- Пьесу "Священная война", - рассказывает Луиш, - я написал десять лет назад: надо бьшо ударить по колониализму, надо было показать роль армии, которая тогда выполняла все указания Салазара. Мой постоянный издатель человек, которого я очень любил, сказал, что печатать пьесу не станет, что здравый смысл подсказывает ему воздержаться от этого безумного шага. Я тогда ответил, что "здравый смысл - в ситуации подобно нашей, - это палка о двух концах, ибо он, этот проклятый "здравый смысл", оправдывает молчание, которое есть трусость в условиях
тирании".
- Может быть, - согласился издатель, - но "Атике" пьесу не издаст, и я советую тебе, как другу, спрятать это сочинение подальше в стол - не те времена.
- Мы, писатели, - усмехается Луиш, - все же иногда мыслим более прагматично, чем книгоиздатели, хотя они, казалось бы, будучи прагматиками, должны чувствовать угрозу их интересам, которую несла безумная война в Африке. Чувствовать-то чувствовали, но страх помешал им использовать мою литературу как оружие для собственной защиты - и такое бывает в жизни. Однако его величество случай свел меня с Жозе Мануэлем Алвисом ду Рио в баре гостиницы "Флорида".
- Ваша пьеса будет безусловно запрещена, но тем не менее я думаю издать ее. Приготовьтесь к обычным - в этих случаях - лишениям. Не думаю, что вас арестуют, но горя хлебнете.
Через три дня после того, как книга появилась в книжных магазинах, издательство "Минотауро" решило срочно давать второй тираж - так стремительно расходилась пьеса.
Дома то и дело звонил телефон. Я снимал трубку и покорно выслушивал оскорбления в свой адрес: фашизм приучает людей к трусливому верноподданичеству - это лучший способ урвать свой кусок от пирога. Потом пошли письма. Написанные на одной бумаге, полные угроз, они свидетельствовали о том, что моя л и ч н а я "священная война" уже объявлена. Через несколько дней ПИДЕ устроило налет на типографию, где готовился второй тираж, разбило набор и арестовало нескольких рабочих. Магазин "Дивулгасан", где продавалась книга, был разбит, книга увезена в ПИДЕ и сожжена. Ночью ко мне пришли друзья: "Ты должен срочно бежать из Португалии".
- С того дня, - улыбается Луиш, - я запрещаю друзьям давать мне советы. Я был убежден тогда и продолжаю быть убежденным сейчас, что писатель несет ответственность за написанное и не имеет права предавать свою книгу, откупаясь собственным благополучием. Но дни шли, а меня не трогали. Друзья решили, что "о н и" не решатся признать в моих персонажах самих себя и удовлетворятся запрещением книги. Однако, когда однажды я пришел в контору, где работал, и сел за письменный стол, позвонила встревоженная телефонистка: "Два господина из ПИДЕ хотели бы побеседовать с вами". Я сразу же связался с домом и попросил сообщить друзьям, что арестован. Через полчаса я уже был на улице Антонио Мария Кардозо и рассматривал лицо следователя Абилио Пиреша, который был хорошо знаком мне по предыдущему заключению.
- За что они посадили тебя в первый раз? - спросил я.
- За то же, - ответил Луиш. - За что же еще? Пиреш на этот раз вопросов мне не задавал, а начал душеспасительную, "дружескую" беседу. Он призывал меня добровольно признаться в том, что я написал "предательскую пьесу о тех патриотах родины, которые ведут войны в колониях для того лишь, чтобы Португалия могла выжить в этом жестоком мире". Я ответил Пирешу, что место действия в моей книге не обозначено, и я не знаю закона, который бы запрещал писать об армии, генералах и солдатах, которые ведут войну. Допрос продолжался много часов, и в конце следователь сказал мне - по-прежнему играя роль доброго знакомца:
- Это политическая ошибка - сажать вас за "Священную войну". Не я подписывал ордер на ваш арест - руководство. Я бы вас за это не сажал. Я бы вас посадил за пьесу "Статуя", она куда как более зловредна.
Словом, месяц меня держали в тюрьме Кашиас, месяц тягали на допросы - днем и ночью, - а потом сообщили, что я арестован "по требованию армии", поскольку я являюсь военнослужащим. Меня удивила эта запоздалая мобилизация, ибо я закончил свою бесславную военную карьеру в звании младшего лейтенанта двадцать лет назад и с тех пор ни разу не получал ни одной повестки из военного ведомства.
Пиреш, вздохнув, сказал мне:
- Армия решила свалить это дело на ПИДЕ - они убеждены, что мы все выдержим.
Потом уже, после того как армия реабилитировала себя, поднявшись на революцию 25 апреля, я узнал, что секретарь национальной обороны генерал Десландес потребовал, чтобы я был арестован и судим как "гнусный клеветник", и лишь когда выяснилось, что даже по салазаровским законам гражданский суд не имеет оснований закатать меня на каторгу, была придумана версия "об измене воинской присяге".
Я узнал - по тюремному беспроволочному телеграфу, - что депутат национальной ассамблеи Казал-Рубейро выступил в "парламенте" с требованием проведения надо мной показательного процесса. К тому времени издательство "Минотауро" уже было запрещено, я - в тюрьме, так что все было готово для розыгрыша очередного представления. Я не хочу распространяться о "народном депутате" Казал-Рубейро, ибо он сейчас в тюрьме - неприлично бить ногами упавших... После месяца одиночки, без права прогулок, меня перевели в южный корпус Кашиас - там содержались "военные преступники". Разрешили первую прогулку. Я вышел во двор и увидел за решетками маленьких окошек лица моих друзей по борьбе. Это была не прогулка, а счастье, это была демонстрация братства, это как сегодняшний Первомай - только тогда я был совсем один, но все равно чувствовал рядом с собой локоть друзей.
После этой прогулки у меня малость расходились нервы, но я собрался, я заставил себя стать бойцом, когда военный конвой повез меня на допрос в казармы лиссабонского округа. Мой следователь - я запамятовал его фамилию был преподавателем академии. До сих пор я дивлюсь его слепой, ангельской наивности. Он был свято убежден, что армия защищает "если не дом, то боевые знамена, а в перерыве между схватками с варварами совершенствует свой дух".
- Послушайте, - сказал я ему, - не думайте, что я выступаю против армии вообще. Я был дружен со многими честными солдатами и офицерами.
Мой инквизитор почувствовал облегчение и сразу же предложил мне выпить виски. В последующие три месяца он то и дело выдергивал меня на допросы, но договориться мы с ним не могли, ибо я никак не мог втолковать ему разницу между рыцарством и жестокостью, между защитой отечества и беспардонным грабежом.
А между тем на воле друзья ходили по этажам ПИДЕ, стараясь отыскать мои следы. Они ходили изо дня в день, пока наконец "их превосходительства судьи", во главе с Энрике Диаш Фрейре, не ответили, что им обо мне ничего не известно, поскольку я являюсь военным преступником и в ведение гражданского суда поступить не могу. Прошло три месяца, и военный трибунал признал, что я не являюсь военнослужащим и поэтому не могу быть судим за измену присяге.
Прошло еще много дней и ночей, пока меня не вызвал в свой кабинет раскормленный садист - директор тюрьмы Кашиас и, ковыряя спичкой в зубах, сказал:
- Если вы дадите подписку, что не будете разглашать, что с вами произошло, если вы возьмете обязательство не писать впредь о войне в Африке, мы выдадим вам паспорт и позволим уехать из страны.
- Нет, - ответил я, - никаких подписок я вам давать не стану. Я требую, чтобы надо мной был суд. На сделку с фашизмом я никогда не шел и не пойду.
Через полгода я был освобожден - без каких бы то ни было объяснений. Сейчас, когда весь кошмар прошлого кончился, я не считаю нужным писать обо всем том, что со мною делали в тюрьме. Я, кстати говоря, долго сомневался стоит ли печатать пьесу "Священная война" сейчас, но потом я сказал себе, что армия после двадцать пятого апреля стала совершенно иной - она ныне вобрала в себя всех тех, кто боролся против фашизма: коммунистов ли, сидевших вместе со мною в тюрьмах, социалистов, изгнанных в эмиграцию, патриотов ли, вынужденных носить военную форму Каэтану, но в сердце своем копивших гнев против идиотов, которые правили страной. Я не могу скрыть от тебя, что я ждал избавления ото всех, кроме армии, я просто не мог себе представить, что в один день все изменится, и та сила, против которой во времена фашизма я гак бескомпромиссно выступал, станет ударным отрядом народа.
Луиш достал из кармана листочек бумаги, протершийся на сгибах:
- Почитай. Это - товарищи. Я чувствовал в себе силу, потому что знал, меня не бросят в камере на произвол судьбы.
Переписанная от руки передача подпольной радиостанции коммунистов "Свободная Португалия":
"Брошен в застенки Кашиас писатель Луиш де Стау Монтейро, лауреат "Гран-при" общества писателей, за то, что написал книгу против колониальной войны. Издательство "Минотауро" разгромлено и запрещено. Такова "культурная политика" Салазара. Во имя "торжества" его "культуры" литераторов бросают в тюрьмы, громят журналы и издательства, лишают народ номинальной свободы выражать свои чувства открыто - хороша себе "республика"! Не имеют права молчать все честные люди Португалии, когда в стране царит террор! Если все скажут свое "нет" фашизму, тюрем не хватит, чтобы всех лишить слова! Превратим борьбу за Луиша Монтейро в открытую схватку с Салазаром! Нет - страху, оглядке и осторожности! Покажем тиранам, что мы готовы к борьбе! Покажем палачам, что португальские писатели - это писатели свободы!"
Луиш повез меня в район "Байро Альто". Это лиссабонская "флит-стрит", здесь расположены многие ведущие португальские газеты, здесь в маленьких кабачках собираются журналисты - своего рода открытый пресс-центр. Зашли в ресторанчик "Нова примавера", к быстрому и веселому Жеронимо. "Пеш кабеш" рыба в уксусе и "козидо-э-португезо" - мясо с овощами: невероятно вкусно, и уж этого-то не попробуешь ни в одной стране мира - Португалия, так же как Испания знает толк в еде, в и н т е р е с н о й еде. Ресторанчик маленький, выложен изразцами с пословицами и поговорками (сразу вспомнил Мадрид, старые улочки "Каса Андалусия"). Надписи здесь, однако не так фривольны, как в Испании, больше назидания: "Хорошо делает тот, кто делает", "Кто дает в долг беднякам, тот дает богу", "Кто командует в доме? Она. А ею? Я", "Фальшивый друг - самый худший враг".
Приехала жена Луиша, Роза Нери Нобре ди Мелу, подарила мне книгу: "Женщины португальского сопротивления". (Попрошу Юру Бегишева прочитать - написано это по горячим следам событий, как только революция открыла доступ к архивам ПИДЕ, а узники охранки вышли на свободу).
Мы не успели кончить наш обед: прибежал коллега Луиша:
- Взорвана бомба в кубинском посольстве, двое убитых, раненые...
Луиш аккуратно сложил бумажную салфетку, закурил:
- Если это сигнал - тогда н а ч н е т с я на севере.
Через час я выехал на север.
Чтобы читателю стало понятным, почему Луиш сразу же сказал о севере, как наиболее "опасном" районе страны, приведу запись беседы с Жао, профессором, беспартийным интеллигентом, который тяготеет к левым.
- Если разделить Португалию на ведущие географические округа, то наиболее показательным будет крайний север - от Браги и выше в горы. Там живет около семисот тысяч. Компартия фактически в подполье.
- Об этом известно правительству?
- Да. Я понимаю твой вопрос, но форсировать события сейчас нецелесообразно, ибо там, на крайнем севере, господствует "португальская армия освобождения" - чисто фашистская организация, которая была создана уже после ухода Спинолы. "Армия освобождения" даже Спинолу "бранит" за то, что он слишком левый, а Каэтану обвиняет в мягкотелом либерализме: "только поэтому к власти и пришли левые". Формально эта организация - в подполье, однако фактически господствует на крайнем севере вместе с вполне легальным СДЦ социально-демократическим центром. Чем это объясняется? Крайней неграмотностью населения. Люди там не умеют ни читать, ни писать, в домах нет ни газет, ни телевизоров, никто не знает, что происходит в стране.
- Каково обязательное образование в Португалии?
- Четыре класса. Не только на севере, а во многих деревнях и маленьких городах центра и юга Португалии люди не то что о Хельсинки или Токио ничего не знают, - даже о том, что такое вторая мировая война не слыхали. Они просто не знают словосочетания "вторая мировая война". Они слыхали о словосочетании "великая война" или "большая война". Но это - другое. Так называют там первую мировую войну, в которой мы принимали участие. Даже португальские солдаты, молодые ребята, которые окончили четыре класса, не знают, что такое вторая мировая война. Кстати, важная закономерность: у нас солдаты служат там же, где были мобилизованы. Офицеры практически сами себе выбирают место службы и стремятся выбрать тот район, где у них родня, знакомства. Отсюда - весьма сильно движение сепаратизма.
Далее - просто север. Это - Порту, промышленный центр. Там социалисты являются, видимо, самой крупной партией. А рядом, в городах Браганце и Шабесе опять-таки совсем иная ситуация - полная темнота.
Объяснение темноты: на севере до сих пор существует полуфеодальное хозяйство, некая форма общины. Крестьяне живут в горах, держатся за клочок земли и не хотят спускаться в долины. Почему? Потому, что сильна национальная память - еще до нашей эры, по здешним долинам шли войска варваров, легионы римлян, пыльные колонны карфагенян. Местные жители уходили в горы, спасаясь от завоевателей. И хотя со времен Наполеона по здешним долинам никто из завоевателей более уже не проходил, до сих пор крестьяне не хотят вернуться, хотя государство - практически бесплатно - предлагает им землю, причем гораздо лучшую, чем сейчас они имеют. Теперешний крестьянин, конечно же, и не знает, что когда-то, кто-то проходил по долинам, но он убежден, что живет лучше, чем в Лиссабоне или другом городе, где свобода, безверие и проституция растлевают нравы, где есть такие гнусные развлечения, как театр и кино. Там не знают, что такое мясо, - за него не борются, едят картошку; не слыхали, что такое теплый клозет или ванная, - и не мечтают об этом, ибо мечтать можно только о том, что п р е д с т а в л я е ш ь. Люди живут в доме из камней, несколько семей в одной комнате - они не знают, что существуют иные жилища, поэтому лучшего жилища и не требуют: лишь сравнение - стимулятор желания.
Еще одна закономерность: именно с севера большинство людей раньше уходили по приказу короля открывать и завоевывать новые земли. Теперь большинство народа с севера составляют экономическую эмиграцию: едут во Францию или ФРГ на заработки. Но даже там, за границей, северяне живут общиной, по своим законам, в наихудших условиях, прямо-таки в курятниках; берегут каждый пфенниг, чтобы вернуться на родину с машиной. Это - мечта каждого горца. Хоть на бензин нет денег, - в Португалии самый дорогой бензин в мире, - но все равно машина стоит рядом со средневековым каменным домом-уродцем. Что ж делать такому бедолаге? Работать на хозяина, б е з р о п о т н о работать, ибо хозяин д а с т еду, а там, глядишь, подкинет и на бензин, чтобы прокатиться в гости к родне.
Коммунисты говорят крестьянам: "Перекупщики захватывают основную часть ваших продуктов, спекулируют ими, объединитесь, берите ваши продукты, везите их в города, продавайте за полную стоимость".
Крестьяне до сих пор слепо верят своим т а с с и к а м - так здесь называют местных вождей. Кто такой тассик? Им может быть начальник лестного жандармского поста, учитель, фельдшер, а чаще всего - кулак, мелкий помещик крупных там нет, не рентабельно. Такой человек и руководит крестьянами. Его слово - закон. Темнота, беспросветная темнота! Крестьяне не знают ни про луну, ни про СССР, ни про США. Даже если крестьянин купит приемник, то он не поймет, что говорят по радио. Крестьянин с трудом понимает португальца из города, поскольку в его словарном багаже не более трехсот слов. Поэтому для него радиопередача - ничто. Занятно, что иной раз крестьянин об СССР знает больше, чем о США, потому что ему пятьдесят лет твердили, что русские - это "очень плохо, это безбожники, слуги дьявола, завоеватели и злодеи".
Общее - в экономическом плане - и для юга и для севера одно лишь: полная зависимость всех наших заводов и верфей от иностранных кампаний. Все наши заводы - сборочные. Мы собираем каркасы вагонов, огромные краны, суперсовременные танкеры, но если хотя бы одна западная фирма прекратит поставку какого-нибудь дерьмового винтика - остановится работа во всей стране. Это - говоря серьезно - проблема номер один, причем не только в экономике, но и в политике, ибо политиков легче всего п р и ж а т ь через экономику: будет немедленная реакция по всей стране, от севера до юга. Мы живем под ежеминутной угрозой экономической гильотины. Всякое шараханье поэтому весьма опасно, чревато трагедией для революции. И если начнется - начнется на севере.
По дороге в Порту заехал в стариннейший университетский город Коимбру. Здесь с того дня, как был основан первый на Пиренеях университет, и все студенты ходили в черных камзолах, традиционной одеждой населения является черная. Так во всяком случае пишут туристские проспекты. Врут? Видимо, да, потому что огромная, цветастая, диковинная карнавальная процессия перегородила все движение. Какие-то феллиниевские маски из "Восьми с половиной" идут, пританцовывая, и гремит музыка, и завороженно провожают глазами эту невидаль люди, остановившиеся на тротуарах.
Мимо моей машины шагает пятнадцатилетний "фашист", загримированный под Гитлера, а в руке он несет портрет Матуша, секретаря МРПП, следом - девочки в бальных бело-золотых платьях; то они берут под руку "фашиста", то подбегают к чудищам в ку-клукс-клановских капюшонах. В руках у девочек - предвыборная эмблема НДП Са Карнейру; куклуксклановцы тащат лозунги СДЦ Амарала. Следом за ними - ребята со знаменем ПК.П ("м-л") в женских париках, вывалянных в грязи, патлы спускаются до пояса (очень похожи на леваков, которые таким образом ф р а п п и р у ю т общественность) - волокут на веревке козла; король с бутылкой в одной руке и эмблемой "народных монархистов" в другой заключает шествие.