— Это работа Невестки, укрытой корытом. Ну, разбойница! Ну, попадешься ты мне!
— Кого-кого это работа? — спросила я.
— Невестки, укрытой корытом.
— Что за невестка, дед?
— А вон она, рядом. Упрятала голову в панцирь и думает, что никто ее не увидит.
Я подошла поближе и увидела обыкновенную черепаху. Дедушка перевернул ее на спину. Черепаха, беспомощно подергав лапками, застыла. Мне стало ее жаль.
— Дедушка, это же черепаха, а ты ее почему-то назвал Невесткой, укрытой корытом?
— Когда-то, — неторопливо начал дедушка, — черепаха была красивой женщиной. Как-то посмотрела она в корыто и видит, что корыто пустое, ни одной лепешки. А скоро муж должен был вернуться с поля. Она быстро замесила тесто, подбросила поленьев в очаг. Но в это время видит — свекор идет. Стыдливая невестка заметалась в поисках платка, чтоб покрыть голову, а платка нигде нет. Совсем растерялась, не знает, что делать. Вот и набросила на себя вместо платка корыто. И превратилась в черепаху. Вот так это было…
Дедушка посмеялся и занялся рассадой. А я перевернула черепаху и стала ждать, что же она будет делать.
Черепаха долго не шевелилась — казалось, уснула или умерла. Но вот показались черные когти, задвигались лапки, пугливыми рывками высунулась голова. На меня уставилась пара темных глаз; пленочки век сужены, и оттуда, из этих щелочек, мерцают две черные точки. Мне стало как-то не по себе. Черепаха показалась мне страшно уродливой, и глаза ее напоминали глаза гадюки.
Вскоре мне наскучило разглядывать черепаху — вокруг было столько интересного! В молодой травке проклюнулись крошечные цветы, муравей тащил крылышко стрекозы, какая-то пичуга пронзительно заверещала вдруг в ветвях дерева. Когда я опустил глаза, черепахи уже не было. Ушла. Но вот на земле — узоры от ее лапок. Я пошла по следам. Они вели к винограднику, Здесь, под листьями, спряталась черепаха.
Бабушка с неодобрением следила из окна за нашей возней. Но иногда и лицо моей ворчливой бабушки молодело. Это случалось раз в неделю, когда пекли хлеб. Сначала она разжигала тендир, торжественно повязывала косынкой подобранные косицы, подпоясывалась фартуком, надевала длинные, до локтей, рукавички и садилась рядом с тендиром. Но вот дым делался редким, прозрачным… Пришлепывая заранее приготовленные куски теста, бабушка какими-то неуловимыми движениями превращала их в лепешки, затем концом скалки наносила узоры и, смазывая будущий хлеб желтком, пришлепывала тесто к раскаленным стенкам тендира. Проходило время, и, нырнув в огнедышащее отверстие, бабушка ловко выхватывала из печи пышущий жаром ароматный хлеб. Смахнув полотенцем золу, она складывала хлебцы в корыто. Что может быть прекраснее, чем запах свежеиспеченного хлеба! И наша строптивая бабушка обычно она любила пререкаться с дедом — улыбалась, хорошела, хлопоча у тендира, смуглые щеки расцветали румянцем от жаркого дыхания огня, улыбка молодила ее.
Мы не знали ни магазинов, ни базара. Запасов продуктов, которые мы привозили с собой из города, нам хватало до самого отъезда, даже лишнее оставалось. То, что быстро портилось, — масло, мясо, сыр, яйца — мы складывали в корзину и опускали в колодец; корзина висела прямо над водой, и все продукты оставались свежими. Когда по утрам из колодца вытаскивали сливочное масло, оно бывало крепким, как камень, — даже на хлеб не намазывалось. Вот таким чудесным холодильником был колодец.
Но для меня он был чем-то более значительным. Иногда, когда не видели взрослые, я отодвигала доску и заглядывала в колодец, цепенея от его мрачной бездонной глубины. И в то же время меня тянуло, влекло к этой дыре. Старшие говорили: не ходи к колодцу, еще притянет тебя к себе. И какое-то время я держалась в сторонке. А что, если и в самом деле притянет? Но все-таки, холодея от страха, нет-нет да и заглядывала в этот таинственный темный глаз земли.
Когда начинал поспевать белый тут, на тропинках между дачами все время сновали ослики, груженные шором,[2] мясом, даже гилаб можно было купить у хозяина ослика. Гилаб — это глина, которая мылится, хорошо ею мыть ковры и дорожки. А еще мы покупали синий гилаб и мыли головы. Мои волосы были хоть и густые, но короткие, зато у мамы косы — ниже колен. Растерев глину на голове, она расчесывала косы в море, от гилаба волосы ее становились мягче, они шелковым потоком струились по плечам и груди, и на фоне голубого неба и синих волн она казалась мне русалкой из дедушкиной сказки. Русалки бывают очень красивыми, и мама очень красива, говорила я сама себе и даже боялась ее сглазить. Очень боялась, что ее унесет в море, утащит и спрячет ее Хазар в своих глубинах. У меня начинало колотиться сердце: что тогда мы с папой будем делать?
Но мама выходила из воды спокойная, красивая, ветер играл ее рассыпавшимися волосами. Мы вместе возвращались домой, меня покидало беспокойство, я мурлыкала песенку, я была счастлива. По небу плыли легкие белые облачка, они были похожи на комочки промытой шерсти, которую взбивала мама тонкой кизиловой палкой. А иногда мне казалось, что там, в вышине, ветер пасет стадо белых ягнят…
Сразу за домом начинался целый мир, полный загадочных шорохов, запахов, красок. Я любила уходить в гости к травам, прилягу на землю и слушаю, как растет трава.
По утрам меня будил жаворонок. Он очень похож на воробья, только немножко крупнее, и на голове у него красивые перышки. В детстве я верила, что жаворонок своей песней будит солнышко. Когда большой красный шар прятался в море, бабушка всегда говорила: «Хватит бегать, вон уже и солнце закрыло глаза, пошло спать!» Но ночь не может быть бесконечной, обязательно должно наступить утро, а без солнышка утро не наступит. Вот и начинал свой концерт жаворонок. И добивался своего: сначала на небе, у самой кромки горизонта, появлялись маленькие брызги пламени. Это значило, думала я, что солнце чуть-чуть приоткрыло веки. Затем небо заливало алым светом, и постепенно из моря поднималось чистое, румяное, как бабушкин чурек, солнце. Вот так и начиналось каждое утро — песней жаворонка. У нас на даче жил жаворонок. Он устроил себе гнездо прямо на земле, под кустами ежевики. В гнездышке, похожем на маленький тендир, лежали иногда два, иногда три яйца в крапинку. Птица, наверно, знала, что дети любопытны и могут принести вред ее немногочисленному семейству, поэтому пускалась на разные хитрости. Видели бы вы, сколько она кружила вокруг гнездышка перед тем, как опуститься туда. Она хотела обмануть, отвлечь нас, а мы, затаив дыхание, могли подолгу следить за жизнью птицы. Как-то, застав нас около гнезда, жаворонок стал беспокойно хлопать крыльями и даже как-то рассерженно заверещал. Мы, несмотря на предупреждения птички, с интересом стали разглядывать: что там внутри? В гнезде, в ожидании матери, попискивали уже оперившиеся, но еще желторотые птенцы. Почему-то приняв нас за мать, они дружно раскрыли свои мягкие клювики, требуя пищи. А мать все носилась над нами, издавая тревожные звуки, будто звала на помощь, готовая с риском для жизни защитить своих малышей. На следующее утро мы опять отправились к кустам ежевики. Осторожно раздвинули колючие ветки… Гнездо было пусто…
С тех пор прошло много лет. Я живу в большом современном городе. И часто, просыпаясь, чутко прислушиваюсь к еще дремотному, редкому щебету пробуждающихся пичуг. И все жду, жду… Не раздастся ли звонкий голос птицы из моего детства? Песня жаворонка, который разбудит солнце… Это очень грустно сознавать, что птицы из детства не прилетают в твою полную забот взрослую жизнь.
Детей часто называют сладкоежками. Это правда. Но не все знают, что они еще и «кислоежки». Я знаю это по себе, по своим детям, а теперь и по внукам. Особенно вкусен зеленый виноград. Еще твердые холодновато-зеленые ягоды мы рвали вместе с Хазаром — соседским сыном. Я жую эту кислятину, а он морщится, передергивает плечами. Но со временем и он пристрастился к зеленому винограду. Только разве скроешься от бдительных бабушкиных глаз… Стоило ей заметить, что мы вертимся в винограднике, — такой крик поднимала! «Заболеете! Отравитесь!» Тогда мы придумали выход — стали делать вид, что играем в прятки.
Мы с самым невинным видом покидали виноградник, уходили за дачу и, устроившись в укромном местечке, делили добычу. Так продолжалось несколько дней, но в конце концов наблюдательная бабушка разоблачила нас. Игру в прятки пришлось прекратить. С тех пор мы повадились на соседские виноградники.
Так продолжалось почти до конца лета. В конце августа приходил, как говорится, и на нашу улицу праздник. Бабушка давала нам по корзине и посылала за виноградом. С нами шли и дедушка с мамой. Я садилась на корточки и со знанием дела, как взрослая, осматривала каждый куст виноградник умеет прятать свои налитые медовым соком гроздья. И еще я боялась пчел. Их гнезда величиной с кулак в основном лепились на шершавой старой лозе. Пчелы никогда далеко не отлетали — корма хватало и рядом. Они так обрабатывали ягоды, что от них оставались одни косточки и кожура. Я боялась этих диких мохнатых пчел с толстыми полосатыми брюшками и старалась собирать гроздья, которые лежали прямо на песке.
— Это песок превращает виноград в мед, — говорил дедушка, любуясь почти прозрачными, липнущими к ладоням кистями. — Не знаю слаще винограда, чем наш апшеронский. Потому что на горячем песке растет.
Что-что, а это я знала. И в самом деле, по раскаленному песку босиком ходить было невозможно, обжигало ноги. Однажды мне так напекло ступни, что пятки покрылись волдырями.
Собранный виноград мы высыпали в ахур. Это такой четырехугольный выдолбленный изнутри камень, он напоминает большую посудину с «клювом», откуда вытекает чистый, выжатый из винограда сок. Дедушка приносил из колодца студеную воду и поливал мне на ноги. Я хохотала без умолку. Я вообще была хохотушка, но так как бабушка вечно ворчала, одергивала, приходилось постоянно сдерживаться, особенно на людях… «Неприлично… Нехорошо…» А тут был повод, и я давала себе волю.
— Да уймешься ты наконец? — Бабушка легонько шлепнула меня по макушке. — Постой, ополосни еще разок. — И продолжала поливать из ведра на мои исцарапанные, искусанные пчелами колени.
Дедушка бережно взял меня на руки и опустил в ахур, прямо на кучу винограда. Вот тут уж я не знала удержу. Подпрыгивая, пританцовывая, я весело топтала виноград, ягоды щекотали мне ноги, я визжала и вскрикивала. Это было, наверно, очень смешно, — дочерна загорелый, пляшущий на винограде чертенок.
Надолго, на всю жизнь, я запомнила этот летний день, И счастливые мамины глаза… И теплый ветерок… И хлопавшие в такт моей пляске большие дедушкины ладони. Вот только бабушка…
— Да перестаньте вы веселиться! — раздраженно крикнула она старику. Нашли время!
Дед как-то съежился, перестал смеяться, сникла и мама, словно бабушкин окрик разрушил радость. Такая уж она была, наша бабушка. Все рядом с ней тускнело, делалось будничным, скучным.
Но мне все равно было весело, потому что я топтала ягоды, они пружинили и лопались под ногами, виноградный сок постепенно наполнял ахур до краев и ленивой струйкой стекал в кувшин.
Из виноградного сока бабушка варила дошаб — патоку. Сначала она клала в мешочек ширихак — такая особая глина, — она не дает дошабу бродить, затем наливала сверху смешанный с водой виноградный сок. Сок капал в большой медный таз, и когда он наполнялся, бабушка разбивала в него яйца. Потом ставила таз на огонь и долго помешивала варево половником. Сок густел, становился клейким, на нем появлялись островки желтоватой пены. Бабушка собирала пенку в блюдце, а я подкрадывалась и, обмакнув палец в пенку, слизывала ее.
Вот тогда появлялся дед с большой спелой айвой. Он делал это каждый год, поэтому не спрашивал разрешения у бабушки. Ароматную айву дед опускал в дошаб.
Айва на глазах розовела и делалась похожей на прозрачно-золотистую луну, когда она вылезает из моря. Еще до того, как мне давали попробовать, я уже знала, какая она по вкусу. Я, можно сказать, мечтала об этой минуте.
Когда дошаб бывал готов, бабушка переливала его в большие глиняные кувшины — бардаги — и оставляла на зиму.
— Бабушка, налей немножко дошаба в блюдце, — канючила я.
Черные глаза старухи исподлобья косились на меня.
— Нельзя, это на зиму.
— А почему «на зиму», почему нельзя летом?
— Не спорь со мной, — лицо бабушки темнело. — Что за ребенок!
Я умолкала. Только бабушка могла заставить меня присмиреть, отступить.
Зато зимою мы ели дошаб почти каждый день. Дедушка заставлял меня есть его по утрам, на голодный желудок.
— Это очень полезно, — приговаривал он. — Дошаб очищает кровь. Никакие болезни не страшны человеку, если он ест дошаб.
А бабушка в холодные зимние дни варила хашиль, Это такая каша из поджаренной муки, для вкуса в нее добавляют дошаб и масло. Словом, халва на дошабе! Прямо тает во рту!
Вообще у бабушки в хозяйстве ничего не пропадало. Она высушивала на солнце виноград — получался изюм. Она готовила из винограда варенье, настаивала уксус. До самого лета на кухне стояли балоны с янтарной абгорой.[3] Кисловатый сок, который выжимали из незрелого винограда, придавал остроту и приятную кислинку мясу. Мы всегда возвращались с дачи в город с такими запасами, что их хватало до следующей зимы. Правда, для этого приходилось и потрудиться как следует, но обилие вкусных вещей стоило того. И с каждым годом я все больше помогала бабушке и маме. Откуда бы они взяли дошаб, если бы я не давила виноград? А изюм к ширин-плову? Кто отгонял птиц от рассыпанных по циновкам ягод? Правда, и себя я не обижала… Но птицам все-таки доставалось меньше.
Только детям свойственно одушевлять все неживое, ощущать такую тесную связь с природой, такую радость общения с деревьями и камнями, птицами и ручьем, что жизнь делается поистине удивительной! Это потом происходит отчуждение. Чем больше взрослеет человек, тем больше утрачивает он эти невидимые связи. Я могла говорить с тучками; мне казалось, что в ответ на мои веселые дразнилки смеется море. Иногда я рассказывала сказки нашему ослику, и, по тому, как он слушал меня, чутко шевеля ушами, я была уверена, что ему очень интересно. И жучок, и травка, и чинара — все были для меня друзьями.
А сейчас… Сейчас я почти все время окружена людьми, а на душе бывает так тоскливо, так одиноко — как в пустыне.
В детстве я могла часами шептаться с травкой, виноградником, с муравьями; они были совсем как свои, близкие. Особенно нравился мне инжир. Его высокая густая крона шумела даже в спокойную погоду. Он был добр, как дед. К осени в жесткой, густой зелени вызревали золотистые плоды. И я была почти уверена, что мой инжир старается для меня. Мы собирали инжир, бабушка варила его в кастрюле, потом сушила на солнце, на заранее приготовленных сухих ветках колючки. Высушенный инжир она слегка осыпала мукой и нанизывала на нити, и эти связки развешивала на оленьи рога, что висели на стене. Бережно сливала она в большой медный таз воду, в которой варила инжир, и в ней снова кипятила самые лучшие, отборные плоды. А из тех, что похуже, делала джем; получше, покрупнее инжир шел на варенье и на пискендер. Я очень любила пискендер. Это тоже сушеный инжир, но без шкурки и не вареный. Нанизанный на нить, он хранился целую зиму — длинными коричневыми ожерельями украшал балкон.
Иногда бабушка уходила к соседке, и я, переборов страх, снимала эти бусы и вешала их на шею, опутывала ими руки, кружилась перед зеркалом, изображая индийскую танцовщицу. Но даже и танцуя, я не могла удержаться от соблазна — выдергивала несколько «бусин» и съедала. Но стоило мне представить холодное, брюзгливое лицо бабки, как исчезало все волшебство, умолкала в душе музыка, бусы превращались в обычные сушеные фрукты, и, как я ни старалась, старуха все равно узнавала о моем проступке.