- Если бы я знал, кто мне там портит дело! - пробурчал Марцин, подергивая усики.
- Ты бы лучше смотрел, чтобы тебя не отставили от Терени.
- Ты хочешь меня обидеть или предостеречь? - подступил к нему Марцин с угрожающим видом.
- Я хочу только, чтобы ты видел, кто тебе строит козни и где...
Закржевский побледнел. Его обычно кроткое лицо застыло, точно окаменело.
- Я считаю тебя другом, можешь меня не щадить.
- Сам узнай! Дамы будут сегодня в театре, конечно, в сопровождении... Помни только, что Сиверсовым офицерам запрещено драться на дуэлях!
- Но мне не запрещено намять каждому из них бока, хотя бы палкой.
- И проехаться за это в Калугу... Малое удовольствие и не ведет к цели. Не устраивай скандалов. Надо поискать средств подейственнее.
- Жди тятька лета, а пока кобылку волки слопают, - буркнул презрительно Марцин и убежал.
Заремба тоже собирался уже уходить, как вдруг из кафе выкатился какой-то огромный пьяный мужчина и шлепнулся на него всей своей тяжестью, бессвязно бормоча повелительным тоном:
- Веди меня, сударь, - и икнул ему прямо в лицо.
- Я тебе не слуга, - оттолкнул его с отвращением Заремба, так что тот ударился о стену и, судорожно ухватившись за нее, завизжал плаксивым тоном:
- Да помогите же, сукины сыны! Эй вы, шушера! Позовите мне экипаж!
Никто не спешил помочь, зато градом посыпались насмешливые замечания.
- Растянется перед кафе, приберут его полицейские.
- Скотина паршивая! Сейчас изукрасит тут стену!
- Отдать его патрулю. Проспится в кордегардии, тогда сам уж попадет к Массальскому.
- Бог правду видит, да не скоро скажет, - проговорил кто-то из прохожих.
- Так гибнет великая слава! - прибавил другой по-латыни, плюнув в сторону пьяницы.
- Эх, господа, господа, - вмешался какой-то солидный мужчина в кунтуше, - как вам не стыдно издеваться над пьяным и выставлять его на посмешище толпы! Закройте его хоть от посторонних, я сбегаю за каким-нибудь экипажем.
Молодые люди без особенной охоты закрыли пьяницу своими спинами от глаз прохожих, поддерживая, чтобы он не упал.
- Что это за фрукт? - спросил Заремба, указывая на пьяного.
- Понинский, бывший казначей Речи Посполитой, теперь последний пьяница.
Это был действительно пресловутый князь Адам Понинский, в свое время главнейшая и подлейшая личность в Речи Посполитой, которого сеймовый суд присудил, как врага отчизны, к лишению чести, шляхетства, титулов, фамилии и чинов и к пожизненному изгнанию из страны. Предполагалось даже провезти его по улицам города под звуки труб и объявить изменником.
"Один из худших, но не единственный", - подумал Заремба, глядя с брезгливым состраданием на его мерзкое, словно забрызганное грязью и подлостью, лицо.
- Тарговица вернула ему права, но все бегут от него, как от заразы.
- Кто может снять позор с этакого! - раздавались голоса рядом с Зарембой.
- Даже прежние друзья и те от него отрекаются. Один только епископ Массальский дает ему приют да иной раз бросит ему несколько дукатов. Воображаю, как его грызет совесть.
- Совесть и Понинский! Ха, ха! Не слыхал ты, как видно, какою он пользуется славой.
- Зато знает о нем кое-что простонародье. Глядите-ка, сколько собирается тут зевак.
- Он ведь не разборчив в компании, пьет со всяким, кто подвернется.
Подъехал, наконец, экипаж, пьяницу с трудом усадили, и, когда лошади тронулись, толпа уличных мальчишек и подростков понеслась за ним с пронзительным свистом и гиканьем.
- Подхалим! Вор! Предатель! - летели ему вслед возгласы вместе с камнями и грязью.
Несколько гренадерских офицеров, стоявших в стороне, громко зааплодировали, покатываясь со смеху.
- Надо бы, чтобы это видели теперешние министры! - бросил кто-то из молодежи.
Заремба поспешил отвернуться от этой сцены и пошел домой.
Закат уже догорал, небо покрывалось чешуей из раскаленного пурпура, а над землей поднимались сизые сумерки, пропитанные пылью и голосами замирающего дня. На площадях и углах улиц сменялись караулы под глухой рокот барабанов и крики уличных ребят. Жители толпами высыпали на улицу, облепив все подъезды и пороги, торговцы убирали уже лари, закрывались кафе и трактиры, ибо городские стражи, треща алебардами, кричали протяжно:
- Закрывать! Гасить огни! Закрывать!
Заремба хотел переговорить с отцом Серафимом насчет перевозки ружей, но, не найдя его в монастыре, заглянул в келью игумена и остановился на пороге, пораженный представившейся ему картиной.
Вся келья была залита отблесками зари. У окна в оранжевых лучах заходящего солнца стоял на коленях игумен, окруженный целым облаком трепещущих в воздухе птичьих крыльев. Птицы сидели у него на голове, на плечах, даже на руках, сложенных для молитвы. И в этой благодатной тишине сумерек раздавался только птичий щебет и шепот старца, не слышавшего, как открылась дверь.
Заремба вышел на цыпочках и долго еще стоял под окном в саду, предаваясь мечтательным думам. Воспоминания о доме, о матери, о детстве живыми красками заиграли в его душе. Былые годы, былые мечты, былые надежды! К ним уносил его благоуханный вихрь и неумолимой чередой донес его до первой, до единственной любви - до Изы. Вздрогнул. Страдание железными когтями заскреблось в его сердце.
- Почему ты такая? - простонал он, мысленно видя, как с чудесной, цветистой мечты осыпались в его руках нежные лепестки и умирали, летя в отвратительное, грязное болото, сами превращаясь в липкую грязь.
А немного спустя поплелся опять в город по направлению к дворцу князя Сапеги, где в тот вечер ставился французский спектакль.
VI
Пан кастелян нежно прижал его к груди.
- Очень рад тебя видеть. Как поживаешь?
- Как горох у дороги, - ответил веселым тоном Север, целуя его руку.
- Ты похудел, потерял свою былую молодцеватость.