- Если так, я буду рад с ним познакомиться.
- Юзеф!.. Настоящая жемчужина!.. Где же этот разиня? Юзеф!
Вбежал перепуганный монашек и смиренно остановился за настоятельским креслом.
- Где ты валандался? Попроси-ка отца Серафима.
"Братец" по дороге шаловливо дунул несколько раз в клетки, расставленные вдоль стены на длинных столах. Опять поднялся изрядный крик и писк.
- Наказание божие с этими послушниками! Все им шутки в голове, а к работе и молитвеннику палкой не загонишь, - проговорил настоятель и, насыпав на стол длинную горку из зерен и хлебных крошек, засвистал протяжно.
Птицы тихонько спустились на края стола, паря в воздухе и трепыхая крылышками.
- Не трогать! Ждать! Смирно! - покрикивал настоятель, отходя от стола.
Птицы жались друг к другу, образовывая шеренгу, все клювы поднялись точно на изготовку.
- Вперед! Шагом! Шагом! Стой! Целься! Пли! - прогремела команда, по которой вся стайка бросилась на зерна в стройном порядке и принялась дружно клевать.
Настоятель, весь красный от смеха, обтирал потное лицо и, расхаживая вокруг стола, гладил по крылышкам, целовал и ласкал некоторых пташек, не переставая ни на минуту ворчать, журить и грозить носовым платком.
- Не спешить, братцы, не торопиться! Еда не убежит! Подавишься, невежа, что тогда? Опять с то бой буду возиться, лечить? Эй ты, там, пан Дроздович, не жми других, а то получишь порку! А ты что, панна Жаворонкова? Что ты такая осовелая? Или мамаша тебя высекла? Погоди, дам тебе отдельно! Дружно, братишки! Эй там, пани Зябликова, почтеннейшая, нечего там робронами фуфыриться! Ах ты, пострел! - прикрикнул он опять на дрозда. Сыр у меня слопал, так других не объедай! Господи, какие эти пострелята лакомки, сутяги жадные! Совсем что твои людишки! Ангел ты мой золотой, обернулся он к Зарембе, - только ты надо мной не смейся.
- Удивляюсь дисциплине этой ватаги. Не мало тут труда положено. А что касается отца Серафима, так нельзя ли его сделать сборщиком денег?
- Хоть сейчас же, ангел ты мой золотой.
- Но так, чтобы он мог разъезжать по всему краю...
- Превосходная мысль! Как раз по нему такая работа. Разрешение я выхлопочу у начальника провинции, а пока что бери его, сударик, как своего человека. Напоминаю только, что это не простой не отесанный бернардинский серячок.
- А откуда он, не из мещан ли?
- Много об этом говорить! Порекомендую заглянуть еще в костел, потому что епископ, наверно, кончает уже обедню. Во веки веков! Аминь! - бросил он машинально в ответ на скрип открываемой двери. - А вот и отец Серафим! Теперь смирно! В гнезда, братишки! Марш! - скомандовал он, размахивая платком. И сразу вся крылатая братия разлетелась по клеткам.
- Юзеф, гляди-ка, как перепачкали стол шельмы, боже упаси!
- Кто растит птиц для сладких рулад, тот должен быть и помету их рад, - проговорил негромко отец Серафим.
- Ангел ты мой золотой, каждый шут в своем наряде! - ответил хмуро настоятель.
Заремба с любопытством смотрел на смиренное лицо монаха и после ухода настоятеля подошел к нему с протянутой рукой.
- Ксендз-настоятель очень рекомендовал мне вас, отче.
- Я уже знаю, в чем дело. Давно мне хочется подышать свежим воздухом! Охотно пойду под команду, - проговорил он быстро, поднимая на Зарембу голубые проницательные глаза.
Он был ужасно худ, и на вид можно было ему дать лет пятьдесят и с таким же успехом тридцать. Ходил сгорбившись, и ряса висела на нем, как на вешалке. Голова у него была короткая, угловатая, обросшая рыжеватыми щетинистыми волосами, лоб высокий, удивительно белый, большой нос хищно загнут книзу, рот от уха до уха, нижняя челюсть выдавалась вперед, и все лицо было густо испещрено коричневыми веснушками.
- Загляните, отец, ко мне на квартиру, мы поговорим.
В ответ монах показал перстень и прошептал условные слова.
- Как я рад, брат и товарищ! - проговорил Заремба, горячо пожимая ему руку.
- Пан Солтан был моим крестным отцом...
- Настоятель знает это?
- Я ему не докладывал, - жаль бальзама на капусту и розового масла на сапоги, - ответил монах многозначительно.
- Хороший он человек и очень предан делу.
- Кто чей хлеб ест, того и песни поет. Провожу вас.
- Отчего это вы приседаете на одну ногу, отче!
- Это после пыток приятные сувениры! - усмехнулся монах, блеснув зубами.
Заремба посмотрел на него с недоверием.
- Когда-нибудь расскажу и об этом, - буркнул тот, выводя его в коридор.
Некоторое время шли молча. Заремба оглядывал его с любопытством.
- Итак, значит, жду вас, отче, сегодня к ужину. Будет нам удобнее.
- Спасибо за грузди, у меня дома рыжиков много. Приду, когда выдастся время.
Он потянул носом и повернул в трапезную на общую трапезу...
- Чудной какой-то человек, - пробормотал про себя Север ему вслед и, вернувшись к своим мыслям в связи с поручением Ясинского, свернул налево, в монастырский сад, расположенный на краю холма, круто спускавшегося к Неману.
День был жаркий, и солнце уже припекало, хотя не было еще девяти. Небо высилось без единой тучки, чистая его лазурь отливала, словно атласное покрывало, ласточки неугомонно порхали с пронзительным щебетом.
Север с наслаждением утонул в тени, так как сад был старый, с развесистыми деревьями; над блеклой травой серели ряды шершавых, потрескавшихся стволов, резко выделялись желтые бухточки одуванчиков, и играли ослепительные блики солнца. Под ветвями веяло прохладой и царила трепетная тишина; отдаленные звуки органа переливались в сладостную мелодию пчел и насекомых, жужжавших без устали. Время от времени с Немана доносились протяжные окрики плотовщиков или чьи-нибудь сердитые бранные голоса.
Торжественный благовест колоколов доносился со стороны города. Воробьиные стаи с громким шумом порхали с вишневых деревьев и улетали на крышу.
Заремба, проблуждав немного по заросшим тропинкам, набрел наконец на широкую аллею, ведшую по гребню холма к монастырским постройкам. Макушки монастыря приходились с ней на одном уровне. Аллея была усыпана желтым песком и усажена четверным шпалером низко подстриженных самшитов, из-за которых выглядывали в изобилии цветы: георгины свешивали свои тяжелые, остро-лепестные, разноцветные головки, кокетливо глядели нарядные мальвы, благоухали розы и левкои, маки стреляли ввысь белоснежными цветами, и низко, точно пугливо, кустились настурции и ноготки. Приземистые, развесистые деревья стлали пронизанные солнцем тени на мелкий гравий аллеи; кое-где широкие ветви, обремененные краснеющими уже яблоками, преграждали дорогу, словно протянутые с угощением руки, или зрелые вишни манили глаз и уста.
Но Заремба ничего не замечал, мысленно рисуя себе сцену первой встречи с Изой. Представлял себе, как он будет холоден к ней, сдержан и непокорен. "Да, ничего, кроме обязательной вежливости! И ни одного намека на прошлое. Пусть все это будет похоронено в памяти!" - строго наказывал он себе.
Но моментами он бранил Ясинского или, как Пилат, умывал руки, сваливая всю вину на него. "Никогда бы я к ней не пошел, никогда!" - оправдывался он. И так терзался, расхаживая по длинной аллее, пока не наткнулся на какого-то монаха, который появился неизвестно откуда и шел по аллее медленным шагом, нащупывая палочкой дорогу. Старичок, казалось, явился из дальних веков; от него веяло могилой, глаза у него были подернуты старческой пеленой, лицо точно обросло мохом и напоминало лицо мертвеца. Сделав несколько шагов, он останавливался, дотрагивался сухими, костлявыми пальцами до цветов и, улыбаясь впалым ртом, плелся дальше среди пышного богатства солнца и природы, словно заблудившийся случайно серый призрак. Был он, по-видимому, глух, так как на приветствие не ответил и остановился лишь там, где в промежутке между деревьями открывался широкий ландшафт.
- Хорошо! - прошамкал он, потягивая носом. - Прелесть как хорошо! Слава ж тебе в вышних, боже! - И смотрел на мир, который помнил с давних еще, вероятно, времен, точно на сон, вечно живой и вечно любимый.