Но Николай вдруг, совершенно неожиданно, за меня обиделся, зашелся в каком-то кашле-крике и начал наскакивать на Катьку, словно довольно ободранный, обдрипанный петушок.
- Это все вы, все вы, мама, ваши штучки, вы небось скомандовали на посадку, а экипаж к посадке был не готов...
- Как это не готов?! - взвился Путнов, стряхивая пену с пальцев. - Наш экипаж всегда к посадке готов, всегда!
- Ты это, Николай, ври, да не завирайся! - вступил в разговор Широков. - Наш экипаж лучший в полку!
- Лучший! - актерствуя, Николай захохотал, начал приседать, хлопать себя по ляжкам, показывать пальцем то на Путнова, то на Широкова. - Вторую машину за три дня угробили! Лучший!
- Так это же те, что мы туркменам должны отдать! Мы за них уже деньги получили! - Широков, казалось, был само спокойствие. - А туркменам все равно!
- Не туркменам, а киргизам! - поправил Широкова Путнов.
- Ну да, машины все равно на бумаге передаются, у них летчиков нет, а деньги надо списывать...
- То есть не киргизам, а монголам! - Путнов никак не мог определиться с конечным получателем военной техники.
- Какая разница, товарищ майор! Николай же просто на нас катит, ему нас очернить, опорочить надо...
- Когда я воевал и получал свои раны в Афгане, Абхазии, Приднестровье, Чечне, когда на меня смотрели в оптические прицелы белоколготные прибалтийские снайперши, эти подлые бляди... - со значением начал Николай и я, приглядевшись к нему, увидел, что он весь в шрамах, что у него не хватает нескольких пальцев, что одна нога короче другой, и, видимо, ко мне он расположился в первую очередь из-за шрамов моих, почувствовал родственную душу, подумал, что и я проходил через горячие точки, воевал, защищал, вставал грудью.
- ...То все они видели, какой же ты, Коля, дурачок! - снизила градус Катька, сказанула так, как всегда умела, с уничтожающей интонацией. Неудачник и болтун!
Путнов и Широков неловко засмеялись. Николай насупился и посмотрел на Катьку с обидой.
- Все вы гадости говорите, мама! - он махнул рукой. - А человека понять... - повернулся и пошел к покосившемуся ребрастому ангару с прохудившейся крышей.
Широков и Путнов посмотрели ему вслед с жалостью, взглянули на Катьку, вытянулись передо мной по стойке смирно, козырнули и отправились следом за Николаем.
- Жене пошел жаловаться, - сказала Катька, - будет плакать и руками махать, истерику устраивать. А эти будут его успокаивать. Этих жены уже бросили, не каждая в таком ангаре проживет и летом и зимой, не каждая...
- Зря ты его так, - сказал я. - За что? Что он такого сказал? Ты вообще злая, Катя, временами от тебя идет такая волна, такая жестокая волна...
- А какую волну ты от меня ждешь? А я с ним доброй должна быть?! Так Николай и есть тот самый пес, что сначала со мной путался, а потом на мою дочь переключился, это тот самый, из-за кого я за тяжкие телесные в спецбольницу пошла! У него после всех его горячих точек только один шрам, на жопе, он через забор под Сухуми перелезал, на блядки к поварихам в военный санаторий, и на ограждении повис, все остальные - моя работа, а он врет в моем присутствии про каких-то снайперш! Да если бы моя дочь не была на сносях, если бы... - Катькино лицо сморщилось, она была готова заплакать.
Я всегда плохо переносил чужие слезы. Сам люблю поплакать, постенать, но вот когда это делают другие, мне становится неловко, мне всегда кажется, что не так уж им и плохо, что плачут они для меня, чтобы что-то от меня получить, вытребовать, заиметь. Я был готов, лишь бы Катька не плакала, на что угодно. Например - догнать Николая и застрелить его из табельного оружия, отнятого у майора Путнова или капитана Широкова, а потом убрать и свидетелей. Я был готов на любое преступление.
Я вспомнил, как плакала Машка, как она рыдала, узнав, что забеременела: ей было страшно, она не хотела рожать, не хотела увеличивать скорбь этого мира, не хотела быть к ней причастной. Или как плакал я, в больнице, после операции, когда начал отходить наркоз. Собственно, все вокруг было заполнено слезами. Все вокруг имело солоноватый привкус. Слёзы - вот цемент этого мира. Бессмысленный, бесконечный, от которого ничего не зависит.
Но тут Катька разом перестала плакать, вместо слёз на её щеках появился боевой, яркий румянец. Она развернулась ко мне, схватила меня за грудки, привстала на носках.
- Ну, ты чего разнюнился? Давай, двигайся! Нас ждут в самолете, без нас не взлетают!
Она кивнула, указывая подбородком мне за спину, я обернулся и увидел, что из-за высоченных ангаров медленно выползает громадный транспортный самолет. Все заполнилось ревом его двигателей. Самолет появился целиком, развернулся и его задница начала приоткрываться.
- Это для нас, - сказала Катька. - Ну что, летим?
Я кивнул, подхватил рюкзачок, Катька взяла меня за руку, и мы подошли к самолету, уже полностью опустившему аппарель. Его нутро было забито каким-то хламом в огромных сетчатых мешках. Далее, в глубине самолетного чрева, стояли грузовики. Вдоль бортов были прикреплены железные скамьи. Мы поднялись по аппарели, и нас встретил пухлый, невысокого роста подполковник в мятом комбинизоне, лихо поднесший короткопалую руку к линялой синей пилотке. Голова подполковника была шишковатая, непропорционально большая.
- Смирно! - кривя рот, через плечо гаркнул подполковник в полумрак самолетного чрева. -Разрешите доложить?
- Докладывайте! - разрешил я.
- Самолет к вылету готов, экипаж проинструктирован. Командир подполковник Тарасов, пилот-инструктор батальона войск специального назначения!
- Вольно! - сказал я и протянул Тарасову руку.
- Вольно! - вновь гаркнул Тарасов через плечо.
Вот, значит, какой был командир у погибшего кокшайского Лёхи. Вполне домашний подполковник, отец солдатам. Подполковник опустил свою руку и несмело взялся за мою: рука спецназовца дрожала. Потом Тарасов неожиданно опустился на одно колено, сорвал с головы пилотку и прижался к моей руке мягкими горячими губами.
Я посмотрел на Катьку: шизофреничка-то шизофреничка, но в глазах её горел огонь зависти. Не люблю я этого огня, он меня раздражает, не люблю я завистливых, я сам завистлив сверх меры.
Но, как оказалось, и все другие, пока оставшиеся в живых подчиненные подполковника Тарасова решили подойти к моей руке. Они появились из самолетной глубины, в затылок друг другу, с головными уборами на согнутых в локте под прямым углом руках, фуражка, пилотка, пилотка, шлемофон, берет, берет, берет, шлемофон, построились по старшинству. От меня требовалось только подставлять руку. Подполковник Тарасов стоял от меня слева и представлял своих подчиненных:
- Бортинженер, второй пилот, стрелок-радист, рядовой срочной службы, рядовой срочной службы...
- Молодцы! - произнес я вполголоса.
- Рады стараться! - гаркнул один из рядовых, и по команде подполковника Тарасова аппарель начали поднимать.
Манегим
...Рассказывают, что эта порода отличается удивительной плодовитостью. Скакуны манегим плодятся так, словно Создатель всего сущего поставил перед ними задачу заполонить пространство земное и везде оставить след копыт своей породы. Нередки случаи, когда от одной кобылы рождались сразу по двое и даже по трое жеребят. Тут же надо отметить, что жеребята манегим всего несколько часов после рождения отлеживаются и неуверенно встают на ноги, осваивая твердь. Но стоит пройти этим часам, как жеребята уже могут галопировать со взрослыми наравне, правда очень скоро - что неудивительно, - утомляясь. Жеребцы же манегим похотливы, легко приходят в возбуждение и в таком состоянии могут нападать даже на тех, кого хорошо знают: там, где содержатся манегим, погибший конюх такое же обыденное дело, как убитый в походе воин, и поэтому за манегим следят люди особенные, с презрением относящиеся к смерти, обычно - вдовцы или члены монашеских орденов. Про чужаков и говорить не приходится - жеребцы манегим тут же забьют попавшего в их загон, да разорвут его тело острыми зубами, а то, что останется от несчастного, проглотят и пятна крови затопчут. Что касательно до желания совокупиться, то у жеребцов оно всегда такое сильное, что манегим, бывает, стремятся покрыть и коров, и даже, несмотря на малый рост, овец. Рождающиеся от жеребцов манегим лошаки почти не отличимы от настоящих скакунов и обладают, помимо злобности и кровожадности отца, ещё и упрямством матери, и разводящее скакунов манегим кочевое племя иногда обманывает покупателей, подменяя лошаками настоящих скакунов. От норова жеребцов манегим страдают даже жители того оазиса, где впервые была получена эта порода. Там, чтобы как-то жеребцов успокоить, с поразительным искусством мастерят специальных кобыл из жердей и кожи и устанавливают в загонах. Обманувшиеся жеребцы покрывают этих кобыл с удивительным пылом, причем семя манегим собирают до капли, ибо оно пользуется большим спросом у лекарей и врачей. Высушенное семя манегим смешивают с истолченными изумрудами и соком привозимых из Голконды плодов дерева ами. Так получают средство для лечения мужских тайных пороков. Наоборот, свежее семя этой породы арабских скакунов добавляют в перетертую скорлупу розовоперых птиц с Фарасанских островов. Такая паста, ценимая многими на вес золота, возвращает женщинам утраченную молодость и желание любовных утех...
Управляемый доблестной командой подполковника Тарасова самолет гудел и потрескивал, поскрипывал и постанывал. За иллюминаторами медленно проплывали аэродромные строения. Самолет повернул и чуть не задел крылом один из ангаров. У его стены на лавочке сидели капитан Широков, майор Путнов и Катькин зятек Николай, курили и с завистью смотрели на наш самолет. Им, наверное, тоже хотелось в небо, хотелось летать, парить, подниматься с восходящими потоками, опускаться с нисходящими, но самолеты для таких целей не годились.
Из ангара вышла очень похожая на молодую Катьку, задастая и грудастая женщина с ребенком на руках, отобрала у Николая сигарету, взамен отдала ему ребенка, посмотрела на наш самолет и вновь исчезла в черном проеме открытой двери ангара, куда вслед за нею втянулся и сигаретный дым. Рёв самолетных двигателей был этому ребенку нипочем, он только смотрел на проплывающую мимо него широкофюзеляжную махину и пускал пузыри.
Мы же готовились к взлету. Это было так волнительно!
Небеса всегда казались мне живыми, пространством одушевленным, способными удержать человеческое тело, чтобы дать человеку побродить среди причудливых и изменчивых фигур, пообщаться с небесными жителями, узнать, чем они дышат, что их волнует. Подобные фантазии посещали не одного меня, но всё же я всегда был уверен, что облака, несмотря на изменчивость и кажимость, обязательно населены какими-то, возможно - внешне в чем-то и похожими на людей живыми существами, природа которых была тем не менее совершенно иной. Предчувствие встречи с ними становилось особенно отчетливым, когда самолет продирался сквозь облака, сквозь клочки и обрывки их ткани, и тогда я был готов к тому, что на очередной прогалинке, в следующем разрыве, будет явлен идущий среди небесных холмов облачный человек. Встреча с таким существом была бы настоящей наградой, настоящим счастьем, возможность с ним пообщаться, поговорить - счастьем уже высшим.
Жители небес - я всегда был в этом уверен, - время от времени оставляют свои облака, опускаются, словно осенние листья кружа, на землю, где смешиваются с людьми, вливаются в толпу, в массу, приобретают общие стертые черты, теряя или, скорее, маскируя черты небесные. И только совершенно случайно, в обстоятельствах неожиданных, вдруг могло выясниться, что тот или та, с кем ты совершенно спокойно ведешь разговоры, выпиваешь или целуешься, и не человек вовсе. Как, по каким признакам? Не знаю, такие открытия могут потрясти до основания, до состояния проникновенности, и мне никогда встреча с небожителями не удавалась, ей всегда что-то мешало, она срывалась из-за самых мелких, неприятных обстоятельств. Жители неба, по моим наблюдениям, очень чувствительны к мелочам, но главное заключалось в том, что сам я не был готов к этим встречам. Усомневался в последний момент в их существовании, на какие-то доли секунды, но этого оказывалось достаточно. Небесные жители требовали веры безоглядной.
Так и на этот раз, пока толстотелый транспортный самолет рулил по дорожкам аэродрома, разворачивался, замирал, вновь начинал свое движение словно заблудившийся в лабиринте жук, я, поглядывая в иллюминатор, предвкушал возможную встречу, но также думал и о том, что мне обязательно что-то помешает, что-то сорвет это долгожданное свидание. И - точно!
Сначала из кабины пилотов вышел подполковник Тарасов, потупился, сложил умиленно на груди руки и подошел к нам с Катькой.
- Не дают разрешения на взлет. Три минуты сорок четыре секунды назад с командного пункта поступила информация, что у меня на борту находится особо опасный преступник, - он кротко улыбнулся и наклонил голову. - Я доложил состав полетного листа, но диспетчер сказал, что это информация ФСБ, что там точно знают про двух пассажиров и вот один из них и есть этот особо опасный преступник. Он представляет угрозу для государственных интересов.
Подполковник Тарасов посмотрел на меня.
- Преступник - это вы, но если вы благословите меня, то я все равно взлечу, - сказал он. - Я имею право взлетать, у меня особо ценный и секретный груз, я пилот первого класса, Герой России, у меня разрешение на взлет в любых условиях. Да у меня разрешение не только на взлет, у меня...
Подполковник вдруг испуганно оглянулся. Так, словно внутри этого грохочущего самолета кто-то может его услышать, узнать его секреты. Кому они нужны!