Три комнаты были уже почти битком набиты. Играли за многими столиками; дым из трубок окружал все сизым облаком, сквозь которое слышался звон пересыпаемого золота, названия выбрасываемых карт, цифры, разговоры о сейме, случайные анекдоты, бросаемые вполголоса ругательства и окрики на прислугу, сновавшую в длинных, точно сшитых на рост, ливреях, с подносами, уставленными рядами бутылок.
- Помяните вы мое слово, Сроковский вам говорит: все пропало!
Север убежал от его карканья и начал опять разглядывать князя; подсаживался к столикам в углах, где публика развлекалась вином и политическими разговорами, но нигде не мог пробыть долго. Ему противно было это странное общество, состоящее из каких-то подозрительных лиц, русских офицеров и всем известных пьяниц и шулеров, как Подгорский, Лобаржевский, Юзефович, с коноводом развратников во главе - Миончинским. Все они вызывали в нем непреодолимое отвращение и злобу.
Раздражала его и эта шикарная квартира, сильно походившая на лавку старьевщика или комнату в заезжем доме, - настолько в ней были перемешаны остатки былого величия дворцов со всяким хламом и никуда не годными вещами. В конце концов он уже начал пробираться к выходу, как вдруг услышал сдержанный голос князя, очутившегося рядом с ним.
- Мне хотелось бы с вами поговорить, только здесь, в этом доме, немыслимо.
- Можем выйти на улицу.
Его охватил вдруг трепет.
- Едем ко мне. Я живу при штабе, на Городнице.
Заремба колебался еще мгновение, но, вспомнив приказ Ясинского, согласился.
Они вышли почти никем не замеченные.
IV
Пробило уже три, когда Заремба вбежал, запыхавшись, в приемную замка. Аудиенция у короля, однако, еще не начиналась, и двери тронного зала были наглухо закрыты.
Приемная представляла собой сводчатый низкий зал, немного темный, несмотря на два широких окна во двор, затененных колонами подъезда.
Солдаты в парадных мундирах и в полном вооружении несли караул у всех дверей, окидывая пристальным взглядом каждого входившего.
Не много, однако, лиц собралось на аудиенцию в этот день.
Заремба присел у стены рядом с какими-то дамами в трауре, из которых одна, показалось ему, тихонько плакала. Посредине приемной стоял седой старик с бритой головой и оставленным посреди чубом, держа красную четырехуголку над эфесом сабли, в длинном, широко оттопыривающемся желто-зеленом кунтуше, помнившем еще времена саксонской династии, дергал свои отвислые усы и жаловался каким-то дамам в "мушках" и многоэтажных прическах, в буфах, наколках и шалях, и они слушали его терпеливо, держась под руку; зеленый егерь с летними накидками на руке стоял тут же рядом. У простенка между окнами разговаривали вполголоса несколько иностранцев во фраках, богато вышитых золотом, и в напудренных париках. В углу же, как будто прячась от любопытных взглядов, сидел какой-то человек в военном кафтане, с саблей на боку и крестом, пристегнутым на груди, с обвязанной головой и болезненно бледным лицом; молодой слуга подавал ему поминутно какие-то подкрепляющие лекарства.
Время, казалось всем, ужасно тянулось, так как в приемной было страшно жарко и скучно. Сонно жужжали мухи, и так же сонно жужжали разговоры. Изредка только стукнет приклад ружья о каменный пол, выложенный черными и белыми плитками, или за окнами послышится тяжелая, неровная поступь караулов, сверкнет штык, жестяная каска и цветные отвороты мундира.
- Если причина не согласуется со следствием, так на черта такая работа! - заговорил вдруг громко и сердито старик. - Гарантии да альянсы, а "союзный" солдат дерет с нас шкуру, как с пескарей. Я сам понес немало потери и в отношении здоровья, и в отношении имущества и хорошо знаю, каким разбойничьим манером поступают с нами "союзники". Случай у меня был такой: как-то в конце апреля проходил мимо батальон гренадер под командой офицера, фон Блюма. Подъезжает он к моему крыльцу и, не слезая с лошади, требует фуража и живности. Я разрешил, хотя требовал он тоном дикого татарина. Говорю только: "Дайте мне расписку на баранов и крупу". А этот сукин сын вместо ответа тык в меня рукоятью сабли, прямо в грудь! Я - хвать за саблю, образумил негодяя - и только тем и мог утешиться. Остальное - одни слезы. Ограбили меня дочиста, отобрали все до последнего коровьего хвоста. Еще каким-то чудом спасся живым из всей этой истории. А теперь фон Блюм катается на моих жеребцах и лопает на моем серебре, а я странствую по образу пешего хождения отцов наших апостолов от Анны к Кайафе и ищу правосудия.
Вошло несколько новых лиц, и старик замолчал. Зарембе вспомнилось, что Иза упоминала о каком-то фон Блюме, Теренином поклоннике.
- Я изложил послу все, как было, - заговорил опять громко старик. Наскочил на меня, как на лысую кобылу, что я, мол, преследую солдат и бью его офицеров. Пригрозил мне даже тюрьмой и Сибирью! Думал я, что кровь мне ударит в голову. Выпалил бы я ему, как следует, настоящие слова истины, только сообразил: оскорбить он может, а позову его к барьеру, так не согласится. Неужто преступление, что я не даю издеваться над собой негодяям? А то, что мои сынки, чтобы отомстить за наше бесчестие, пошли следом за "союзниками" и, как могли, почистили малость "приятелей", так ведь только выродки-дети смолчат за обиду родителя! Вот с этим я и являюсь к его величеству, но являюсь не по частному своему делу, а от имени всего шляхетского сословия, оскорбленного в моем лице, и задам ему вопрос, жива ли еще свобода и закон в нашей Речи Посполитой? Смеет ли дикий пришелец...
Но в этот момент распахнулись золоченые двери, поднялся шум, и собравшаяся шляхта направилась в тронный зал, где король каждое воскресенье давал публичную аудиенцию.
Навстречу просителям вышел аббат Гиджиоти, итальянец со смуглым, худощавым лицом и беспокойными глазами, личный секретарь короля, расспрашивая на ломаном польском языке у каждого о цели его прихода к королю. Просители отходили с ним в сторону и шепотом выкладывали свои болячки. Итальянец выслушивал их с неизменной улыбкой, иногда отвечал вполголоса несколько слов, а если у просителя было прошение, отдавал его своему помощнику Фризе, который записывал фамилии и звания, одновременно словно ощупывая просителей лукаво прищуренными глазами.
Заремба разделался с ним коротко, по-солдатски, и занялся разглядыванием зала. Тронный зал, не очень высокий и довольно плохой архитектуры, был недавно выкрашен в белый цвет с позолотой, но так скверно, что местами краска уже слезла и трескалась отстающая штукатурка.
Трон стоял под красным балдахином, против высоких окон, через которые лился свет и открывался прекрасный вид на Неман и его зеленые долины. Вдоль стен было несколько вызолоченных стульев и мозаиковые столы итальянской работы, к сожалению безобразно посеребренные. Зеркала между окнами, составленные из небольших кусков, светились белесым, дымчатым блеском. Над серым мраморным камином в углу украшал стену вызолоченный щит с гербами последнего короля саксонской династии, дорогие фарфоровые группы и такие же канделябры. С потолка, на котором сквозь свежую побелку просвечивали выцветшие краски каких-то старинных фресок, свешивались люстры, увешанные хрустальными подвесками. Несколько почерневших портретов в золоченых рамах закрывали кое-где голые стены.
Зал был пуст, скучен, и в нем пахло известкой и столярным клеем.
По данному незаметно сигналу о выходе короля Фризе выстроил всех перед троном на ковре, занимавшем всю середину зала.
Иностранцы заняли места повиднее. Зарембе пришлось стать в самом конце, рядом с дамами в трауре.
Король вошел через небольшую дверь, два юнкера с обнаженными саблями стали по обеим сторонам трона, гвардейцы выстроились у дверей, во дворе загремели барабаны, у окон заняли место караулы.
Король, казалось, был в этот день в хорошем настроении, приветливо улыбался и стал обходить просителей.
Гиджиоти что-то шептал ему на ухо. По другую сторону Фризе называл фамилию. Король довольно долго разговаривал по-английски с иностранцами, а потом по очереди обменивался несколькими словами с каждым просителем.
Заремба со вниманием вслушивался в его голос; однако до него дошло мало, так как стояли они довольно широко, а король говорил, как всегда, очень тихо. Услышал он его лишь тогда, когда старик стал громко выкладывать свои обиды и жалобы. Король слушал точно в испуге, пытаясь прервать этот весьма неприятный доклад, но шляхтич, не давая остановить себя, гремел, все более и более воодушевляясь:
- Ничего не скрываю и ничего не преувеличиваю! Клянусь своим именем, Карпинский из Карпина, герба Корабь, от имени всей земли, стонущей от насилия, говорю одну правду! Видал бы ты, августейший государь, тракты, по которым шествуют "союзные" войска, ты бы подумал, что прошли там дикие татары! На целые мили виднеются там выжженные деревни, оскверненные костелы, разграбленные усадьбы, потравленные нивы, - ничего, кроме голой земли и неба, одни развалины, слезы и плач! Уже народ даже, доведенный до отчаяния, убегает в леса, чтобы спасти хоть жизнь свою от этих ужасных злодейств. Прошлый военный год не довел нас до такого опустошения, как нынешние постои и реквизиции "союзников". Еще немного, и в Прибужском крае не останется ни одной целой избы, ни одного зерна хлеба и ни одного человека.
- Ведь фураж берут по нарядам и в присутствии комиссаров.
- Так должно было быть, а берут они по-своему, как и когда вздумается, а если им кто противится, того нагайки учат покорности. Попадаются некоторые поприличнее, возьмут сто порций зерна, выпишут квитанцию на пятьдесят. Не подписать нельзя - диктуют штыками. А понравится им что-нибудь в доме, берут не спрашивая. Целые возы награбленного едут за ними; продают потом торгашам за бесценок. Вот и стою перед тобой, августейший государь, и спрашиваю: неужели нет уже в Речи Посполитой закона на негодяев и меча на притеснителей?! - закончил он с жаром.
Все глаза перенеслись с него на короля, который стоял смущенным, нервно дергая ленту с орденом на груди. Гиджиоти улыбался с неискренним сочувствием, а Фризе, который за деньги был преданным орудием Сиверса, с особым вниманием всматривался в шляхтича. Наконец король отделался от него весьма сочувственными словами, милостиво протянул руку для поцелуя и обратился к нарядным дамам.
У Карпинского шевелился кадык, как будто он давился королевским ответом.
Король же быстро подвигался к концу ряда. Дамы в трауре старательно утирали уже покрасневшие глаза; стоявший за ними офицер вытягивался в струнку так энергично, что шпоры его звякали. Заремба, выдвинувшись немного из общего ряда, смотрел на короля пристально и без злобы, но с какой-то жгучей жалостью сильной и честной натуры к этому прогнившему, манерничающему селадону, похожему на измятую развратом кокотку.
Руки у него были холеные, привыкшие к ласкам, с длинными тонкими пальцами и розовыми ногтями, бриллианты в шикарном жабо, редкие волосы под седыми, искусно завитыми буклями, лицо женственное, напудренное, голос приятный, взгляд кокетливый, губы неестественно красные, и вокруг него клубы благоухающих духов. От проницательного взгляда Зарембы не ускользнули усаженные драгоценными каменьями пряжки туфель, тонкие вздрагивающие икры, затянутые в белые чулки, голубой фрак, вышитый шелком по краям фалд и лацканов.
Не мог только в нем Заремба увидеть короля. Он слушал, говорил, смотрел и улыбался, как будто не сознавая того, что делает, а красивое еще его лицо не выражало ни жизни, ни благородного воодушевления, ни высокого величия духа.
Зарембе еще юнкером случалось часто видеть его вблизи, но теперь он видел только его непроницаемую маску, под которой можно было мысленно прощупать беспредельную скуку и равнодушие ко всему.
- Антоний Жуковский, капитан бывшего авангардного полка под начальством князя Виртенбергского! - раздался звучный, громкий голос и сразу осекся, так как офицер закачался и чуть-чуть не упал, если бы его не поддержали вовремя. Произошло небольшое замешательство, его посадили в кресло, кто-то из лакеев принес воды, и, когда он пришел немного в себя, король подошел к нему, не позволяя ему встать, и стал заботливо его расспрашивать. Они говорили почти шепотом, и, по-видимому, о чем-то важном, так как король всплескивал руками с искренним сочувствием, а лицо капитана приобретало живые краски, и слезы блестели у него на глазах. Прочитав его прошение, король начертал на нем какую-то резолюцию и передал его Гиджиоти. И настолько заинтересовался офицером, что, подойдя уже к дамам в трауре, все еще поворачивался в его сторону, тяжело вздыхая. И вдруг с ужасом отступил назад, так как обе дамы упали к его ногам, рыдая и всхлипывая:
- Спасите нас, ваше величество! Спасите обиженных сирот!
И, не дожидаясь разрешения, перебивая одна другую, стали рассказывать о каком-то сложном конфликте с епископом Коссаковским, жалуясь на его насилия, "заезды" и грабительские приемы; он захватил у них, по их словам, насильственным образом землю под свое местечко Янов, какую-то корчму на Свинском Долу и около полутора десятков крепостных. Жалобы переплетались с рыданиями, цитатами из законов, судебных приговоров, свидетельских показаний и вымыслами собственной фантазии.
Король, которому успел уже надоесть этот длинный синодик, пообещал им все, о чем они просили, и поспешно обратился к последнему просителю.
Заремба подал прошение, излагая одновременно вкратце его содержание.
Король не отказывал, но и не обещал, упомянул только в общих чертах о тяжелом положении, в каком находится Речь Посполитая, сказал что-то о долге служения отчизне, кивнул ему головой и, захватив с собой иностранцев, вышел величественной походкой, провожаемый поклонами и шепотом раболепного восторга.
Заремба не пошел толкаться вместе с другими к Фризе, чтобы просить оказать содействие его прошению, - поспешил уйти и в вестибюле попал в объятия Марцина Закржевского, своего давнишнего приятеля.
- Я тебя видел вчера в сейме. Тереня говорила мне, что ты приехал.
- И пропал ты у меня из глаз, точно сквозь землю провалился.