спрячь в карман. Так будет надежнее. Теперь вернись в очередь, подожди меня, я загляну в один магазин — тут рядом. Там мы скорей получим хлеб. Жди! Я сейчас вернусь за тобой.