72411.fb2
Однако здоровяк не уступал. Взглянув вдаль на рощицу неподалеку, он обратился ко мне с еще одной, ошеломившей меня просьбой:
— Может, почтенный покупатель купит ребенка? У меня их пятеро, три мальчика и две девочки. Восемь медяков, и можете выбрать, кого хотите. В других семьях продают за девять медяков, а я уступлю всего за восемь.
— Нет, не нужны мне никакие дети. Я сам пытаюсь продать себя в бродячий цирк, разве я могу купить твоих детей?
Крепко сжав висевший на плече кошель с деньгами, я поспешил прочь по дороге, и даже отойдя довольно далеко, по-прежнему слышал, как этот человек отчаянно проклинает меня хриплым голосом. Чуть ли не впервые в жизни я столкнулся с тем, что кто-то хочет продать сына или дочь за восемь медяков. Казалось, все в царстве Се просто обезумели. Взгляд неистового отчаяния на худом лице этого человека навсегда запечатлелся в моей памяти.
Квартал Сяочэн в уездном городе Сянсянь во все времена истории царства Се славился праздностью и развратом. Даже в годину бедствий вокруг борделей и увеселительных заведений были высоко развешаны красные фонари и доносилась веселая музыка, Я пробирался по запруженным людьми и повозками узким переулкам, вымощенным каменными плитами, а в нос били витавшие в знойном воздухе женские ароматы. Напудренные и нарумяненные женщины легкого поведения высовывались из окон выстроившихся вдоль переулков домов, распевая популярные песенки или глупо хихикая, пялились на каждого проходящего мимо мужчину и старались завлечь его своими прелестями. На Сянсянь опустились сумерки, и на улицах и переулках городка воцарилась атмосфера буйного веселья. На перекрестках сводники поджидали отпрысков богачей, гоняя нищих, пытавшихся улечься спать у дверей борделей, и беженцев. «Вот умники! Лучше места, где улечься, не нашли». Их голоса звучали даже как-то весело. Иногда верхом на коне или в паланкине прибывал клиент, выбирал красный фонарь с написанным на нем именем и, сняв его, заходил с ним внутрь. Через какое-то время музыку и пение перекрывал притворно радостный голос хозяйки заведения: «Драгоценный Цветок, к тебе гость».
Я понимал, что не должен был отклоняться на десять ли от своего пути, чтобы заночевать в Сянсянь и провести ночь с проституткой низкого ранга только для того, чтобы еще раз погоревать о прекрасных минувших днях во дворце Се — и смешно, и печально, и совсем не время. Однако мне так хотелось найти недорогой приют и забыться в женских объятиях, что ноги сами резво несли меня по городским улицам. Знай я заранее об уготованной мне печальной встрече, я никогда не прошел бы этих лишних десяти ли дороги в Сянсянь. Однако я их одолел и уже входил в заведение под названием «Чарующий Феникс». Думаю, это было величайшей насмешкой и самым суровым наказанием, какое только могло послать Небо.
Позади со скрипом отворилась дверь, и оттуда показалось прелестное личико густо накрашенной девицы, которая пристально смотрела прямо мне в глаза:
— Не узнаете меня, государь? Так заходите в комнату, рассмотрите хорошенько. — Помню, я вскрикнул и собрался было сбежать вниз, но она уже сорвала с меня кошель с деньгами. — Не убегайте от меня, государь, я не привидение. Пойдемте, — позвала она, — позвольте услужить вам, как я делала это в великом дворце Се, а денег я с вас не возьму ни гроша.
Это была Хуэйфэй. Та самая Хуэйфэй, что являлась мне в моих грезах.
— Я узнала вас, когда вы еще брели там, внизу, но не поверила своим глазам. Я подумала: если он поднимется наверх, значит, это вы, мой государь, а если пройдет мимо, значит, просто какой-то напоминающий вас прохожий. Но вы действительно поднялись, и теперь я уверена, что мой вчерашний сон оказался вещим. Вы, государь, в «Чарующем Фениксе».
— Этого не может быть, это какой-то кошмарный сон. — Я заключил Хуэйфэй — а теперь проститутку — в объятия и громко разрыдался. Хотелось что-то сказать, но горло сжала невыносимая печаль, и мне не удалось вымолвить ни слова. Хуэйфэй снова и снова вытирала мне слезы шелковым платком. Она не плакала, а появившаяся в уголках губ еле заметная улыбка повергла меня в смятение.
— Я знаю, почему вы плачете, — произнесла Хуэйфэй. — Сначала императрица Пэн выжила меня из дворца Се, а теперь вас выгнал оттуда Дуаньвэнь. Все слезы, которыми я обливалась, покидая дворец, давно уже выплаканы. Теперь вы, государь, не должны снова огорчать меня.
Я перестал плакать и сквозь застилавшие глаза слезы стал рассматривать женщину, которую держал в своих объятиях. «Какая удивительная встреча, словно по волшебству. Какое поразительное стечение обстоятельств!»
Я никак не мог отделаться от мысли, что все это ужасный сон. Распахнув одетый на Хуэйфэй легкий жакет цвета морской волны, я нашел у нее на спине ту самую, хорошо знакомую маленькую красную родинку, и в голове у меня вдруг возник вопрос, на который я не мог дать объяснения.
— Я считал, что ты славословишь Будду в уединении монастыря в Ляньчжоу. — Держа ее лицо в ладонях, я повернул его сначала в одну сторону, потом в другую и громко спросил: — Как получилось, что ты здесь и торгуешь собой?
— Я провела в монастыре семь ночей. На восьмую мне не удалось заснуть, я и сбежала оттуда.
— Но почему тебе захотелось сбежать? И почему в такое место?
— Сюда я пришла, чтобы ждать, когда государь снова одарит меня своей милостью. — Хуэйфэй вдруг яростно откинула мои руки, и на ее лице появилась холодная язвительная усмешка. — Вокруг все говорят, что государь Се сейчас на пути в царство Пэн, говорят, что он хочет с помощью солдат Пэн вернуться во дворец. Кто бы мог подумать, что потерявшему царство императору захочется еще и поискать наслаждений в дешевом публичном доме! — Хуэйфэй подошла к туалетному столику и, глядя в бронзовое зеркало, стала пудриться. — Да, я — женщина, потерявшая стыд. Но на своем веку я повидала всяких мужчин и женщин и во дворце, и за его пределами, и кто мне скажет, что такое стыд?
Руки у меня растерянно повисли в воздухе. Я чувствовал смертельную усталость и не знал, что и ответить на встречный вопрос Хуэйфэй. Среди невыносимой тишины я услышал какое-то движение за дверью, она приоткрылась, и кто-то просунул в нее деревянное корыто с горячей водой, от которой шел пар.
— Девятая Барышня, скоро ночь на дворе, пора выбирать фонарь! — Должно быть, это была хозяйка заведения.
— Кому это она? — спросил я Хуэйфэй.
— Мне. Девятая Барышня — это я, — ответила она, лениво поднявшись и подойдя к двери. — Не волнуйтесь, — проговорила она, наполовину высунувшись из двери, — можете оставить синий. Гость желает остаться на ночь.
В опубликованной два года спустя «Тайной истории дворца Се» в описании этой моей случайной встречи с Хуэйфэй в «Чарующем Фениксе» много чего преувеличено и искажено. Изображенные в книге страдающий мужчина и сетующая на судьбу женщина — всего лишь плод воображения и фантазии праздного литератора. На самом деле, когда мы снова встретились после всего пережитого, наши чувства быстро охладели, и между нами закралась враждебность. Именно из-за этой враждебности я потом и ушел, даже не попрощавшись, тайно покинув ставшую проституткой Хуэйфэй и удушливую атмосферу «Чарующего Феникса».
Все три ночи, что я провел в «Чарующем Фениксе», у дверей заведения висел синий фонарь в знак того, что посетителей не принимают. Очевидно, хозяйка понятия не имела о прошлом Хуэйфэй и не представляла себе, что я — опустившийся до простолюдина император. Она просто принимала из рук Хуэйфэй щедрую плату золотом и нисколько не сомневалась, что я — богатый торговец. Я понимал, что Хуэйфэй поступается своими интересами и нарушает правила заведения, чтобы дать мне возможность стряхнуть с себя пыль дорог в месте, где деньги текут рекой.
Дело, в конечном счете, было во мне самом. После нежного любовного соития, «тучек и дождя», я почему-то с сомнением смотрел на это лежащее рядом роскошное тело с белой кожей. Мне все время казалось, что я ощущаю запахи, оставленные другими мужчинами, и вижу их тени. От этого я безумно страдал. Кроме того, любовные объятия Хуэйфэй стали совсем не такими, как тогда во дворце. Я пришел к выводу, что это случилось из-за грубых любителей плотских утех. Именно из-за подлого люда нежная, как журчащий ручеек, девушка из Пиньчжоу стала другой. Прелестная трогательная девчушка, бегавшая когда-то у Царской речки, размахивая руками, как птица крыльями, теперь, похоже, действительно улетела, как птица, чтобы уже не вернуться никогда. От нее осталось лишь падшее тело, которое уже стало смердеть.
Помню яркий и чистый свет луны на третью ночь, хитросплетение уже умолкших улочек и переулков за окном и заснувшую на расшитом ложе Хуэйфэй. Тихонько вытащив у нее из руки красный шелковый платочек, я при свете летней луны над Сянсянь начертал на нем прощальное стихотворение и оставил у ее подушки. За жизнь я написал столько прекрасных лирических строк, что и не счесть, но эти были, наверное, самыми трогательными, как берущий за сердце звук цитры, и, возможно, именно тогда моя кисть выводила их в последний раз.
В «Тайной истории дворца Се» я изображен бесталанным свергнутым правителем, который живет за счет брошенной им и ставшей проституткой наложницы. На самом деле я провел в уезде Сянсянь лишь три дня, а потом отправился дальше в сторону Пиньчжоу в поисках бродячего цирка.
По дороге я видел в основном птиц. Они кружили в небесах у меня над головой, лакомились еще не созревшим рисом на раскинувшихся вдоль дороги полях, а один чижик даже бесстрашно устроился на моих пожитках и оставил на память кучку сероватого помета. В детстве мне особенно нравились сверчки, а в юности мое воображение покорили именно эти вольно парящие в небесах существа. Я знал имена, по крайней мере, двух десятков птиц, умел различать их по голосам и кричать, как они. В своих одиноких скитаниях я встречал немало ученых и купцов, которые, как и я, путешествовали в одиночку. С ними я не заговаривал, а вот с птицами нередко пытался общаться и разговаривать на пустынной пыльной дороге.
— Ван… ван, — кричал я, когда они кружили у меня над головой.
— Ван… ван… ван, — отзывались птицы и быстро заглушали меня своими криками.
От наблюдений за птицами мое стремление найти тот бродячий цирк лишь окрепло. Я понял, что преклоняюсь перед птицами и презираю всех живых существ под небесами, и с моей точки зрения, ничто не было так близко к жизни птиц, как завораживающее умение ходить по канату. Славное зрелище — протянувшийся высоко в поднебесье канат из пальмового волокна, человек, поднимающийся на него, словно облачко, и, словно облачко, скользящий по нему. Что ни говори, мастер-канатоходец — настоящая свободная птица.
Приближаясь к Пиньчжоу, я обратил внимание, что над окрестными деревнями нависла какая-то странная атмосфера: то тут, то там развевались белые траурные флаги, издалека доносились пронзительные звуки труб и барабанов. На дороге в Пиньчжоу, которая в прежние времена была запружена повозками и всадниками, теперь даже пешеходы попадались крайне редко, и от этого мое беспокойство только усилилось. Сначала я думал, что началась война — по всей вероятности, столкновение между только что взошедшим на трон императором Дуаньвэнем и наследниками Западного гуна Чжаояна, повернувшими оружие друг против друга. Но вот вдали показался сам Пиньчжоу, а никаких признаков войны не наблюдалось; городские стены и ров, представшие передо мной в лучах заходящего солнца, были окутаны покоем и тишиной. Над сероватыми домами простолюдинов, желтыми, как земля, буддийскими храмами и кумирнями местных божеств, а также над вздымавшейся к небесам девятиэтажной пагодой клубилась необычная для летнего дня таинственная дымка.
Вокруг нескольких старых деревьев бродил молодой человек с длинным бамбуковым шестом в руках. Прицелившись шестом в птичье гнездо на вершине одного из деревьев, он подпрыгнул, как сумасшедший, разразившись при этом потоком грязных ругательств. Вниз дождем посыпались веточки и комки грязи, из которых было сложено гнездо. Он сшиб еще одно, потом стал выковыривать что-то из него концом шеста, и я увидел, как на дорогу полетели остатки птичьих яиц; немного подальше на дороге лежала мертвая, почти без перьев, птица с раздувшимся брюшком. Озадаченный действиями юноши, я перепрыгнул через придорожную канаву и приблизился к нему. Тот оставил свое занятие, испуганно уставился на меня широко открытыми глазами и направил шест в мою сторону.
— Не подходи. У тебя чума есть? — крикнул он мне. — Какая еще чума? — Я в недоумении остановился и оглядел свое тело. — Откуда у меня чума? Я лишь хотел спросить, что здесь, в конце концов, происходит. С какой стати ты ни с того ни с сего среди бела дня разоряешь птичьи гнезда? Разве ты не считаешь, что птицы — самые замечательные создания природы?
— Я этих птиц ненавижу, — произнес молодой человек и снова стал выковыривать своим шестом то, что оставалось в гнезде, массу высохшей на солнце плоти и почерневшие внутренности, которые когда-то принадлежали неведомому животному. — Это они разнесли чуму по Пиньчжоу, — продолжал он, не отрываясь от своего занятия. — Мать сказала, что именно птицы принесли к нам в деревню чуму, от которой умерли мой отец и старший брат.
Только тогда я понял, какая беда нагрянула в Пиньчжоу — страшная эпидемия чумы. Я долго стоял перед этим молодым человеком в тревожном молчании, потом обернулся, чтобы снова посмотреть на далекий город, где, как мне показалось, я видел тени бесчисленных траурных флагов. Теперь стало ясно, что таинственная дымка, окутывающая городские стены и ров, есть не что иное, как отблеск этой беды.
— Бои продолжались одиннадцать дней, — я слышал, это было сражение между новым правителем Се и сыновьями Северного гуна, — и после них в городе осталось несколько тысяч трупов солдат и офицеров. Их просто сложили на улицах, потому что не нашлось никого, кто отвез бы их на заброшенное кладбище, а из-за жары они стали разлагаться и смердеть. — Юноша в конце концов отшвырнул шест, вероятно, решив, что ему больше нечего опасаться меня, и стал увлеченно рассказывать, как развивалась эпидемия. — Тела разлагались и смердели, облепленные полчищами мух, и среди них шныряли крысы. А еще в город стаями слетались птицы, и как только все эти твари насытились, началась чума. Понятно тебе? Вот так оно и пошло. Много людей уже умерло в Пиньчжоу, немало умерло и в нашей деревне. Позавчера умер отец, а вчера — второй старший брат. Мать говорит, пройдет несколько дней, и мы с ней тоже можем умереть.
— Почему же вы давно не уехали, когда еще была такая возможность? Почему не бежали отсюда?
— Мы не можем бежать. — Молодой человек закусил губу, и по лицу его скатилась слеза. — Мать не отпускает меня, — проговорил он, понурив голову. — Говорит, что мы должны остаться, чтобы почитать, покойников у их гробов и блюсти траур, и что если всем суждено умереть, то умрем всей семьей.
По телу у меня пробежала непонятная дрожь, и, бросив последний взгляд на этого соблюдающего траур молодого человека, я поспешил вернуться на дорогу — Куда вы направляетесь, уважаемый? — донесся сзади его крик. Мне хотелось рассказать, что я провел в дороге все лето с единственной целью добраться до Пиньчжоу и найти бродячий цирк. Хотелось рассказать ему все, но эта история мне самому показалась настолько туманной, что я не знал, с чего и начать. Он стоял посреди свежих могильных холмиков и нескольких траурных флагов и с завистью смотрел, как я покидаю это место, на которое обрушилась беда. Что я мог сказать ему? В конце концов, я простился с ним по-своему, выразив свои чувства в птичьем крике:
Ван… ван… ван.
Я зачем-то еще раз добрался до Пиньчжоу, и теперь идти было некуда. Мои странствия, на которые я потратил все лето, стали казаться мне вздором и верхом глупости. Пока я стоял на перекрестке, растерянно озираясь по сторонам и пытаясь решить, куда брести дальше, со стороны Пиньчжоу показалась бешено несущаяся повозка. Ею правил голый по пояс молодой человек, возбужденно распевавший странные слова: «Жить хорошо, умереть — еще лучше, ну а лучше всего — в землю лечь». Повозка стремительно приближалась, стало видно, что над головой возницы вьется целый рой слепней, и я, наконец, понял: он везет целую гору разлагающихся трупов — молодых воинов и простолюдинов. На самом верху лежал ребенок лет пяти-шести, и я успел заметить, что он крепко прижимает к груди короткий бронзовый меч.
Возница щелкнул бичом в мою сторону и расхохотался каким-то безумным смехом:
— Давай, тоже забирайся на повозку, все ко мне забираются. Всех отвезу на заброшенное кладбище.
Я невольно отступил к обочине, чтобы не оказаться на пути этой повозки смерти. Возница — похоже, он и вправду сошел с ума, — задрав голову и громко хохоча, пронесся через перекресток, но потом обернулся ко мне:
— Что, еще не готов умирать? А коли не готов, то шагай-ка отсюда на юг. На юг давай, нечего здесь ошиваться!
На юг. Может, мне только и остается, что идти на юг. Теперь я окончательно запутался, где искать путь к спасению. Спотыкаясь, я заковылял по дороге в сторону уезда Цинси, и в моем совершенно опустошенном сознании остался лишь канат из пальмового волокна под ногами артиста-канатоходца. Он плясал у меня перед глазами вверх и вниз, как набегающая волна, как призрачная вышитая занавеска, как последний маяк во мраке ночного моря.
Перед двойной пагодой Драгоценного Просветления в Цинси я наткнулся на следы пребывания бродячего цирка: кучку обезьяньего помета на земле и рваную туфлю из красного войлока, какие обычно носят акробаты. Я спросил монаха, следившего за пагодой, куда отсюда направился цирк. Ответ был равнодушный и неопределенный: «Приехали, — молвил монах, — а потом уехали». А когда я поинтересовался, куда они уехали, монах изрек: «Не дано взору очистившегося и просветленного узреть пути мирские. Спроси у тех, кто по рынкам шатается».
Махнув на него рукой, я подошел к продавцу фруктов и купил у него несколько груш. К счастью, он оказался таким же страстным поклонником представлений южного цирка, как и я, и с удовольствием стал описывать великолепное представление, что давали артисты несколько дней назад. Потом он указал безменом на юг: «Жаль, они дали здесь, в Цинси, лишь одно представление, говорят, им нужно на юг. Главный у них сказал, что хотят найти место, где царят мир и спокойствие, и разбить там лагерь. Ну, где сейчас найдешь такое место? — Продавец вздохнул. — В наши дни самое мирное место, похоже, царство Фэн, так что туда они, видать, и направились. Туда сейчас много народу бежит. Если есть на что подкупить стражников на границе, тогда и вы сможете оставить эту проклятую землю Се».